GESTALT THERAPY

The Attitude and Practice

of an Atheoretical

Experientalism

Claudio Naranjo, M.D

Gateways/IDHHB Publishing Nevada City, California

 

Клаудио Наранхо

ГЕШТАЛЬТ - ТЕРАПИЯ

Отношение

и  Практика

атеоретического

эмпиризма

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Перевод с английского Рунихина А. А. Под общей редакцией Валерия Зеленского

Воронеж

НПО «МОДЭК»

1995

ББК88.5

Издание подготовлено по инициативе Санкт-Петербургского Психоаналитического общества

и Информационного Центра Психоаналитической культуры

 

Клаудио Наранхо

Гештальт-терапия: Отношение и Практика атеоретического эмпиризма / Перев. с англ.— Воронеж: НПО «МОДЭК», 1995.— 304 с.

Гештальт-терапия является наиболее значительной обла­стью психотерапии. Уникальность Гештальт-терапии состоит в том, что эта система построена скорее на интуитивном, эзо­терическом понимании, чем на теории. Есть много хороших, солидных, компетентных работ в области психотерапии, но мало таких, которые можно назвать праздником. Эта книга— праздник, вдохновение, эрудиция, завершенность. Она отли­чается глубиной анализа, основанного на потоке наблюдений, ясностью стиля изложения

Эта книга, раскрывающая некоторые глубинные проблемы психотерапии, будет полезной и для специалистов, и для ши­рокого круга заинтересованных читателей.

ISBN 0-89556-090-9 (англ.) ISBN 5-87224-083-Х (русс.)

Книги Клаудио Нараихо

«Энеатипологические структуры общества»

« Гештальт-терапия:

Отношение и Практики

атеоретического эмпиризма»

«Как Быть»

«La Vieja у Novissima Gestalt»

«Техника Гештальт-терапии»

«Целительное Путешествие»

«Поиск» «Психология Медитации»

«Агония Патриархата и Надежда на Триединое общество»

 

 

«По силе воздействия эта книга сегодня вполне может поспорить с работами Пола Гудмэна по Гештальту, начиная с пятидесятых.»

— Барри Симмонс,

Гештальт-инструктор, из предисловия к итальянскому изданию.

 

«Книг по Гештальт-терапии, таких достаточно ясных для понимания и богатых по эксперимен­тальному содержанию, еще очень немного. Клаудио удалось напасать такую книгу, она живет и дышит именно тем Гештальтом, который был разработан Фритцем в Эзалене в шестидесятые, калифорнийским Гештальтом. У Клаудио свет­лая голова, за многие годы практики он не расте­рял "ощущения темы", поэтому данная его работа охватывает весь его организм в целом, всю сущность личности. Медитационное мастер­ство чувствуется буквально на каждой страни­це.»

— Роберт К. Холл,

доктор медицины, Школа Ломи, Петалума, Калифорния.

 

«Пожалуй, никто так определенно не высказывал­ся о Гештальте, как Клаудио Наранхо. В своей "Экспрессивной Технике" Наранхо мастерски по­казывает трансовые состояния, иллюстрирую­щие работу пациента, дает комментарии, которые будут очень полезны для всех, изучающих Гештальт-терапию.»

— Крис Хатчер и Филип Химельштеин,

издатели «Учебника по Гештальт-терапии».

 

«Д-р Клаудио Наранхо предлагает творческое и в тоже время "классическое" представление о Гештальт-терапии, дополняя и существенно обога­щая ее. Трансперсональный подход и теория "нетеоретического эмпиризма" воистину явля­ются достойным вкладом в наше искусство и нау­ку — психотерапию.»

— Д-р Иларион Петцольд,

профессор, основатель Института Фритца Перлса, Дюссельдорф.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Предисловие

Книга Наранхо по Гештальт-терапии — это и эруди­ция, и вдохновение, и завершенность. Но, возможно, более всего — это удовольствие. Очень уместно воспользоваться так часто применяемыми в обозрениях по беллетристике словами: «Хорошая книга». Работа просто превосходная — не малое достижение для серьезного труда по теории и спе­цифической практике в наиболее значительной области Психотерапии — в Гештальт-терапии.

Удовольствие от книги и волнующее чтение соответст­вует духу и изысканности этого грандиозного труда.

Для начала, Автор озарен ясностью стиля, что уже яв­ляется результатом преданности исследовательской работе и страстности его как преподавателя. Можно быть уверен­ным, что Клаудио просто не способен писать трудными для восприятия предложениями. Чем объяснить такую счаст­ливую предопределенность? Убежден, что только могучим интеллектом и инстинктивным талантом к упрощению, де­дукции, к разложению проблемы на составные части.

Как раз то, что надо. Фритц Перлз постоянно выделял параллель между хорошей едой и требованиями к эмоцио­нальному росту при разрешении конфликтов. Эмоциональ­ные переживания — как и пища — должны быть тщательно распробованы, пережеваны, измельчены, про­глочены, переварены и усвоены. Только тогда они стано­вятся частью тебя, не превращаясь в нечто неудобоваримое, ведущее к несварению и бессоннице.

Книга свидетельствует, что у Клаудио Наранхо очень интеллектуально чувствительный «желудок», его легко «расстроить» неподходящей «едой». Вот так он и работает, пережевывает ее, а когда готов поделиться, его «еда» вкус­ная, сочная, питательная.

Возьмем, например, такую несколько эзотерическую фразу Гурджиева как «сознательное страдание». Наранхо искусно соотносит ее с гештальтным «страданием, которое невозможно обойти» (очевидно относящимся к осторожной «еде», мы говорим об этом выше). Таким образом, то, что озадачивает в туманном стиле Гурджиева, теперь видится просто как мысль о конфронтации, а не о стремлении избе­жать боль или разочарование. Такое мастерское владение параллелями, соотнесением различных областей густо на­сыщает всю книгу.

Со всей очевидной тщательностью подбиралось и назва­ние книги. У большинства книг это выглядит стандартно. «Теория и практика...» Наранхо же избрал вместо «теории» слово «отношение», что проясняет сущность темы. Мне вспоминаются два инцидента, происшедших как—то между мной и Фритцем. В ранний период моей учебы у него я все приставал к нему с вопросами о «технике». В конце концов он вышел из себя. «Эйб, вы меня с ума сведете всеми этими "техническими" вопросами. Главное ведь не в технике; все дело в перспективе». Его слова задели меня за живое, но истинный смысл дошел лишь многие годы спустя. В другой раз мы говорили о его потрясающем терапевтическом уме­нии. Он сказал: «Мне удается, потому что у меня есть глаза и уши, и я — не боюсь».

В этом как раз и раскрывается суть практики. Наранхо подчеркивает, что уникальность Гештальт-терапии состо­ит в том, что это система, построенная скорее на интуитив­ном понимании, чем на теории. В различных главах по экспрессии, интеграции, интерпретации видений даются иллюстрации, как действует интуиция в отношении раз­ных пациентов.

Одной из жемчужин книги является Глава 2 о концент­рации на настоящем. Первоначально эта глава включалась в ранний компендиум Фаган и Шеферд «Гештальт-терапия сегодня»*. В главе поражает воистину культурологический праздник, где цитаты из Английской и Латинской поэзии изящно дополняют выводы автора.

 

*«Гештальт-терапия сегодня», Джоан Фаган и Ирма Ли Шеферд, редакюры. Пало Алыо, 1970 г.: Книги по науке и бихейвиористике.

 

Глубокое удовлетворе­ние вызывает возможность наблюдать за работой живого, блистательного ума, естественного видящего проблему в широком контексте и в перспективе. Достигнутые резуль­таты далеки от «мудрствования», наоборот, «интеллигент­ность» книги уводит читателя в чарующее путешествие, где все, что встречается на пути, вызывает интерес как само по себе, так и как элемент целого. Какая удача для пишущего о Гештальте.

И еще о названии: вспомним подзаголовок главной ра­боты Перлса «Гештальт-терапия». Удивительно, однако никто его не упоминает, могу предположить, что и вообще помнят о нем лишь немногие. А подзаголовок таков: «Вол­нение и Рост в Личности Человека».

В данной книге волнующего много; это волнения того сорта, когда лучи света высвечивают и обнажают все угол­ки жизни и все в них живущее.

На странице 65 мы находим: «Если мы можем найти свою свободу внутри своего рабства, мы также можем найти свою радость под покровом жертвенности». А на 74 страни­це встречаемся с мыслью: «Однажды приняв, что ничего нет, мы обретем все». Трудно найти лучшее объяснение так-нелегко-понимаемого понятия плодородной пустоты.

Клаудио близок к Фритцу Перлсу, он восхищен его уни­кальным даром и творческим гением. Всю глубину его вос­хищения можно прочувствовать, когда Клаудио говорит: «Для Гештальт—терапии верно, что врач подвергается боль­шему, чем кто другой, испытанию, ведь он одновременно и обнаженная человеческая сущность и художник». Можно ли сказать лучше?

В то же время, восхищение достижениями Перлса не-ослепляет Наранхо, он видит недостатки Фритца как чело­века, подмечает ограниченность его Гештальта как пути роста. Используя собственную идею Фритца о «дырах», то есть слепых участках или неразвитых областях в индивиде, Наранхо корректно показывает некоторые важные «дыры» в самом Гештальте.

Пренебрежение к раскрытию замысла, избегание ин­теллектуального понимания, склонность к «жесткости» по отношению к пациенту вместо поддержки спокойной и дружеской — в этом ограниченность Гештальт—подхода. Ис­тинному духу Гештальта коррекция этой ограниченности не наносит ущерба. Изменой Гештальту было бы «не» под­держать нашего постоянного к нему интереса, не углубляя и не расширяя нашего понимания и тактики действий.

 

В заключение еще слово об оценке. Есть много хороших, солидных, компетентных работ в области психотерапии. Но мало таких, которые можно назвать праздником.

Эта книга — праздник, это поток наблюдений, анализа, элементов, даже, можно сказать, смущающих своей рос­кошью. Верится, что книга будет очень полезной — и для вновь посвященных, и для опытных врачей — она раскры­вает некоторые проблемы психотерапии, их отношении к взрыву интереса к трансперсональной и духовной сферам миропонимания.

В этой работе, в этом образе мышления чувствуется ни что иное, как внушающее уважение обаяние извечных че­ловеческих усилий к самопознанию, к самовозвышению, к самосотворению.

Не могу скрыть, насколько мне приятно получить воз­можность написать это вступление. Для меня большое удо­вольствие поздравить Клаудио Наранхо за вклад в науку и выразить, как высоко ценю я нашу дружбу.

Абрахам Левитски, Беркли, Калифорния Апрель 1991 года

 

 

 

Предисловие к английскому изданию

В соответствии с инициативой зарубежных издателей настоящая книга, первая из написанных мной на англий­ском языке, появилась на испанском и итальянском язы- ках. Хотя заглавие, под которым она вышла на испанском, «La Vieja у Novissima Gestalt» было дано с целью передать по возможности эквивалент фразы «старый и всегда моло­дой Гештальт», многие интерпретировали это как нечто подобное: «Старый Гештальт против Нового Гештальта»,— а меня провозгласили оригинальным новатором Ничто не могло бы быть настолько далеко от моих намерений в этой книге. Верно, что я попытался по—новому отразить транс­персональный аспект Гештальт-терапии и его место в тра­диционных «путях роста», верно, и что мною создан целый ряд упражнений по Гештальту и что в книгу включена глава о «четвертом пути» характерологии, являющимся ре­зультатом моей практической работы и работы моих сту­дентов, однако вернее будет, что книга в основном является эхом того, что я узнал по Гештальту у Фритца Перлса, также как эхом является моя собственная разработка его стиля.

В самом деле, я мог бы назвать этот стиль «калифорний­ским Гештальтом», если иметь в виду определение, данное после кончины Фритца Перлса его ранними Нью-Йоркски­ми соратниками. Выражение это часто использовалось с некоторым неодобрением — как «это лишь Калифорний­ский Гештальт», Калифорния-де комбинированно ассоци­ируется с Новым Поколением и духовным супермаркетом. Однако произносить «Калифорнийский Гештальт» вполне можно с гордостью, поскольку многие из нас верят, что Фритц созрел именно в свои Калифорнийские годы и что вовсе не будет тривиальностью тот факт, что Калифорния стала Меккой и для всемирной культурной волны, и для новых идей Гуманистической-Трансперсональной револю­ции в психологии.

В предисловии к этой книге, написанном пять лет назад, я объяснил, почему я использую «Отношение и Практика» вместо «Теория и Практика»*. Не думаю, что могут быть какие-то сомнения в отношении неинтеллигентности стиля Фритца Перлса в его калифорнийские годы, когда его сло­варь пестрил выражением типа «мозгодер», «бред» или «дерьмо собачье». Безусловно он был достаточно умен, что­бы по достоинству оценить великие идеи своего времени: концепции органичности и холистики вообще и процесса формирования Гештальта в частности. И все же думается, что лучшие теоретические разработки были сделаны им в последние годы, когда он возглашал, что больше не нужда­ется в концептуальном аппарате для того, чтобы лечить или жить, и пришел к тому, что ему не требуется поддержка из вне — т.е. его сознание — в настоящем. Именно об этом времени можно сказать, что он писал собственной кровью, стоя на своих собственных ногах в самом обнаженном своем виде.

 

* Как например «Гештальт журнал» называет свои ежегодные конференции, или как называется книга Полстерса «Гештальт терапия как единое целое развитие теории и практики»

 

Я мог бы назвать себя теоретиком чего—то подобного духовным наукам и психотерапии, у меня есть книга по вопросам личности, которая должна появиться в печати после этой книги, но в практике Гештальт—терапии я, по крайней мере, столь же атеоретичен, как и Фритц, и не только симпатизирую его позиции, но и заинтересован в полной поддержке, когда большинство гештальтистов бо­ится очных споров с академиками, смотрящими на них свы­сока из-за того, что у них нет теоретической базы (т.е. соизмеримой по сложности с базой психоаналитиков или бихейвиористов, считающейся просто необходимой для ус­пешной работы). Подобно Фритцу, который в автобиогра­фии поделился с нами мечтой об открытии школ физиков-философов, я никогда не недооценивал интеллек­туальный компонент в образовании как врачей, так и про­стых смертных, в этом отношении я более последователен, чем Фритц, у которого с этим не все в порядке: была в нем некоторая неинтеллигентность и, как мне кажется, интел­лектуальная беспечность, часто делающая его насыщен­ным, и, возможно, породившая его мечту об открытии школ физиков-философов. (Полагаю, что неистовство типа «дерьма собачьего», — это отголоски событий молодости). Его атеоретические позиции были чистейшими и очень здравыми в отношении взгляда, что врачебная деятель­ность может быть усилена через запрет концептуализации, она может направляться просто интуицией гораздо лучше, чем непоследовательным «просчитыванием». Ни в коем случае здесь не имеется в виду, что врач должен быть неве­жествен.

Я объяснил название книги достаточно пространно, ос­тается только подчеркнуть, что Гештальт не является лишь эмпиризмом через индивидуальный подход, это путь через ощущения, путь, в котором движение вперед стимулирова­но самим актом ощущения: углублением осознанности и прояснением эмпирического понимания (включая ощуще­ние и понимание его/ее отношения в момент ощущения).

Надеюсь, что подобно наследству Фритца современной психотерапии, которое гораздо шире стимула, повлиявше­го на развитие специфической области Гештальт-терапии, эта книга послужит (как говорит Эйб Левитски в своем великолепном предисловии) тем, кому терапия интересна вообще, включая сюда и неспециалистов, и непрофессиона­лов. В особенности надеюсь, что она стимулирует и вооду­шевит профессионально занятых в работе по сложной психологической поддержке духовного роста.

Клаудио Наранхо, Беркли, Калифорния 1992 год

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Вступительное  слово  автора

Как-то в 1966 году на лужайке у Эзален Биг Хауз ко мне подошел Майкл Мерфи с просьбой написать статью о Гештальт—терапии, которую он хотел опубликовать (и опубли­ковал). До этого он обращался к Фритцу Перлсу, который посоветовал попросить об этом меня. К тому времени я участвовал уже в нескольких курсах Фритца и определенно нравился ему — мне даже назначили постоянную стипен­дию за усердие в Эзалене. Предложение я принял с удо­вольствием, в результате появился мой первый опус на английском — сейчас, оглядываясь назад, я принимаю это за благословление, поскольку тогда открыл для себя, что могу выразить себя с большей легкостью, чем мог даже представить.

В то время по Гештальт-терапии почти ничего не печа­талось, разве что две разные книги Перлса, несколько его статей и краткое сообщение Ван Дусена, объявлявшего, что Гештальт-терапия — это наиболее совместное терапевти­ческое приложение к феноменологии. Еще две вещицы, отпечатанные на мимеографе тех дней (я тогда ходил на первые профессиональные курсы Перлса и Симкина в Эза­лене) , одна Симкина, а другая Джона Энрайта. (Оба автора в хронологическом порядке потом появились вместе со мной в Стефенсонском «Учебнике по Гештальт-тера­пии»)*.

 

*  «Учебник по Гешталы-терапии   введение в Гештальт-терапию», Ф Дуглас Стефенсон, ред   (Спрингфилд, Ил    Чарльз С Томас, 1975 г)

 

Поставленную задачу я выполнил с большим удоволь­ствием, так как понимал, насколько трудно разобраться в Гештальт-терапии по ранним двум книгам Перлса. По кап­ризу судьбы я был одним из первых читателей «Гештальт-терапии...», напечатанной Джулиан Пресс в пятидесятые, так получилось, что издатель ее прислал моему дяде Бену Кохену, одному из основателей ООН, жившему, ну конеч­но же, в Нью-Йорке. Дядя, будучи вторым секретарем по прессе и информации, постоянно получал книги из разных источников, а те, что, по его мнению, представляли бы интерес для меня, направлялись мне. Так и вышло, что одна такая книжица оказала известное влияние на мои профессиональные занятия — но не как на терапевта, а исследователя и преподавателя; должен сказать, что в своей работе Перле представлялся мне (несмотря на упраж­нения, данные в начале книги) скорее этаким юным интел­лектуалом, чем умудренным эмпириком, точно также я был далек от представления об истинной Гештальт-тера­пии. Теперь мне понятно, что Фритц был гением лечебного процесса, но у него не было ни особого дара, ни известной подготовки в теории, в начале же ему приходилось очень много ссылаться на склонных к теоретизированию мэтров, чтобы как—то продвинуть свои исследования, когда в ака­демическом мире царил психоанализ. Думается, что Гештальт всегда вылезал за рамки теоретических формулировок, когда настоящий вид он обрел во времена Фритца, когда тот, уже под конец жизни, освободился от всей этой «шелухи» и от необходимости предания законно­сти практики академическими мудрствованиями.

Мне кажется, что Фритц по-настоящему увидел свою работу в отражении ее в моей книге, никогда раньше я не видел его таким счастливым, как в тот день, когда он рас­сказывал, как ему понравилась книга, это был триумф, несравнимый даже с победой над Масловым на достопамят­ной встрече в Эзалене, где от него здорово досталось Эйбу.

В преддверие семидесятилетнего юбилея Фритца, когда Джим Симкин собирал приветствия в его адрес, я написал «Концентрацию на Настоящем — Техника, предписание и Идеал»*. Прочтя, Фритц предложил, чтобы эта работа и некоторые другие (наравне со статьями других авторов) были включены в книгу. Несмотря на весь мой энтузиазм из-за «Теории Парадоксального Стремления» Арнольда Бейссера и книги «Куриный бульон — это яд» Боба Резника я медлил.

 

* Работа вошла в сборник Фаган и Шеферд «Гештальт-терапия сегодня»

 

Когда через год-другой мы вновь повстречались с Фритцем в Чили, он сказал, что уже пообещал «девочкам из Майами» (то есть Фаган и Шеферд) такой сборник, этим он и подстегнул меня написать мою собственную книгу по Гештальт—терапии.

Не думаю, что у меня что—то получилось бы, если бы не он; писать о творении другого сложно, к тому же, мне каза­лось, что добавить что—то к уже написанному — это уж чересчур. Однако со временем (прочтя многое, что появи­лось после «Гештальт—терапии сегодня» Фаган и Шеферд) я почувствовал, что то, что «чересчур» для меня, вовсе таковым для меня не является.

За исключением первых двух глав, «Гештальт-терапия: Отношение и практика Атеоретического Эмпиризма» была написана почти сразу же после кончины Фритца в 1970 году. Когда я был на его панихиде в Сан-Франциско, мой сын погиб в автокатастрофе в Биг Сер Хиллз, поэтому ра­боталось мне с тяжелым сердцем, и то, что я все таки напи­сал эту книгу, говорит, насколько я считал важным довершить «незаконченное дело». Во первых, то было вре­мя, когда я готовился к путешествию, из которого, как я объяснил во вступлении к «Целительному путешествию», не будет возвращения. Я решился последовать за духовным учителем в отношении полной полезности, и мне казалось, что следует заплатить все долги прошлому с тем, чтобы взойти на новую сцену жизни без каких-либо планов и обязательств. Книга по Гештальт-терапии оставалась не­законченной, кончина Фритца требовала ее завершения.

Хотя поездка в чилийскую пустыню в 1970 оказалась в духовном смысле путешествием без возвращения, в 1971 году я вернулся в Беркли и предложил Стюарту Миллеру книгу по Гештальту — тогда в счет Викинг-Эзаленской се­рии, где уже выходили мои ранние книги «Поиск» и «Пси­хология Медитации» (вышла под названием «Как быть»*). Рукопись уже давно была напечатана, если бы не затеря­лась в ксерокопировальной. Такой у меня была жизнь, как внутри, так и внешне; чтобы собрать книгу приходилось нерационально раскапывать материал по разным местам. Часть его была опубликована как «Техника Гештальт-терапии» для моих студентов в Беркли, еще часть пошла на «Учебник по Гештальт-терапии» Хатчера и Химелштайна, осталось в «Гештальт-журнале».

 

* «Как быть» Клаудио Наранхо (Лос Анжелес  Джереми Тарчер   1991 г )

 

Но вот, наконец, наступило время завершения все вре­мя откладываемой прерываемой работы, на фоне других проектов и планов она вырисовывалась в нечто цельное. Период 1969-1970 годов — страдное время, Я не столько пишу новое, сколько завершаю старое.

Вместе с ранее написанными главами «Отношения и Практики Гештальт-терапии» под заглавием «Ревизия Гештальт—терапии» я ввожу целый ряд утверждений, отно­сящихся ко времени возвращения к психотерапии после моего недолгого, но сильно повлиявшего на жизнь палом­ничества в Южную Америку. Если в книге семидесятых я делаю ударение на Гештальт-Эмпирику с Перлсом и Симкиным, то в написанном позже, пусть и не большом по объему, разделе содержится более личное: здесь подчерки­вается трансперсональный аспект Гештальта, дается кри­тика «дырок» в подходе, иллюстрируются последние клинические наработки, я показываю мое отношение к це­лительным и учебным упражнениям, делюсь содержимым своего «волшебного чемоданчика», рассказываю о сходстве Гештальта с некоторыми духовными традициями. Первые три части из этого уже появились в «Гештальт—журнале» (вторая часть — редакция открытого послания на Балти­морскую Конференцию 1981 года); две другие предназна­чались для открытия II Международной Конференции по Гештальту в Мадриде в 1987 году; глава с упражнениями по Гештальту, это предмет, который я могу считать своим собственным,— эта глава написана специально для книги. Буквально перед тем, как отдать книгу в печать, я решил включить в нее еще одну главу — «Гештальт после Фритца!» — это экскурс в историю движения. Он составлен на основе выступлений на IV Международной Конференции по Гештальту (в Сиенне, 1991 г.), название говорит само за себя.

Одно только здесь отсутствует даже после всех дополне­ний: мне не удалось обсудить жизненность философии Геш­тальта, вопрос веры в органичную саморегуляцию. Я говорю, что Гештальт (со стороны пациента) — спонтан­ность. В «Технике Интеграции» (Книга 1, Глава 6) мне бы следовало сказать, что я особо выделяю сознательность пе­ред спонтанностью.

 

4   «Учебник   по   Гештальт-терапии»,   под  ред.   Криса  Хатчера   и   Филиппа Химелштайна (Нью-Джерси: Джайсон Арансон, инк., 1990г.).

 

Вера Фритца в индивидуальную саморегуляцию в со­временной ему психотерапии соответствует вере Роджерса в саморегуляцию группы: обе эти веры повлияли на психо­терапевтическую практику через контагиозность отноше­ния происходящего интеллектуального влияния.

Я провел компьютерное исследование по выявлению выражения «органическая саморегуляция» в названиях ра­бот в двух сотнях журналов по психологии и медицине за период с 1966 года, думаю, читателям будет интересно уз­нать, что фраза встречается не единожды. Именно Фритц Перле популяризировал это выражение, он использовал его так, будто говорил о хорошо известном понятии. Думаю, что я не единственный из его слушателей, кто понял, что он цитировал Шеррингтона или Голдштейна. Понятие конеч­но же было знакомо слушателям, и все же атрибутика «ор­ганичной саморегуляции» по отношению к авторитету научного истеблишмента выглядит как шаманские пассы руками.

Вера в органичную саморегуляцию олицетворяется в Гештальт—терапии как вера в спонтанность — идущая рука об руку с тем, что я называю «гуманистическим гедониз­мом», это ни что иное, как биологическая передача экзистенциальности «сущности».

В любом случае имеется в виду скорее «жизнь-изнутри», чем «жизнь—извне» — то есть подчинения обязанно­стям или отношения к самоотображению. Идеи спонтанности и аутентичности подразумевают веру, подо­бную непреходящему совершенству Буддистской Махаяна и другим духовным традициям.

Кажется совершенно естественным, что Фритц вошел в себя, увидел каков он на самом деле, так сказать, в натуре, и ему это сильно понравилось, именно в Эзаленском инсти­туте, в центре, созданном под руководством и при поддер­жке Алана Ваттса, где одним из первых членов общины был Джиа-Фу-Фенг, покрывший многие стены своей замеча­тельной каллиграфией, проповедовавший Тай-Чи и дав­ший нам позднее современный перевод Лао-Цзы. Эти внешние обстоятельства эхом отразились на верности Фритца Таоизму, на его жизни и работе. Когда Фритц го­ворил «органичная само-регуляция» он также имел в виду «Тао» по крайней мере в смысле «Тао человека», которое таоисты отличают от сверхиндивидуального «Тао Небес»; соответствующее действие, диктуемое скорее глубокой ин­туицией, чем разумом (включая сюда следование предпоч­тениям по Дионисию, а не стремление к выбору по Сартру).

В своей преданности к органичной саморегуляции Перле был не только наследником Фрейда, первым указав­шим на превратности сдерживания чувств, но и продолжа­телем Вильгельма Райха (своего психоаналитика), который был первым, верящим в инстинкт больше, чем в воспитание. Из-за недоработки главы по органичной само­регуляции в этой книге я решил осветить этот вопрос во вступлении, и действительно, правильнее будет погово­рить о саморегуляции до а не после темы сознания — уни­кальная возможность, при которой вопрос выделяется с точки зрения гештальт-подхода, также как с точки зрения доминирующего качества в характеристике Гештальта по Дионисию.

Группируя вместе в виде «теории» мои формулировки с главенством отношения над техникой (Глава 1) и говоря о концентрации на настоящем (Глава 2), я умышленно воз­держался от ранее подготовленного названия книги: «Тео­рия и Практика Гештальт—терапии». Я выбрал «Гештальт-терапия: Отношения и Практика», поскольку это отражает мое видение того, что Гештальт не есть при­ложение теоретического аппарата (или теоретической ос­новы) , а предмет бытия в этом мире определенным образом.

Конечно, можно повторить психологический вывод Фритца Перлса (а мне особенно интересен именно его вы­вод) и таким образом найти определенное видение эго как фактор внутренней помехи — в «Эго, Желание, Агрессия»* — и как «функцию по распознанию»; мы находим опреде­ленные идеи о себе и о своих контактах — в дополнение к открытому системному кругозору организма в окружаю­щей среде и в холистическом гештальт-подходе. И хотя все это и многое другое найти можно, я воспринимаю психоло­гические идеи Фритца в контексте его работы, а не как основу; как толкование, а не как скелет. Поэтому, когда мне пришлось определить Гештальт-терапию по случаю представления моей книги «Я и Ты Здесь и Сейчас» в Эзалене и Герберту Отто в середине 60-х, я ушел от концепту­ального определения (как отметил один обозреватель в «И т.д.: Журнал Общей Семантики») простым указанием на нее, что это — «подход, выработанный Фритцем Перлсом»6.

 

*«Эго, Желание, Агрессия», Ф С Перле (Нью-Йорк  Рандом Хауз, 1969 г)

 

В конце 60-х я искал лучшее понимание «Теоретиче­ских основ» Гештальта и обратился к Женэ Саган (о нем Фритц много волновался в начале 60-х и именно он наладил связь с Эзаленским институтом). Он бодро так рассказал, что думает, что у Гештальт-терапии общего больше с сис­темой Станиславского, чем с Гештальт-психологией. Про­должаю соглашаться с ним. На Балтиморской конференции я поделился также своими взглядами о том, что Фритц искал интеллектуальной поддержки Гештальт-психологии в то время, когда такая интеллектуальная поддержка тре­бовалась ему против академического мира.

Далекий от того, чтобы быть противником теорий, я открыто раскритиковал Фритцову антиинтеллектуальную ориентацию, унаследованную многими. Думаю, что та те­ория, которая могла бы понадобиться Гештальт-терапии (если она вообще нужна) не будет набором личных верова­ний Фритца, таких, например, как «беспокойство есть воз­буждение минус дыхание» или «умереть и возродиться не легко»,— какими бы глубокими они ни были. То, из чего психотерапевт может извлечь больше всего пользы — это понятийная рамка компетенции в понимании психики •, процесса роста в совсем не простой Гештальт-теории. По крайней мере я, лично, более заинтересован в теории здо­ровья и болезни (или если сказать с большей претензией: в теории озарения и затемнения), которая объединила бы вдохновение Гештальт-психологии с тем, что мы подразу­меваем под кондиционированием, психодинамикой и, кро­ме того, с восточными духовными традициями.

Менее амбициозные попытки, но более имеющие отно­шение к делу, чем работа пола Гудмена в середине 50-х (Гештальт-теория вкупе с сегодняшними Гештальт-орто-доксами) превратились бы в «теорию Гештальт—терапии» — в предприятие, сравнимое с психоаналитической тера­пией недавно появившейся в качестве альтернативы психо­аналитической теории рассудка. Об этом я говорил в книге

6   Статью  по  Гештальт-терапии  «В Путях роста   подходы к  развивающемуся сознанию», под ред Герберт Отто и Джон Манн Ш-к>-Йорк Гроссман, 1968 г)

23

без должной подготовки, мой вывод может быть представ­лен формулой:

Гештальт-терапия = (Сознание I Естество + Поддержка I Противостояние) Отношение

или другими словами: терапевтический процесс основы­вается со стороны пациента на двух трансперсональных факторах — сознательности и спонтанности; в это время терапевт способствует (я это называю Гештальт—техникой) стимуляции и поддержке истинного выражения и негатив­ного усиления («редукция эго») патологии. В тех пределах, где психотерапию можно изучать, данное действие по из­влечению истинного выражения и противопоставления дисфункциональности составляет стратегию; в тех преде­лах, где лечение зависит от степени развития сущности терапевта, и терапевт, и пациент спонтанно становятся действующими лицами невыдуманной дружбы и индивиду­ального творчества.

ГЕШТАЛ ЬТ - ТЕРАПИЯ

Отношение и Практика

атеоретических

исследований

КНИГА ПЕРВАЯ

ОТНОШЕНИЕ

И ПРАКТИКА

ГЕШТАЛЬТ - ТЕРАПИИ

ЧАСТЬ I

ТЕОРИЯ

Глава первая

Главенство Отношения

х азличные школы психоанализа и, более того, терапии поведения, основаны на определенных идеях и теориях, то есть на признании закономерности психологического фено­мена. Такое признание в отношении терапевтической ситу­ации порождает характерный образ действия или технику различных подходов. Определенная техника представляет практическое выражение идей, характеризующих данную систему, и может восприниматься как поведенческое опре­деление такой—то школы психотерапии.

Однако является ли техника данной традиции именно тем, что приносит успех, так восхваляемый ее привержен­цами? Если эффективность психотерапии полностью зави­села бы от возможностей техники, нам ничего бы не осталось, как ожидать, что в один прекрасный день компь­ютеры займут место профессионалов, а методика самосто­ятельного подхода без детальной разработки станет столь же эффективной, как и непосредственное общение.

Существует мнение, что большинство психиатров се­годня отвергли бы утверждение, что критическими в про­цессе лечения являются личные отношения между врачом и пациентом. Выяснением природы таких отношений следовало бы заняться серьезнее, поскольку мнения психоте­рапевтов на этот счет не совпадают пока лишь теоретиче­ски -

 

 

 

 

 

Современные классические исследования Фидлера по природе терапевтических отношений стали важным эта­пом, показывающим, что крупные специалисты разных школ во многом больше похожи между собой, чем на менее квалифицированных специалистов даже их собственных школ, и своими концепциями идеальных терапевтических отношений, и своим поведением во время сеансов с пациен­тами. Когда требуется определить природу такого успешно­го поведения или идеал, к которому близки опытные врачи, в информации Фидлера чувствуется недоработка, посколь­ку единственным его объяснением такого феномена являет­ся «понимание» врачом пациента. Пока профессионалы различных школ отличаются друг от друга в отношении методов поощрения или наказания, участливости или безу­частности (ненаправленной), превосходства или равного сотрудничества, другие, добивающиеся больших успехов, сидят и слушают и пытаются понять своих пациентов, а не надрываются мысленно, выискивая причины через призму собственных нужд.

Экспериментальное подтверждение конвергенции пси­хотерапевтических систем на высшем уровне понимания укрепляет, я думаю, веру многих из нас на основе опыта, порождает эхо растущего признания того факта, что на «высшем уровне» сходятся и религии. Если подобная кон­вергенция и обсуждаемый «личностный элемент» не обна­руживаются в интеллектуальной формулировке или в ясной технике, отражающей определенную школу, можно задаться вопросом, а существуют ли они вообще, или это всего лишь отношение, состояние, характеристика «состо­яния рассудка», которые в таких школах, как Гештальт, являются только компонентным элементом.

В своей знаменитой книге «Ты не мишень» Лора Хаксли как раз и выделяет этот вопрос. В отношении определенных процедур рефреном повторяется мысль: «Это действует, если ТЫ действуешь». То же самое справедливо для многих духовных дисциплин, однако для каждой отдельной прак­тики является, возможно, сильным ограничением. И в изу­чении языка или игры на музыкальном инструменте лишь немногие исполнены упорства овладеть всеми нюансами избранной дисциплины. Когда же речь идет об изменениях внутреннего мира, трудностей гораздо больше, здесь все зависит от того, кто хочет изменений? и кто на самом деле способен «действовать»?

Говоря языком бихейвиористики, психопатология со­стоит из склонностей и избеганий, только они могут быть изменены наказанием или наградой в избранном направле­нии. Говоря языком психоаналитика, психопатология есть результат «защиты», которая неминуемо проявляется в психотерапии как «сопротивление». В свете таких форму­лировок, роль психотерапевта — не только в применении определенной техники, но и в том, чтобы заставить паци­ента работать с ним вместе, вместо того чтобы работать лишь самому.

Индивидуальные возможности нарушить свои терапев­тические намерения — это нечто большее, чем простая оп­лошность. Например, можно думать, что ты свободно ассоциируешь или выражаешь чувства или свое «я», а, на самом деле, все совсем наоборот; или ты точно следуешь показаниям или методам определенной техники чисто ме­ханически, не вкладывая в процесс чувства. В этом случае ты действительно что-то «делаешь», но стоит ли удивлять­ся, что результатов—то нет.

В психотерапии умудренный профессионал, кроме всего прочего, это тот, кто добивается истинного воздействия, выходя далеко за рамки просто поверхностной деятельно­сти, превращающейся в пустой ритуал, если она не поддер­жана соответствующим отношением. Он способен выявить необходимое отношение, усилить его, вызвать его, научить ему, потому что он знает его в себе. Технике научит любая книга, но отношение передать может лишь человек непос­редственно.

Центральной ролью соответствующего отношения яв­ляется не только то, чтобы видеть поле психотерапии, но и владение любым психологическим приемом или нюансами науки о душе. Если мы хотим достичь мастерства в технике, мы неизменно подходим к указаниям, выходящим за спи­сание характера, которые трудно передать даже при лич­ном контакте, часто считающемся совершенно невыразимым. К примеру, возникает необходимость, что­бы человек, вовлеченный в определенную форму практики, был бы в отношениях «открытости», чтобы он позволил всему «быть таким, как оно есть», чтобы он поставил себя в отношения восприятия или «поддался» бы, находился в от­ношениях единодушия, доверия, веры, страстного желания и т.д. Даже в случае практикования невмешательства, как в Дзен-медитации, инструктор по медитации особо кон­центрируется на том, как сделать технику наиболее эффек­тивной. Даже если внешние аспекты бездействия могут быть ясны, «сидеть», как говорил Шрунью Судзуки, «зна­чит задействовать все коаны».

Чтобы быть не только демонстратором техники, но тем, кто видит, что она действенна, терапевт, подобно духовно­му учителю различных традиций, должен быть экспертом в том, как применять технику. Он должен быть подобен часовщику, который по известному анекдоту запросил кругленькую сумму за то, что дунул в механизм часов, и они пошли. «Столько денег просто за то, что дунул!» — было естественной реакцией посетителя, хотя он не мог не признать, что часы заработали. «За то, что дунул — десять центов, остальное за то, что знал, куда»,— был ответ. Боль­шинство пространных описаний психотерапевтических си­стем посвящено технике, и все же, как в приведенном анекдоте, не все замыкается на ней. Техника, нужно ска­зать, это лишь частный случай выражения — пациентом или претендующим на роль врача — отношений, составля­ющих настоящую работу. Это серия действий, предприня­тых с определенным намерением, а терапевт — это тот, кто обладает умением пользоваться своим намерением. Его знание, что делать и как, происходит не из законов термо­динамики, но из глобального понимания «как это?», пони­мания, что ему вовсе не обязательно точно формулировать. Более того, его безотчетное понимание — развитое в его собственной жизни и упорными тренировками — не обяза­тельно соотносится с его теоретическими взглядами.

Гештальт—терапия уникальна среди большинства пси­хотерапевтических школ из—за «пределов, в которых эта система построена скорее на интуитивном понимании, чем на теории». Это не значит, что интуиция не являлась важ­ным элементом в творческом процессе Фрейда, Юнга или других. Возможно, каждая эффективная система происхо­дит из личностной реализации. Это не значит также, что интуиция не является частью психотерапевтической прак­тики вообще. Уникальность Гештальт-терапии проявляется в факте, что прямое наложение практики на интуицию или живое понимание никогда не подменяются основой те­оретических установок. Идеи являются безусловной час­тью системы, и все же идеи — это ее вершки, а не корешки. Более того, природой этих идей является в основном пояс­нение отношений, а не теоретические конструкции. Это идеи, укорененные в опыте, а не в теоретизировании, они не предназначены для оказания поддержки терапевтиче­ской деятельности, но создают альтернативный поток вы­ражения.

Перле верил, что быть психотерапевтом — значит быть собой, и наоборот. Он использовал и вырабатывал технику точно так же, как пользовался ручкой для письма или сте-ловым прибором для еды, но предупреждал о процедуре — она должна проходить с полной верой в то, что она что-то даст. Он не делал различий между тем, что он есть и что он работает, его «преподавание» студентам-психотерапевтом сводилось к тому, чтобы сделать их самими собой. Он ве­рил, что «быть» — это лучшая школа психотерапевта. «Быть», по его мнению, означало быть сейчас и здесь, со­знавать и нести ответственность — то есть постоянно нахо­диться за своими собственными действиями и чувствами.

Три понятия — своевременности, осознанности и от­ветственности — составляют суть отношения Гештальт— терапии. Различаясь семантически, они вместе с тем являются аспектами или гранями единого образа бытия. Быть ответственным (отвечать) — означает быть в настоя­щем, сейчас и здесь. Быть в настоящем — значит осозна­вать. Осознание в свою очередь — это реальность, настоящее, состояние, не совместимое с иллюзиями и без­ответственностью, через которые мы извращаем свою жизнь (или знание о своей жизни, то, что мы о ней думаем).

Глубинная философия Гештальт-терапии

Основное отношение понятий своевременности или ак­туальности, осознанности и ответственности проявляется множеством более специфичных отношений, изучаемых гештальт—студентами и передаваемых ими в своей работе. К этим более специфичным отношениям можно относиться как к результату актуальности, осознанности и ответственности. Думаю, что эти три основные части целого и создают истинную традицию Гештальт—терапии, в то время как техника — это лишь средство выражения и передачи их понимания.

Вот несколько примеров:

1. В Гештальт-терапии существует отношение уважения к болезни человека, оно первично по отношению к эффективности изменения. Парадокс, однако психотерапевтическая деятельность, обычно понимаемая как направленность на изменение, в данном случае основывается на установке принятия человека таким, каков он есть. С другой стороны, из всех форм психотерапии известен тот факт, если и нет в теории, что принятие (в виде самовосприятия иногда наделяется внешними атрибутами) ведет скорее к росту, чем к стагнации. Жизнь — это процесс, жить — значит поддерживать процесс. С точки зрения Гештальт-терапии, не жить — значит стать в стороне от жизни, говоря себе о том, что следовало бы сделать. Таким «следовало бы» мы не развиваем себя, а только затуманиваем то, что мы есть на самом деле. В этом отношении Гештальт-терапия выделяется скорее воздержанием от действия, чем действием. Она заявляет, что осознания достаточно, что для того, чтобы произошло изменение, не нужно ничего, кроме актуальности, осознанности, ответственности. Это то, что доктор Арнольд Бейсер назвал «парадоксальной теорией изменения». Я бы оспорил термин «теория» из-за эмпирического фундамента этого отношения. В своем значении это не установка типа: «Я знаю, что он изменится, когда прекратит попытки. Я доверюсь теории и выужу его из порочного круга»,— но истинная неподдельная заинтересованность, чтобы пациент был тем, что он есть (или отсутствие заинтересованности в том, чтобы изменить его). Чем больше терапевт желает «изменения», тем больше он должен быть незаинтересован в этом. Он желает, чтобы пациент стал более актуализован, более ответствен к тому, что он есть, более сознателен. Желание пациента «измениться» меньше всего ищет причины в нем самом, а это приводит к уверткам, лжи, претензиям и так далее. Получить желаемое можно простой эмпирикой бытия, а не поисками того, чем ты не являешься.

 

2. Другим выражением того, что я называю основным отношением Гештальт-терапии, является позиция, изложенная доктором Резником в статье «Куриный бульон — это яд». Когда наше бытие (актуальность, осознанность, ответственность) есть все, что нам нужно, это еще не все, что мы хотим. С точки зрения Гештальт-терапии, многие наши желания основаны на нуждах, но являются страстным желанием об окружающих суррогатах того, чего мы лишены в своем бытии. Перле понимал зрелость как переход от опоры на окружение к опоре на самого себя, с того времени Гештальт-терапевты хорошо осознают двойную отдачу, которую может иметь опора в терапевтике: и основу для роста, и суррогат ее: Гештальт-терапевт видит терапевтическую роль «помощника» с некоторой натяжкой, поскольку знает, что «помощь» может стать главным препятствием реальной поддержки. Соответственно он отделяет себя от принужденной «любви» к пациенту и ищет либо баланса между опорой и расстройством, наиболее способствующего росту, либо спонтанного самовыражения.

3. Другим выводом основной позиции Гештальт-психотерапии является отношение, с которым терапевт рассматривает кажущиеся нежелательными аспекты личности своего пациента. Гештальт-терапевт, в лучшем смысле слова, равно воспринимает импульсивность натуры пациента и его защитный механизм. В обоих случаях он усматривает энергию, деструктивно действующую во тьме, но при осознанности имеющую конструктивное выражение. Этого вполне достаточно терапевту, чтобы увеличить %|l осознанность пациента, его чувство актуальности и ШЯ ответственность, или, скажем, этого трехчлена нам Шя будет достаточно, чтобы стать полнокровным ™ человеком, уверенным в правильности своей натуры. С этой верой нам не нужно манипулировать собой или другими, чтобы сохранить наше «хорошее» и избежать катастрофы хаоса и разрушения. Гештальт-терапевт знает, что такие манипуляции не только излишни и энергопотребляющи, но и разрушительны, они отчуждают нас от того, что мы есть, порождают несчастья как во внутреннем, так и во внешнем мире и приводят к еще большей необходимости манипулирования, чтобы избежать несчастья или заполнить пустоту.

Сказать, что Гештальт-терапевт верит в правильность человеческой природы, не означает, что он воспринимает достоверность как условие без боли и разногласий. Как выразил это Фритц Перле: «Все, что я могу, это, возможно, помочь людям реорганизовать себя, чтобы функциониро­вать лучше, чтобы больше радоваться жизни, чувствовать — и это очень важно — чувствовать искренне. Чего еще? Жизнь — это не только музыка и цветы».

Гештальт-терапевт не говорит, что агрессия не разру­шает и не ранит, но что мера агрессии является частью нашего органичного функционирования и что, когда она неосознана, скрыта, искажена, то ее потенциал скорее все­го выльется в сильно возросшую разрушительность, так же как и в личное несчастье. Соответственно, работа Гетп-тальт-терапевта характеризуется высшей степенью пред­елов, до которых он сводит вспыльчивость характера, агрессивность или наоборот. Он не боится нагнетания чувств или отсутствия контроля, наоборот, ищет их, как проявления истинности сущности, чтобы пациент обрел от­ветственность, осознал их как часть своего бытия.

То, что справедливо для импульсивного выражения — частично включая выражения гнева — также верно для вы­ражения контроля. Гештальт -терапия не рассматривает сопротивление как нечто такое, что нужно сломить, но как еще одно действие, чтобы осознать его, отнестись к нему с ответственностью. Защита — это не нечто «случающееся» с нами, от которого нас можно избавить, но то, что мы создаем, мы выбираем, продолжать сопротивляться или нет, согласно нашему развитию, или нашим нуждам, или ситуации. Как в Дзю-до или Тай Чи Чуане, отношение терапевта в Гештальте в направлении пациента к исполь­зованию энергий, которым он скорее сопротивлялся бы как оппонент. Для этого терапевт сначала должен войти в кон­такт с его оппонентом: выслушать его, увидеть, что с ним. Возможно, он поймет, что он по природе «таков».

 

4. Другим отношением, выражаемым в деятельности Гештальт-терапевта, является игнорирование

Отношение и Практика Гешталът-терапии пояснений, интерпретаций, оправданий и объяснения понятий в целом. Такая позиция или то, что я называю основным отношением, объясняется тем, что легко увидеть, если считать, что, говоря о чем-то, мы тут же отстраняемся от нашего непосредственного восприятия этого.

Оправдание обычно исходит от недостатка самовоспри­ятия — по крайней мере в момент оправдания — и превра­щается в старания избежать ощущений дискомфорта поисками внешнего одобрения. Гештальт-терапевт должен прежде всего воспринимать, а не играть в общественную игру. Кроме того, он может помочь пациенту обрести ответ­ственность за самообвинения или, если это всего лишь при­зрак, растворить это в осознанности и примирить его с его поступками. Объяснения в основном держатся на той же эмоциональной почве, что и оправдания. За большинством «почему» находится молчаливое эхо родительских настав­лений: «Если ты не можешь объяснить своего поступка, то не имеешь на него права». Такой тип объяснений видится как оправдание в значении причинности, а не оправдание в значении целей и намерений или неприсущих стандартов. Оправдание в значении прошлого или будущего, причины и цели есть попытка подвести основу под ощущения, не соотносимые с действительностью. Для Гештальт-терапев-та нет другой реальности, кроме вот этой самой, сиюминут­ной, здесь и сейчас. Принятие того, какие мы здесь и сейчас, придает ответственность за наше истинное бытие. Противное — это уход в иллюзорность.

Гештальт-терапия в противоположность психоанализу не многое может добавить к динамике интерпретации пси­хопатологического феномена. Это больше «терапия», чем теория, больше искусство, чем психологическая система. Но, как и психоанализ, Гештальт-терапия имеет философ­скую основу. Отношения, показанные выше, с их трехчлен­ной предпосылкой составляют философский фундамент Гештальт-терапии. Более того: Гештальт-терапия держит­ся на негласном философском положении, передаваемом от терапевта пациенту или студенту посредством определен­ной процедуры без необходимости объяснения. Кроме это­го:   я  хотел  бы  предположить,   что эмпирическая ассимиляция столь трудно выговариваемого Weltanschauung (нем. «мировоззрение» — прим. перевод) является скрытым ключом к терапевтическому процессу. Все это требует, чтобы особая философия жизни стала ос­новой Гештальт—терапии, так же как особая философия сопутствует психоаналитической терапии.

Передача отношений, подобных приведенным выше, через средства, характерные Гештальт—терапии, подобна процессу создания скульптуры мастером с использованием средств его искусства. В обоих случаях содержание выходит за возможности каждого инструмента, хотя инструменты и подбираются для его выражения. К сожалению, одной из наших человеческих слабостей является вера, что форму­лировки и техника сделают для нас все, это показывает история любого культа, история непрекращающегося оце­пенения правды в закоснелых формах.

Говоря о «невыражаемости» в прямом виде философии Гештальта, я не имею в виду таинственность, как в психо­анализе. Она просто не выражается, такая невыразимость сама по себе является результатом ее природы и содержа­ния: Гештальт-терапевт вкладывает больше в поступки, чем в слова, в эмпирику, чем в мудрствования, в живой процесс терапевтического взаимодействия и в результатив­ность внутреннего изменения, чем в действенность верова­ний. Действие порождает субстанцию или касается ее. Идеи могут легко проплывать мимо, скрывая или даже под­меняя реальность. Поэтому ничто не может быть столь да­леким от стиля Гештальт-терапии, чем священство. И все же некоторое священство, но без всяких предписаний или верований, ему присущих, это похоже на то, как художник через свой стиль передает свое видение мира.

Идеи столь же опасны, как и техника, поскольку подме­няют реальность ощущений, но они подкупают своей ясно­стью и четкостью. Мы попадаем в «волшебную» пропасть равенства знания и бытия, понимания и поступка, выска-занности и эффективности. И все же, кроме идей и техни­ки, у нас ничего нет, и мы должны принять, что то, что служит нам, может усыпить нас и занять наше место.

Мораль вне Хорошего и Плохого

«Хорошее» и «плохое» подозрительны Гештальт-тера-певту, который привык воспринимать большинство челове­ческих советов, подобных скрытой манипуляции, разглагольствованиям на темы морали, как самооправда­ние и рационализацию нужд, утверждения о полезности и бесполезности, как сверхобобщение и проекцию личного опыта на окружение с присущей человеку готовностью уйти от ответственности из-за чувств и реакции.

 

Вот как говорит об этом Фритц Перлc:

Хорошее и плохое — это ответная реакция организма. Мы говорим: «Ты меня с ума сводишь», «Из-за тебя я чувствую себя счастливым», но гораздо реже: «Из-за тебя мне хорошо», «Из—за тебя мне плохо». Такие фразы осо­бенно часто возникают у примитивных людей. Еще мы говорим «Мне хорошо», «Мне неважно», без подразумева­ния какого—либо стимула. Но что происходит, как пол­учается, что прилежный ученик «заставляет» учителя хорошо себя чувствовать, послушный ребенок «заставля­ет» чувствовать себя хорошо своих родителей. Хорошо болельщикам от побед любимого боксера. Книга или кар­тина имеют тот же эффект, если соответствуют нашим эстетическим требованиям. И наоборот: если люди или объекты не соответствуют нашим требованиям, не прино­сят удовлетворения, на нас они действуют плохо.

Следующий шаг — это когда вместо того, чтобы с собст­венным опытом обращаться только как со своим собственным, мы проецируем его, а ответственность за собственные реакции переносим на побудителя. (Такое происходит из-за нашей боязни возбуждения, чувств, что мы не выдерживаем волнения, хотим уклониться от от­ветственности и т.д., и т.п.). Мы говорим, что ученик, ребенок, боксер, книга, картина «являются» хорошими или плохими. В этот момент навешивая на возбудитель ярлык хорошего или плохого, мы отсекаем хорошее или плохое от нашего собственного опыта. Они превращаются в абстракции, а объекты—возбудители соответственно об­ретают ярлык. Этому сопутствуют последствия. Изолиро­вав мышление от чувств, рассудок от интуиции, мораль от самосознания, осмотрительность от спонтанности, высказываемое от невысказанного, мы теряем «самость», сущность существования, мы превращаемся либо в холод­ных человеке»—роботов, либо в растерянных неврастеников.

Кроме подобных взглядов на хорошее и плохое Гештальт-терапия богата и другими вопросами, например, о желательности определенного отношения к жизни и восп­риятию. Это моральные правила в смысле направленности на хорошую правильную жизнь. Хотя понятие морали в общем употреблении призвано указывать на определенные жизненные стандарты, не присущие человеку, возможно, что все главные вопросы морали происходят из гуманисти­ческой этики, где добро и зло не выделяются из человече­ских условностей. Так, понятие «правильности» в иудаизме, замечательной религии, имеющей законода­тельные начала, указывает на обусловленность бытия за­конами или волей Бога, которую можно понимать как соответствие закону не верящих Богу, живущих по системе Тао китайцев — этот закон требует следовать определен­ному Пути. Таким образом, то, что в жизни видится пра­вильным, адекватным, хорошим, после обретения силы закона поворачивается против людей, делают их рабами некоего авторитета, стоящего выше человека.

Если мы захотим составить список невыражаемых мо­ральных установок Гештальт-терапии, то он будет либо длинным, либо коротким в зависимости от уровня общно­сти или частности нашего анализа. Без претензии на сис­темность и полноту здесь мы приводим импрессионистское понятие стиля жизни по порядку:

 

1)   Жить сейчас: концентрироваться на настоящем, а не прошлом и будущем.

2)   Жить здесь: иметь дело с тем, что есть, а не с тем, чего нет.

3)   Не давать воли воображению: воспринимать реальность.

4)   Прекратить ненужное обдумывание; лучше пробовать и видеть.

5)   Выражать, а не манипулировать, объяснять, оправдывать, судить.

6)   Отдаться неприятному и болезненному как удовольствию; не ограничивать сознание.

7)   Не принимать других «долженствований», кроме своих собственных: «Не сотвори себе кумира».

8)   Будь полностью ответствен за свои поступки, чувства, мысли.

9)   Будь таким, каков ты есть.

Парадокс, что подобные установки могут явиться час­тью моральной философии, определенно рекомендующей не следовать никаким установкам и правилам, может быть разрешен, если смотреть на них с точки зрения справедли­вости, а не долженствования. Ответственность, например, это не обязанность, а неизбежный факт: мы и есть ответ­ственны за все, что делаем. Единственной нашей альтерна­тивой будет либо признать ответственность, либо отвергнуть ее. Все, что говорит Гештальт-терапия, заклю­чается в том, что, принимая правду (от неделания к невме­шательству), мы растем: растет наше сознание. Оно излечивает нас от нашей лжи.

Думаю, что эти специфические правила Гештальт-терапии могут быть в свою очередь, сведены к трем общим принципам, о которых я говорил раньше:

1)   Оценка настоящего, актуальность (своевременность против прошлого и будущего), пространственная (наличие против отсутствия) и вещественная (действие против символа).

2)   Оценка сознательности и восприятия.

3)   Оценка целостности или ответственность.

Если их посчитать только как технические установки или же как терапевтические средства, это явится недооцен­кой их роли. Возьмем, например, такую ситуацию, не ду­маю, что она является исключением в Гештальте:

(По актуальности)

П. :   Вчера я чувствовал себя очень угнетенным...

Т. :   Вижу, вы хотите мне рассказать.

П. :  Ну, да... Сейчас-то такого чувства нет, но я думал,

что будет лучше разобраться, в чем же дело;

иначе меня беспокоит, что в следующий раз... Т. :  А как это в*ас беспокоит? П. :  Ну, если не думать о будущем, то зачем же я здесь тогда?

Т. :   Давайте подумаем вместе.

Или представим себе следующее (по вопросу об ответствен­ности):

П. :   Я беспокоюсь, потому что чувствую, что вы ожидали меня увидеть с чем-то таким...

Т. :   Кто,я?

П. :   Ну, мне кажется... нет, скорее я бы хотел сделать вам приятное или произвести на вас впечатление... Хотя я, конечно, не должен был бы так чувствовать.

Т. :   Кто так говорит?

П. :   Мне не хочется так чувствовать. Это делает меня слабым.

Т. :   Что «это»?

П. :   Ну, я сам чувствую свою слабость. Вяну. Я как бы отключил энергию.

Т. :   Вот так-то вы и причиняете себе беспокойство...

П. :   Да, понял. У меня есть выбор...

Думается, что это ситуации, где поведение терапевта можно рассматривать как практическую демонстрацию обоснованности или качества жизненной философии. Чаще бывает, что взгляд на вещь узок в частности, но консистен­ция точки зрения постепенно приводит к построению новой модели убеждений. Опытным путем пациент может найти, что, к примеру, поддавшись чувствам, которых он до того избегал, можно прийти к их трансформации; если их при­нимать, они изменяются, если же следовать своей обычной позиции, то они лишь усиливаются. В процессе интенсив­ного временного «забывания» волнений прошлого и буду­щего он может обнаружить, к своему удивлению, что вовсе не обязательно все время быть с ними; и действительно, он может своим новым отношением справиться лучше, а не хуже со своими проблемами. Подобный тип ситуационного взаимодействия в Гештальт-терапии имеет параллели в Дзене:

Сенвцан просит у Хуике, говоря: «Я болен: умоляю тебя очистить меня от греха». Хуике сказал: «Принеси мне свой грех, и я очищу тебя от него». Сеньцан подумал немного; затем сказал: «Не могу до него добраться». Хуи­ке ответил: «Вот я и очистил тебя от него».

 

За пределами Отношения: Прямое Восприятие

Основное отношение оценки настоящего и наличеству­ющего — осознанность и ответственность — превращает­ся, подобно белому свету, разбитому на цвета радуги, в более специфичные отношения или идеи, воодушевляющие Гештальт—терапевта в его практике. Каждое из этих специ­фических отношений или невысказываемых установок ис­ходит из того, что мы называем трехчленным центром, как частная форма выражения общего закона. И все же было бы не точным думать об их деривации, как о чисто логической, выраженной их взаимоотносительностью, видимой в логи­ческих понятиях.

Говоря об отношениях, я не выделял достаточно четко эмпирическую основу характера или установок, приложимых к последующему описанию. Понятие «отношение» адекватно тому, что означает глобальную реакцию, оно предполагает наличие жизненной философии и поведенче­ских аспектов. Стоит пояснить, между тем, что изучение отношений, выделяемых мной как центральный процесс в Гештальт-терапии, не должно восприниматься как пред­мет изменения установок или имитация поведения. Суб­станция перехода, имеющего место в психотерапии — это не идеи или стиль поведения, но опыт, из которого исходят и идеи, и поведение, не описание, но эмпирика актуально­сти, осознанности, ответственности, несущая в себе гаран­тию своей правильности и восприимчивость возможности другого бытия. Живущий в настоящем не только прочно стоит на ногах и скорее получает удовольствие, чем страда­ет от жизненных невзгод, но и может видеть, как другие растрачивают энергию сопротивлением или бесплодными стремлениями. Ему не нужно приспосабливаться. Он вос­принимает себя достойным существования и того же ждет от других. Как терапевт относится к себе, точно так же он относится и к пациенту; он не против всего наносного в нем, его это просто не интересует.

Совершенно очевидным будет признать, что учебный процесс в Гештальт-терапии — это скорее эмпирика, чем интеллект и поведенчество. И все же думается, что он за­служивает констатации, что справедливо считать, что терапевтический процесс состоит из передачи пережива­ний. В психотерапии много писалось о технике, т.е об эф­фективности воздействий или интерпретаций терапевта на пациента. В рассуждениях подобного рода переживания па­циента всегда видятся извлеченными умышленно. Однако то, что опускается, и есть понятие, что переживание можно передавать и что раз жизнь происходит от жизни, опреде­ленная глубина переживания может быть, вероятно, вызва­на наличием другого бытия той же глубины, а не манипуляциями. Если отношение глубже, чем техника, и если техника отталкивается от отношения, переживание еще глубже, чем отношение, и составляет их источник. Без соответствующего отношения технические приемы превра­щаются в пустые формы. Без переживания даже отношение становится подержанной догмой. Подобно мертвому орга­низму, не способному к воссозданию себя, мертвые отноше­ния не могут породить ни одного соответствующего отношения в другом бытии. Переживание же, с другой сто­роны, самодублирующееся. Оно создает внешние формы, передающие его пульсирующее сердце.

Уверен, что все изложенное справедливо для любой школы психотерапии и тем более для Гештальт-терапии, где врач подвергается двойному испытанию, являясь одно­временно и обнаженным человеческим существом, и ху­дожником. Бетховен говорил о своей музыке, что она идет от сердца к сердцу, точно так же я вижу действия Геш-тальт-терапевта наполненными смыслом до тех пределов, которые ему даны, это более чем приемы техники, это вы­ражение перспективы, олицетворение истинного понима­ния, генерирующего понимание в другом человеке. В границах понимания пережитого действия терапевта гене­рируют веру или доверие, необходимые, чтобы превратить психотерапию в глубинную связь, а не в игру словами.

 

Глава вторая

Концентрация на Настоящем

 

Для меня нет ничего кроме настоящего. Настоящее = переживание = осознанность = реальность. Прошлого уже нет, будущего еще нет. Есть лишь настоящее.

Фритц Перлс

 

   Вопросы, отраженные в Концентрации  на Настоящем

В предыдущей главе я говорил:

1)   что технические приемы Гештальт-терапии опираются на определенные отношения,

2)   что эти отношения являются проявлением основного отношения, которое может быть понято с тройственной точки зрения осознанности, ответственности и актуальности, и

3)   что это основное отношение не является идеологическим вопросом, но само опирается на переживание: очевидность актуальности (то есть признания факта: мы здесь и сейчас и наши пост' чки конкретны); очевидность ответственности (факт, что мы делаем то, что делаем, мы именно такие); и очевидность осознанности (в некоторой степени мы знаем, что делаем и переживаем, вне зависимости от того, как мы себя обманываем, притворяясь, что искренни с собой).

На этих страницах я детально остановлюсь на одном аспекте тройственного отношения Гештальт-терапии, как примере работы по объяснению, которое следовало бы дать по всем трем. Более специфично я объясню аспект акту­альности, являющийся основным аспектом философии Гештальт-терапии. Я предполагаю показать, то все вопро­сы отражены в этом одном, поскольку понятия актуально­сти, осознанности и ответственности освещены лишь поверхностно. При близком рассмотрении можно обнару­жить, например, что вопрос актуальности относится не только к оценке настоящего времени и места, но к любой конкретной реальности, скорее чувствуемой и ощущаемой, чем мыслимой и представляемой, к осознанности и реши­мости. Надеюсь, что последующие страницы покажут, что воля жить моментом неотделима от вопроса открытости переживаниям, веры в реальность, дискриминации между реальностью и фантазиями, подавляемости контроля и принятия потенциального расстройства, гедонистического мировоззрения, осознания потенциальной смерти и т.д. Все эти вопросы являются составляющими одного опыта бытия, рассмотрение такого опыта в перспективе сконцентриро­ванности на настоящем ведет к отвлеченному выбору.

 

//. Концентрация на Настоящем как Техника

Хотя формула «hie et nunc» все время встречается в схоластической литературе, отношения между здесь и сей­час для современной психотерапии явились результатом постепенной эволюции.

Психоанализ начинался с подхода, ориентированного на прошлое. Фрейдовское открытие свободной ассоциации начиналось в опытах по гипнозу, и его первое использова­ние методики было по своей природе попыткой выйти из состояния транса и все же выявить разгадку в понимании прошлого своего пациента. Было время, когда он ставил вопрос пациенту и просил рассказать о первой же мысли, пришедшей ему в голову в момент прикосновения к его лбу. С ростом опытных данных он обнаружил, что можно опу­стить прикосновение ко лбу, а также вопросы, вместо этого все внимание обратить на каждое высказывание пациента, как на ассоциацию с предшествующим в спонтанном пото­ке мыслей, воспоминаний, фантазий. В то время для него это было всего лишь сырым материалом, требующим своей интерпретации, наиболее драгоценными были ассоциации, относящиеся к детству пациента. Он сделал вывод, что только через понимание прошлого пациент может освобо­диться в настоящем.

Первым шагом в интересе к настоящему в психоанализе стало наблюдение Фрейдом «передачи» или трансферентности напряженности чувств пациента к аналитику как отзвук ранних его чувств по отношению к родителям или братьям-сестрам; понимание терапевтических отношений сразу же стало важным для понимания все еще остающего­ся основным вопроса о прошлом пациента.

В начале анализ передачи оставался обслуживающим по отношению к ретроспективной интерпретации, но мож­но сказать, что он вел все глубже и глубже в понимание его самоценности, поскольку следующим шагом был постепен­ный сдвиг на выделение не прошлого, а настоящего, не только как посредника или исследуемый материал, но как цель понимания. Так, если вначале анализ настоящего яв­лялся лишь инструментом или средством для интерпрета­ции прошлого, то сегодня многие относятся к анализу событий детства как к средствам, ведущим к пониманию динамики настоящего.

Пути развития были разнообразны. Мелани Кляйн, на­пример, опробовала интерпретационный язык, основанный на выводах о раннем детском опыте, однако в современной практике ее школа тяготеет к почти полной концентрации на понимании «трансферентного отношения». Так же со­средоточен на настоящем и Байон в своей групповой ситу-ативности.

Обращение Вильгельма Райха к настоящему явилось результатом сдвига его интереса от слов к поступкам. В его анализе характера вопросом являлось скорее понимание формы выражения пациента, чем содержание его высказы­ваний. Лучшего пути для этого, чем наблюдение поведения в текущей ситуации, было не найти. Третьим примером является вклад в оценку настоящего в терапевтическом процессе Карен Хорни, которая коснулась самого основания интерпретации неврозов. По ее мнению, эмоциональ­ные возмущения, зародившиеся в прошлом, поддержива­ются теперь фальшивой идентичностью. Неврастеник запродал душу дьяволу в обмен на сияющее воображаемое, он продолжает упорствовать в целесообразности этой «сделки». Если человек может понять, как он хоронит свое истинное «я» именно в данный момент, он может освобо­диться.

Акцент на росте при ориентации на настоящее в совре­менной психотерапии может быть прослежен до воздейст­вия двух других источников, находящихся в стороне от психоанализа: коллизии группы и Восточные духовные на­уки. Сведения о последних широко распространились на Западе, занятия по некоторым из них получили сильное развитие. В частности, можно среди других выделит Дзен, внесший свою лепту в придание Гештальт-терапии совре­менного ее вида.

Сейчас в Презентификаиии и в «Континууме Осознания»

Существуют, по крайней мере, два пути, в которых кон­центрация на настоящем отражена техническим репертуа­ром Гештальт-терапии. Один — это откровенная просьба к пациенту следовать его намерениям, здесь выражается то, что входит в его теперешнее поле сознания. Чаще всего это сопровождается наставлением воздержаться от осмыслива­ния во имя чистого самонаблюдения. Другой путь — это презентификация прошлого или будущего (или фантазии в целом). Он может принять внутреннюю попытку к иден­тификации или переживания прошлых событий как воз­врат диалектики, или, что более часто, к проигрыванию сцен с мимикой и позами, соответствующими сцене, а так­же вербальным участием, как в психодраме.

Обе эти техники имеют приоритет в духовных науках гораздо древнее, чем психотерапия, принимая во внимание их значимость, по другому и не могло бы быть. Презенти­фикация обнаруживается в истории драматургии, в магии и ритуалах, в актуализации снов у некоторых примитив­ных народов. Бытие в настоящем является краеугольным камнем некоторых форм медитации. И презентификация, и бытие в настоящем находят в Гештальт-терапии свое олицетворение и форму применения, достойные более де­тального рассмотрения. Ниже я остановлюсь на подходе, называемом в Гештальт—терапии упражнением континуу­ма осознанности. Поскольку оно во многом подобно меди­тации, переведенной в словесные формы, и его роль в Гештальт-терапии сравнима со свободной ассоциацией в психоанализе, я буду говорить о нем, в основном, в сравни­тельном ключе.

 

Гешталът—терапил и Медитация

Практика концентрации на переживаниях настоящего имеет место в нескольких традициях духовных наук. В Буд­дизме это следствие «правомыслия», один из факторов «Благородного Восьмеричного Пути». Аспект «правомыс­лия» является практикой «обнаженного внимания».

Обнаженное внимание применимо только к настояще­му. Оно учит, что многие давно позабыли: жить с полной осознанностью Здесь и Сейчас. Оно учит лицом к лицу принимать настоящее, не пытаться бежать от него в мысли о прошлом и будущем. Прошлое и будущее являются для нормального сознания не объектами наблюдения, а отраже­нием. В обычной жизни прошлое и будущее воспринимают­ся редко как объекты истинно мудрого отражения, чаще они являются объектами грез и пустых образов, главными вра­гами Истинного Правомыслия, Истинного Понимания, а также Истинных Поступков. Обнаженное внимание, чест­но находясь на посту наблюдения, спокойно и беспристра­стно следит за непрекращающимся маршем времени, оно тихо ожидает, когда будущее предстанет перед глазами на­стоящего и исчезнет в прошлом. Сколько энергии тратится на бесполезные мысли о прошлом, на ленивое перебирание давно ушедших дней, пустые сожаления, раскаяния, на бессмысленные прокручивания мысленно или словами всех банальностей прошлого! Также тщетны обращения в буду­щее: глупые надежды, фантастические проекты, пустые мечты, беспочвенные страхи и бесполезные волнения. Все это суета, могущая быть рассеянной обнаженным внимани­ем*.

 

* Нияпоника Тхера, «Сердце Буддистской Медитации» (Лондон. Райдер, 1962 г.), стр  41.

 

Прошлое и будущее не являются «обнаженными объек­тами» по своей воображаемой природе, на них нельзя за­держиваться, поскольку это ведет к потере свободы: иллюзии заманивают нас и растворяют в себе. Нияпоника Тхера говорит:

Истинное Правомыслие обретает для человека утерян­ную жемчужину свободы, извлекая ее из пасти дракона Времени. Истинное Правомыслие разрывает путы про­шлого, которые человек старается опять на себя наки­нуть, оглядываясь в прошлое вновь и вновь глазами, полными тщеты и печали. Оно не дает человеку сковать себя воображаемыми страхами и надеждами прошлого и будущего. Истинное Правомыслие возвращает человека к свободе, которую можно обрести только в настоящем2.

Самым важным из цитированного по отношению к практике является форма медитации, которую китайцы на­зывают еу-хсин (безделие), которая состоит, как гово­рит Ватте, в «способности сохранять нормальное и каждодневное сознание и в то же время отпустить его».

То есть человек начинает объективно относиться к по­току мыслей, образов, чувств, ощущений, постоянно теку­щих в рассудке. Вместо попыток контролировать и управлять потоком, ему просто позволяется течь как при­дется. Пока сознание нормального позволяет себе нестись этим потоком, самое главное — это видеть поток, не буду­чи им унесенным.

Это состояние, в котором человек просто принимает восприятия по мере их поступ­ления, не вмешиваясь в них, с одной стороны, и не иден­тифицируя себя с ними, с другой стороны. Их не судят, по ним не строят теорий, не стараются контролировать, не пытаются менять их природу в ту или иную сторону; им позволено быть такими, какие они есть. «Совершенный человек,— говорил Чуань-тцу, — использует свой разум как зеркало, оно ничего не схватывает, оно ничему не отказывает, оно получает, но не хранит». Это должно достигаться «простой бездумностью, с одной стороны, и обыкновенной недисциплинированностью пытливости, с другой»*.

 

* Алан Ватте, «Высшая идентичность» (Нью-Йорк: Фаррар, 1957 г), стр. 176.

 

Практика обращения к настоящему в контексте Гештальт-терапии очень похожа на вербализованную медита­цию. Более того, это медитация, внесенная в межличностную ситуацию в качестве акта самораскрытия. Это позволяет вести наблюдения терапевту (для неопыт­ных это обязательно) и может также добавить значимость к содержанию осознанности.

Не сомневаюсь, что поиск слов и процесс рассказа мо­жет интерферироваться с определенными состояниями рас­судка; процесс выражения также добавляет осознанность к упражнению, вне его будучи простым средством информа­ции во время вмешательства терапевта. Можно указать на следующие преимущества коммуникативной осознанно­сти:

1)  Акт выражения бросает вызов отточенности сознания. Не совсем правильным было бы говорить, что мы знаем что-то, но не можем выразить это словами. Конечно, сло­ва — это просто слова, ими всего не скажешь, но в грани­цах ясности восприятия, сопутствующей способности выражать, художник становится господином сознания, а не опытным моделистом. В искусстве, как и в психотера­пии, задача передать что-то способствует истинности ви­дения, зависит от него, а не от праздного желания видеть.

2)   Наличие свидетельства обычно ведет к усилению и внимания, и значимости наблюдаемого. Думается, что чем сознательнее наблюдатель, тем больше отточено его внимание; сознание как бы контагиозно, то есть человек не может не смотреть на то, что выставлено для другого.

3)  Содержание сознания в межличностных ситуациях ес­тественным образом тяготеет к межличностным отноше­ниям,  тогда как медитирующий в  одиночестве, сфокусированный на «здесь и теперь», будет системати­чески терпеть неудачу в поисках подобного содержания в своем поле осознанности. Поскольку это в основном, мо­дель отношения и самовоображения в процессе отноше­ния,           подвергающаяся          возмущению          в психопатологических условиях, данный фактор прини­мает угрожающие размеры в упражнении «здесь и те­перь» в терапии, чем в ситуации Я-ТЫ.

4)  Межличностная ситуация делает концентрацию на на­стоящем более затрудненной, поскольку извлекает про­екцию, избегания и самообман вообще. К примеру, то, что для одинокого медитатора может быть серией наблю­дений физического состояния, в контексте коммуника­ции может стать внедренным в чувство тревоги о возможности неинтересности для терапевта, представит­ся, что такие наблюдения являются тривиальными и по­казывающими бессодержательность.  Возбуждение подобных чувств и фантазий достойно внимания:

а)  если концентрация на настоящем есть желаемый путь жизни, обычно сопутствуемый превратностями межлич­ностных отношений, проверка контактом влечет за собой идеальную учебную ситуацию. Я бы хотел обратиться к мысли, что практика сиюминутности является истинно верным упражнением, а не просто случаем для видения собственного внутреннего мира. Подобно тому, как быва­ет в поведенческой терапии, это является процессом бес­чувственности, в котором индивид становится свободным от обусловленности избегаемого переживания, он узнает, что бояться нечего.

б)   К вышесказанному относится тот факт, что именно осознание трудности в концентрации на настоящем мо­жет привести к первому шагу, чтобы их превзойти. Пере­живание принудительного качества тягостного раздумья или размышления может быть неотделимым от понима­ния альтернативы им и в истинном понимании различий между высказываниями рассудка и концентрацией на на­стоящем.

5)  Терапевтический контекст позволяет наблюдать про­цесс самонаблюдения когда терапевт возвращает пациен­та обратно к настоящему, когда тот отходит от настоящего (то есть от себя самого). Здесь есть два пути. Самый про­стой (кроме простого напоминания о его задаче) состоит в подведении его шаг за шагом к тому, что он делает бессознательно. Это сопровождается направлением его внимания на аспекты его поведения, которые формируют часть его автоматических моделей реагирования или сталкиваются с его намеренными действиями. Простое служение ему зеркалом может помочь привести его в фокус его отношений с самим собой и с его действиями в целом.

П. :   Не знаю, что теперь сказать...

Т. :   Вижу, что вы на меня не смотрите.

П. :   (хихикнула)

Т. :  А теперь прикрыли лицо.

П. :   Вы меня смущаете!

Т. :   Теперь закрылись обеими руками...

П.:   Прекратите! Нельзя же так!

Т. :   Что вы теперь чувствуете?

П. :  Смущение! Не смотрите на меня!

Т. :   Ну, так и смущайтесь на здоровье.

П. :  Я живу с этим всю свою жизнь!

Всего стесняюсь!

Будто бы даже не чувствую своего права на жизнь!

Альтернативой этому процессу простого отражения по­ведения пациента является принятие во внимание случаев несостоятельности в концентрации на настоящем как клю­ча к трудностям пациента (или скорее живых примеров этого) точно так же, как в психоанализе неудача свободных ассоциаций является целью интерпретации. Вместо интер­претации в Гештальт-терапии мы имеем объяснение: просьба, чтобы пациент сам узнал и выразил переживание, лежащее в основе его избегающего настоящего поведения. По одному из выводов Гештальт-терапии следует, что кон­центрация на настоящем должна быть естественной: по сути, сиюминутность — это то, чего мы больше всего хо­тим, таким образом, отклонения от настоящего содержатся в природе избегания или принудительной жертвы, а не в случайных альтернативах. Даже если этот вывод не подхо­дил бы для человеческой коммуникативности в целом, в Гештальт-терапии он действует надежно через принужде­ние пациента оставаться в его настоящем. Отклонения в такой структуре могут быть поняты либо как неудача, как саботаж намерения, либо как неверность всего подхода и/или несостоятельность терапевта.

На практике между тем психотерапевт будет не только тренировать пациента во внимательности к его текущим переживаниям, но особо воодушевит его, чтобы тот осознал и выразил свои переживания даже при неудаче в выполнении задачи. Чтобы заполнить пробелы осознанности, нуж­но остановиться:

П. :   У меня сердце колотится. Руки потеют. Я боюсь.

Помню, когда мы с вами работали в прошлый раз...

Т. :   Что вы хотите рассказать мне, вспоминая о прошлой неделе?

П.:  Я боялся раскрыться, потом снова почувствовал облегчение, но думаю, что я не распростился с истинным...

Т. :  А почему вы хотите рассказать это сейчас?

П.:  Я хотел бы встретиться лицом к лицу с моим страхом, выявить, что бы там ни было, чего я

избегаю.

Т. :  Хорошо. Этого вы хотите сейчас. Продолжайте говорить о том, что вы переживаете в эту минуту.

 П.:  Я бы хотел особенно выделить, что на этой неделе мне значительно лучше.

Т. :   Не могли бы вы при этом рассказать о ваших переживаниях?

П. :   Испытываю к вам благодарность, хочу, чтобы вы знали об этом.

Т. :  Я понял. А теперь будьте добры сравнить два утверждения: «Испытываю благодарность» и то, что вам на этой неделе полегчало. Вы можете сказать мне, почему вы предпочитаете рассказать о том, что чувствуете, а не просто признать свои ощущения?                1

П. :  Если бы я сказал: «Испытываю благодарность к вам», я все же чувствовал бы, что мне нужно

объяснить...

А! Ну да! Теперь я знаю. Говоря о благодарности, я действовал бы слишком прямо. Для меня более удобно было бы, чтобы вы предположили или просто почувствовали это без того, чтобы мне нужно было обнажать свои чувства.

В данном случае можно увидеть, что пациент: 1) избе­жал самовыражения и ответственности за свои чувства (как будет видно потом, из—за своей противоречивости), и 2) обыграл свои чувства вместо того, чтобы раскрыть их в попытке манипулировать настроем терапевта на удовлет­воренность, а не дать себе понять своего желания выглядеть в его глазах попривлекательнее.

 

Когда активность мотивированная переживанием, иная, чем просто акт сознательности, и выявляется через подобные увертки, часто получается, что пациент прибега­ет к окольным путям самовыражения, находясь под воздей­ствием отклонения о г настоящего. Прямое выражение, в свою очередь, способствует большей осознанности.

Т. :  Давайте-ка посмотрим, что вы почувствуете, если вот так прямо скажете мне о своей благодарности.

П.:   Хочу вас поблагодарить за то, что вы для меня сделали. Чувствую, что хотел бы отблагодарить вас в некотором роде за ваше внимание... Черт! Чувствую, мне так неудобно говорить это. Вы, наверное, можете подумать, что я лицемер и подхалим. Мне как-то чувствуется, что это лицемерное утверждение. Я чувствую не такую благодарность. Хочу, чтобы Вы поверили, какую благодарность я испытываю.

Т. :   Очень хорошо. А как вы чувствуете себя, когда хотите, чтобы я поверил в это?

П. :   Чувствую себя таким маленьким, незащищенным. Боюсь, что вы обрушитесь на меня, потому хочу, чтобы вы были на моей стороне.

Можно взглянуть на приведенную ситуацию с той пози­ции, что пациент с самого начала не хочет принимать от­ветственность за изъявление своей благодарности. Как в дальнейшем станет понятно, это является следствием его противоречивости и нежеланием говорить очевидную ложь (или по крайней мере полуправду). В конце концов когда он на самом деле берет на себя ответственность за то, чтобы хотеть, чтобы терапевт воспринял его благодарность, он признает свой страх в корне всего события. Верно, что его первое утверждение относилось к биению сердца и стра­ху, но теперь, говоря о своих ожиданиях, что доктор может на него «обрушиться», он еще больше ушел в субстанцию своего страха. Возвращаясь вновь к этой ситуации, кажется разумным сделать вывод, что он отклонился от концентра­ции на настоящем, когда незаметно для себя выбрал мани­пуляцию, а не переживание. Простая настойчивость на возвращение в настоящее, возможно, могла бы сказать больше о содержании его поверхностного сознания, однако привела бы к неудаче в развитии бессознательного управ­ления его стремлением к избеганию ответственности.

 

Континуум Осознанности и Свободная Ассоциация

Положение, что сиюминутные переживание не только имеют место в Гештальт-терапии, сравнимо со свободной ассоциацией в психоанализе, однако различие с ней на практике не столь очевидно, как видно из определения.

В принципе, «свободная ассоциация мысли» подчерки­вает то, что больше всего избегается Гештальт—терапией: воспоминания, причинность, объяснения, фантазии. На практике между тем пациент психоаналитика может быть предварительно настроен на переживания своего общения, в то время, как пациент Гештальт-терапии часто может отклоняться от поля чувствования, ощущения и действия в настоящем. Кроме наставлений, данных пациенту Геш­тальт-терапии для того, чтобы повлиять на эффект того, чтобы его общение было ограничено актуальностью и по­лем непосредственного переживания, существует разли­чие, вносимое в подходах терапевтов этих двух направлений к общению пациента.

Возьмем случай воспоминаний пациентом приятных со­бытий. Аналитик мог бы, во-первых, дать пациенту почув­ствовать важность вспоминаемых событий. Гештальт—терапевт, наоборот, скорее всего обратил бы внимание на то, что происходит с пациентом сейчас, ког­да тот выбирает воспоминания, а не живет в настоящем. Он сосредоточился бы на нынешней деятельности, почему всплыли воспоминания, почему пациент ими делится, а не на содержании воспоминаний.

Аналитик также может сфокусироваться на настоящем пациента. В этом случае он скорее всего интерпретирует воспоминания либо как компенсацию и защиту перед ли­цом чувств данного момента, либо как намек или непрямое указание на его направленные на приятное чувства. Геш-тальт-терапевт, с другой стороны, счел бы интерпретации свидетельством аналитического складе ума пациента, ко­торый может шагнуть за пределы реального, чтобы «обду­мать» его. Его усилия направлены на сведение к минимуму отчужденности от переживания, вовлеченного в абстрак­цию и интерпретацию. Он скорее направит усилия пациен­та как содействующий феноменолог к концу наблюдения, чем станет теоретизировать или навешивать ярлыки на это действие или воспоминание приятных моментов. Осознан­ность «Я вспоминаю нечто приятное» — это уже само по себе шаг за пределы акта воспоминаний, открывающий ши­рокую дорогу к пониманию актуального мотива или наме­рения в процессе. К примеру, это может привести к осознанию: «Я хочу, чтобы вы почувствовали, что у меня много добрых друзей, поэтому думайте, что я кое-что зна­чу», или: «Хотел бы чувствовать себя таким же счастливым, как в те дни. Помогите мне, пожалуйста», или: «Сейчас мне хорошо — наверное, потому что я здесь», И т.д.

Фактически, если бы пациент знал, что он делал во время акта воспоминания, предвкушения, интерпретации, в этом ничего «плохого» бы не было. Обычной же трудно­стью является то, что подобное действие заменяет, прикры­вает, ведет к обыгрыванию текущее переживание, а не его признание и принятие. Плохо то, что оно исходит из выво­да, что что-то плохо и что наше сознание само загоняет себя в него до точки забывчивости о себе. Ватте говорил, что после некоторой практики упражнения жить настоящим становится очевидно, что:

...в актуальной реальности невозможно быть вне момен­та. Наши мысли о прошлом и будущем совершенно отчет­ливо переходят в настоящее, в этом смысле невозможно концентрироваться на чем—либо, кроме того, что проис­ходит сейчас. Вместе с тем старание жить просто в насто­ящем, старание культивировать чисто "моментальную" осознанность своей Сущности приводит нас к открытию как на практике, так и в теории, что такие попытки не являются необходимыми. Мы узнаем, что ни на мгнове­ние не имеем времени на обдумывание того, что эго соот­носится с вечным и с мгновенным сознанием Сущности. Выделяя воспоминания, предвкушения, тревогу и алч­ность, у нас всегда есть центровка на чистой, непоколеби­мой осознанности, которая никогда не уходит от настоящей реальности и поэтому никогда не связана уза­ми грез.

Если это понятно, то обратимся к следующему высказыва­нию:

...становится возможным еще раз с удовольствием отдать­ся воспоминаниям и предвкушениям, в то же время оста­ваясь свободным от их сковывающей силы. В течение всего времени, пока мы способны видеть воспоминания и предвкушения в качестве настоящего, мы превращаем их (и эго, составляющее их) в объективность. Формально они субъективны, поскольку состоят из идентификации с прошлыми или будущими событиями, то есть с временной связью, составляющей эго. Однако, когда возможно отно­ситься к предвкушению как к настоящему, мы больше не идентифицируем себя с будущим и принимаем, таким образом, точку зрения Сущности как отвлечение от эго. Или по-другому: как только действия эго по идентифика­ции себя с будущим видится в чем—то настоящем, на это можно смотреть с точки превосходства над эго, с точки Сущности. Отсюда следует, что центр нашей сознатель­ности сместился к непосредственно настоящему и сиюми­нутному наблюдению. Сущности, воспоминания и предвкушения приводят к периферийности и объективно­сти действий рассудка, наше бытие больше не доминирует и не идентифицируется с эгоистическим образом мышле­ния. Мы обретаем всю ясность, всю осознанность, всю свободу от временности человека, который полностью живет в настоящем, но без абсурдных ограничений невоз­можности воспоминаний прошлого и предвидения буду­щего4.

Упражнение Континуума Осознанности и аскетизм

Несмотря на последнее высказывание, психологически может оказаться верным, что индивид вряд ли сможет до­стичь концентрации на настоящем, отдавшись воспомина­ниям до того, как он почувствует их вкус в более простых ситуациях отрешения от воспоминаний. То же самое в из­вестном смысле может быть сказано в отношение связи « переживаний с мышлением. Обыкновенно мышление рас­сеивает осознание Сущности как акта мышления и чувства, составляющие основу мышления-мотивации, подобно сол­нцу, мешающему увидеть звезды днем. Переживание мыш­ления и непогруженности в мысли (то есть, состояние исключительной осознанности значения в целостности значимого основания) является состоянием, вызванным контактированием подобного переживания-основы в моменты бездумности. Здесь техника Гештальт-терапии по отведению воспоминаний, предвкушений и мышления уступает скрытой философии аскетизма в целом: опре­деленные отрешения чреваты контактом, который обычно скрыт психологической активностью, возникаю­щей в соответствующих ситуациях. Таким образом, от­решение от сна, разговоров, социального общения, комфорта, еды или секса предположительно облегчает достижение необычных состояний сознания, однако не конечно и не идеально само по себе — за исключением по­средства культурного износа.

Практика внимания к потоку жизни не только имеет отношение к аскетизму в том, что влечет за собой добро­вольную приостановку удовлетворения эго и отрешен­ность, но и в более общем смысле в представлении индивиду трудностей в функционировании на пути, противополож­ном привычке. Поскольку единственным видом деятельно­сти, разрешенным упражнением, является передача содержания осознанности, это мешает «характерному» действию (то есть организации механического копирова­ния) и действию вообще как таковому. В этом практика настоящего является практикой потери эго, как подчерки­вается в Буддизме и комментируется Ваттсом в предыду­щем разделе.

 

 

III. Концентрация на Настоящем как неписаний закон

Любая ли Техника является законом?

Нет, не любая по значимости в качестве психологиче­ского упражнения может автоматически стать достойным следованию законом жизни. Свободная ассоциация может быть полез > ым упражнением, но необязательно лучшим подходом к беседе, так же как стояние на голове в Хатха-йоге не является лучшей позой во всех случаях жизни. В большей или меньшей степени техника обладает потенцией быть используемой в обычной жизни, делая, таким обра­зом, всю жизнь возможностью к развитию духовного роста. Однако не индивидуальная ценность определенного подхо­да принимается в расчет, когда речь идет о соответствии его в качестве рекомендуемого, но его совместимость с другими желаемыми целями жизни, степень конфликтности, могу­щей возникнуть в существующей социальной структуре и, в особенности, в его совместимости с понятиями обществен­ного блага. То есть уменьшение враждебности в ситуации с непринуждением может быть ценным в психотерапии, но является ли данный подход единственно верным, способ­ным максимально способствовать общественному порядку и благосостоянию?

Думается, что взгляды здесь разделятся. Даже по воп­росу об истине. В то время как агрессия не одобряется об­ществом, а заповедь гласит: «Не убий», истина воспринимается как добродетель, ниспровергающая грех. Можно, однако, ожидать, что техника саморазоблачения, ценная в контексте психотерапии, могла бы быть непосред­ственно применима к жизни. Однако, поставленная в усло­вия обычной человеческой жизни, истина была и остается не только неудобной или неподходящей, но просто опасной. Примеры Сократа, Иисуса Христа, еретиков времен инкви­зиции показывают, что безусловное следование истине мо­жет означать принятие мученичества, к чему, я уверен, человечество еще не готово. Желание превратить чувства в рекомендации в случаях, когда общество не воспринимает такие проекты осуществимыми, стало поводом к созданию особой коммуникативности среди тех, кто выводит цели бытия во внутренних исканиях. В таких общественных об­разованиях, порой тайных, человек призван жить в соот­ветствии с принципами, не совместимыми с общепринятыми,— в монастырях, тайных учениях и т.д.

 

Гуманистический Гедонизм

Бытие в настоящем, в отличие от других техник, выгля­дит совершенно подходящим законом жизни. Более того, оно по природе своей соответствует техникализации жиз­ненной установки, чем просто рекомендуемая техника. Идея закона может развить представления о нем, как о дурно пахнущем лекарстве, которым пичкали детей «для их же блага» до того, пока не были изобретены желатино­вые капсулы и вкусовые добавки. Это является частью ду-алистичности разума, в которой «благое» несколько отличается от «во благо», а цель самосовершенствования — нечто другое, чем «просто жить».

То, о чем мы говорим, не является классическим настав­лением о концентрации на настоящем. Возьмем, например, изречение Царя Соломона: «...Потому что нет лучше для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться...» (Эк­клезиаст) или более позднюю версию того жев Первом послании Св. Павла к коринфянам: «Так будем же есть и пить, ибо завтра смерть грядет».

Основной чертой сказанного, как и большинства утвер­ждений, выделяющих ценность настоящего, является гедо­низм. По-другому бы и не вышло, так как значение настоящего не переходит в будущее, оно непреходяще: у настоящего свои прелести.

В наше время гедонистический кругозор выделился в самостоятельный феномен и направлен против религиоз­ных убеждений («рекомендуемая ориентация» вообще). Насколько «тело» и «разум» относятся к несоотносимым источникам ценности, идеализма и духовности, стремя­щихся быть ассоциированными с аскетизмом, настолько же защищается удовольствие циничными практиками, круты­ми и твердолобыми «реалистами». Такое было не всегда, мы знаем, что было время, когда религиозные посты были на­стоящими праздниками. Когда мы читаем библейское: «Так будем же есть и пить, ибо завтра смерть грядет»,— не сле­дует противопоставлять это высказывание нашему сегод­няшнему состоянию тела-разума или повторять, напустив на себя «крутизну». За ним было мировоззрение, согласно которому жизнь и бытие были священны, это был путь, соответствующий воле Господа Бога.

Редко мы находим подобный баланс трансцедентности и имманентности в западном мышлении, разве что за исклю­чением замечательных людей, выходящих за пределы сво­его времени — еретиков для религии, сумасшедших для остальных людей. Уильям Блейк, например, был именно таким, когда утверждал: «Вечность — в любви к изделиям времени».

Даже в психоанализе, на практике сделавшем много для человечества, «принципы удовольствия» выглядят как ре­бячество и недалекость, которые необходимо поправить «взрослым», ориентированным на реальность эго.

Напротив, Гештальт-терапия видит более сильную связь между удовольствием и благом, ее философию можно назвать гедонизмом в том же смысле, какой подразумевал­ся у старого доброго гедонизма дохристианской эры. Я хо­тел бы предложить понятие гуманистического гедонизма, необязательно сопровождающегося мировоззрением теиз­ма и все же находящего такой же подход из эгоистичного гедонизма Гоббса, утилитарного гедонизма Дж.С. Милла и гедонизма обыкновенного искателя удовольствий. (Если читатель здесь удивится, как же Гештальт—терапия может называться аскетической и гедонистической в одно и то же время, пусть он вспомнит, что эпикурейский взгляд на жизнь, полную удовольствий, был основан на философском отражении при довольно скромном рационе из хлеба, моло­ка и сыра).

Carpe Diem

Гедонистическая жилка неотделима от активной оцен­ки настоящего и не только в Гештальт-терапии, но и в мышлении многих людей (в особенности поэтов и мисти­ков) , придерживающихся подобной ориентации. Возмож­но, самым заметным представителем этого направления является (Гораций, чье «carpe diem» (владей нынешним) превратилось в лозунг, определивший лейтмотив всего раз­вития литературы. Вот его оригинальный контекст:

Dom loguimuk fugekit mvide aetas: carpe diem, guam minimum credula postero.

В момент струящейся беседы

Течет зависимое время:

Владей же нынешним, не требуй

Теней грядущих проявленья.*

Концентрация на настоящем Горация параллельна его осознанию «завистливого времени»: невосполнимая утрата жизни является альтернативой жизни в настоящем. В биб­лейском наставлении «есть, пить и веселиться» точно так же смерть является и аргументом, и учителем. Это же верно для многих других утверждений, например, для поговорки: «После поры не точат топоры» или для высказываний Ови­дия в его «Искусстве любви»:

 

Corpite florem Qui nisi corptas ent turpiter ipse cadet.

Сорви цветок, а не сорвешь, так он увянет сам и опадет.*

Для Спенсера, Шекспира, Мильтона:

Сорви же розу по весне, Не упусти мгновенья:

Ее чарующей красе

Не убежать от тленья.

Срывай желания цветы,

Не пропусти свой час,

Пока любим всем сердцем ты.

Сегодня, здесь, сейчас* (Спенсер: Волшебная королева)

Не пропусти свой час, не дай себя сомнению;

Краса в себе не есть предмет для тления:

Волшебные цветы, не собранные в поле,

Увянут без следа и не возникнут боле.*

(Шекспир: Венера и Адонис)

Позволишь времени уйти,

Уйдет, подобно розе,

Которой места не нашлось

И брошена в навозе.*

(Мильтон: Комос)

 

Подобно тому, о чем говорится в стихах, сосредоточенность Гештальт-терапии на настоящем неотделима от ценности са­мого сознания, выраженного поиском отказа от избеганий, ко­торыми так запятнана жизнь. Или можно сказать более прямо: не избегать настоящего — значит не избегать быть в нем, а мы как раз и избегаем этого как результата наших действий. Ввиду того, что принятие настоящего является условием жизни, бы­тия, то это — свобода: свобода быть самим собой, свобода де­лать свой выбор по своему усмотрению, свобода выбирать свой путь. В Гештальт-терапии эмпирически демонстрируется, что, когда настоящее воспринимается с намерением неизбегания, т.е. с удовольствием принятия, оно превращается в то, о чем говорил Драйден.

Сей час есть пик твоей судьбы,

Твои добро, и зло, и гордость, и мольбы.

В неприходящей важности для нас,

Подобно вечности — сейчас*

(Драйден: Испанский монах)

 

Главное в настоящем, но мы не признаем этого в своей половинчатости бытия, а наоборот, превращаем свою жизнь в нечто мертвое. Мы «убиваем» время или «теряем время» которым, говоря словами Данте, «мудрецы раздра­жены». Другим аспектом, где подобная идея бытия высве­чивается Гештальт-терапией, является понятие конечности. Подобно тому, как в Гештальт-психологии ко­нечность приложима к восприятию, точно так же в Гештальт-терапии она приложима к действию: мы всегда хотим закончить незаконченное, дополнить неполный Гештальт, но всегда уходим, избегаем этого. Когда не удается дейст­вие в настоящем, мы увеличиваем «незавершенность», ста­новимся рабами прошлого. Более того, как говорил Гораций в своих Посланиях: «Откладывающий час жизни подобен простаку, ожидающему, пока наконец протечет река, чтобы ее перейти, а она все течет и будет так течь всегда».

Возможно, мы не стали бы подвешивать жизнь в насто­ящем, если бы не мечтали о каком-то будущем действии или удовольствии. В этой связи концентрация на настоя­щем Гештальт-терапии проявляет свой реализм в смысле ориентации на реальное существование и соответствующее ему переживание, а не на понятийное, символическое или воображаемое существование. И не только будущее, но и прошлое в настоящем могут существовать только в мыслен­ной форме: память или фантазия; целью Гештальт-тера­пии является подчинить их жизни. Такое отношение характерно и для поэзии Лангфелло:

Грядущему оставь его беспечность, Пусть мертвость Прошлого

хоронит мертвецов! Пусть Настоящим сделается вечность С горячим сердцем, с Божеским венцом.*

О том же говорит и персидская пословица:

 

Держись мгновения уверенной рукой: Не пустишь мельницу ушедшею рекой.*

Или еще, согласно которой:

Тот, кто имеет шанс, но ждет еще, Бесславно потеряет все.*

Все эти мысли вызваны осознанием противопоставле­ния бытия в настоящем бытию в лишенных переживаний (или относительно нереальных) прошлом и будущем:

Ничего не придет, ничего не пройдет,

Только вечно Сейчас в этом мире живет.*

(Абрахам Каули)

Гораздо чаще, чем хотелось бы, наша жизнь обедняется процессом замены реального символом, переживаний — конструкциями мышления, истины — ее интеллектуаль­ным отражением. Разрешение прошлому и будущему поя­виться в долготерпимом настоящем — это все равно что сказать: «Оставь рассудок и доверься чувствам».

 

IV. Концентрация на Настоящем как Идеал

Der den Augenbhck ekgreit Das ist der rechte Mann6. (Гете)

Нужно пояснить слово «идеал». Идеал часто понимается как одно из значений долженствования и/или сущности добра, чуждых философии Гештальт-терапии.

Если мы лишим идеал его качеств долженствования, то оставшееся будет либо утверждением желаемости конечно­сти пути, т.е. предписанием, либо «правильностью». Под этим я подразумеваю выражение добра, а не средства или предписания: знак или симптом оптимального условия жизни. В этом же ключе мы можем говорить об идеальном в Таоизме, к примеру, несмотря на то, что это философия отказа от поиска. Несмотря на свой непредписывающий стиль, Тао Те Чинь всегда тщательно отрабатывает черты от достоинства до почтенья. Кто владеет мгновеньем мудреца: «По этой причине мудрец оценивает все полезно­стью для желудка, а не для глаз», или: «Мудрец свободен от болезни, поскольку в болезни узнает болезнь», или «Муд­рец знает и без рассуждений» и т.д. В этом же ключе кон­центрация на настоящем как идеал рассматривается и в высказывании: «Сейчас — это пароль мудреца».

Хотя некоторые рецепты для улучшения бытия и подра­зумевают законченность, отличающуюся от завершенно­сти качества, это не является истиной для концентрации на настоящем. Для нее (как и для всей Гештальт—терапии в целом) конечность является полным сдвигом к завершен­ности состояния: путь к счастью означает начать быть сча­стливым, путь к мудрости — это отказ от глупости в данный момент, все равно, как уметь плавать — значит поплыть. Предписание бытия в настоящем, таким образом, является следствием того факта, что мы и есть только в настоящем, это то, что здоровый человек знает, а невра­стеник не понимает в силу своей псевдодействительности, замешанной на грезах.

В Буддизме настоящее — не просто духовное упражне­ние, но условие мудрости. В этом отрывке из Кодекса Пали Будда впервые говорит о предписании:

Не воротись назад к тому, что было,

И к будущему не лелей надежд: Ведь прошлое во времени остыло, Грядущее же — тема для невежд.*

А затем об идеальном:

Мудрец, чей взор воспринимает

Теперешнее время здесь, сейчас,

Ему удача щедро предлагает

Нетленные дары, утеху глаз.

В то время, как буддистская версия, предписывающая настоящее, выделяет иллюзорность альтернатив, христи­анское мировоззрение делает упор на вере и смирении, влекущих за собой концентрацию на настоящем. Когда Иисус говорит: «Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем» и приводит при­мер полевых лилий (от Матфея, 6), он не только призывает: «Не заботьтесь для души вашей», его призыв более позитивен: «Веруйте!» Христианская версия обрамлена вселен­ским теизмом, вера здесь означает веру в божественного Отца, но отношение к идеальному соответствует идеально­му в Гештальт-тсрапии, которое можно выразить как веру в собственные возможности самому справиться с настоя­щим. Здесь, однако, мы видим, что идея концентрации на настоящем становится скорее идеей переживания, чем ма­нипуляции, открытости и принятия переживаний, чем про­стого пребывания в настоящем и оборонительности перед лицом возможного. Такие отклонения выражают два ос­новных вывода Weltanschauung Гештальт-терапии:

1)      Вещи в данный момент только таковы, какими могут быть

2)      Смотри, мир столь хорош!

Если настоящее не может быть иным, чем оно есть, что же сделает мудрец? — он смирится с ним. Более того, если мир хорош, почему бы, как говорит Сенека, «с радостью не припасть к дарам настоящего, отринув тягостные мысли»? Однако сказать, что все, что ни есть, хорошо само по себе, для Гештальт-терапии будет не верным, у Гештальта дру­гой подход, где все, что ни есть, может быть хорошим толь­ко по отношению к нам. А здесь уже все зависит от нас самих, от того, как мы распоряжаемся своими обстоятель­ствами. Наше текущее восприятие действительности полно боли, беспомощности, жертвенности. Более того, как отме­чал Эдмунд Барк два столетия назад: «Большей части чело­вечества свойственно сетовать на время, в котором мы живем, шептаться о нынешних властителях, жаловаться на прошлое, строить себе экстравагантные надежды на буду­щее».

 

3)    Гештальт-терапия

С точки зрения Гештальт-терапии, между тем подо­бные жалобы и сетования есть нечто иное, чем плохая игра, которую мы затеяли с собой — еще один аспект отрицания потенциального блаженства настоящего. На самом деле мы там, где хотим быть, мы делаем то, что хотели бы делать, даже если это и ведет нас к очевидной катастрофе. Если мы можем найти свою свободу внутри своего рабства, мы также можем найти нашу особую радость под покровом жертвен­ности.

Весь процесс отчужденности от реальности как от ре­альности Вечного Настоящего можно передать как неверие в позитивность результата, как воображение о катастро­фичности переживаемого или о его пустоте, что компенси­руется созданием рая идеального, будущих ожиданий или прошлой славы. С позиций таких «идолов» мы рассматри­ваем настоящую реальность, которая никогда полностью не подходит под нашу конструкцию, т.е никогда не выглядит достаточно современной. Вот так вопрос концентрации на настоящем связан с принятием переживаний, т.е. способно­стью судить. Как говорил Эмерсон:

Розы под моим окном не имеют ничего общего с теми, что были здесь раньше или с теми, что будут потом; они такие какие есть; волею Божией они именно такие сегодня. Они вне времени. Это просто розы, они совершенны в каждое мгновение своего существования... лишь человек может откладывать и тешить себя воспоминаниями... Он и не будет счастлив и силен до тех пор, покуда также не соль­ется с природой в настоящем вне времени.*

 

* По цитате Ваттса

 

В поисках идеальной розы мы не замечаем, что каждая из них сама по себе уже совершенство. Из опасения не найти розу мы слабеем, мы привязаны к концепции «розы» и никак не видим, что «роза — это роза, которая роза». Наши алчность и нетерпение не дают нам уйти от фальши, через которую мы любуемся отражением реальности в фор­ме обещания или возможности, они и лишают нас истинно­го удовольствия. Мираж потерянного Рая или Земли

Обетованной лучше, чем полная анестезия, но насколько и он далек истинного понимания, что все это здесь, рядом с нами. Хайам хорошо знал, что:

Растить в душе побег унынья — преступленье, Пока не прочтена вся книга наслажденья.

Лови же радости и жадно пей вино: Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья.

А также:

Хоть сотню проживи, хоть десять сотен лет,

Придется все-таки покинуть этот свет,

Будь падишахом ты иль нищим на базаре,—

Цена тебе одна: для смерти санов нет.

Все те, что некогда, шумя, сюда пришли

И обезумели от радостей земли,—

Пригубили вина, потом умолкли сразу

И в лоно вечного забвения легли.

За мгновеньем мгновенье —

и жизнь промелькнет...

Пусть весельем мгновение это блеснет!

Берегись, ибо жизнь — это сущность Поренья,

Как ее проведешь, так она и пройдет.

Не рыдай! Ибо нам не дано выбирать: Плачь не плачь — а придется и нам умирать,

Глиной ставшие мудрые головы наши Завтра будет ночами гончар попирать*.

 

*   Омар   Хайам,   «Рубай»    Перевод   ОРумер,   В Державин,   Г Плисецкий («Избранная лирика Востока», Ташкент, 1981 г)

 

ЧАСТЬ II

ТЕХНИКА

 

Глава третья

Введение в Технику Гештальт-терапии

Техника Гештальт—терапии разнообразна по используе­мым приемам — вербальным и невербальным, структури­рованным и неструктурированным, интроспективным и межличностным, направленным на внутренний мир и на внешнее проявление, символическим и не символическим. Некоторые приемы характерны не только для Гештальт-терапии, вероятно, каждый из них можно считать вариа­цией (намеренной или нет) известных приемов в психотерапии или в некоторых системах духовных учений. И все же сеанс Гештальт-терапии нельзя спутать ни с чем другим из-за подхода, составляющего основу нового и единственного в своем роде Gestalt.

Уникальность Гештальт-терапии состоит не в молеку­лярном уровне элементов технических компонентов и не в молекулярности отношения, но в межличностном уровне, где отношение придает форму техническому материалу и порождает новый синтез из предоставляющихся возможно­стей.

Гештальт—терапия на уровне техники является прежде всего синтезом. То, что для нее типично, является особен­ной «штучкой» для старых форм, характер и содержание техники в контексте других — в ограниченности действий терапевта по отношению к пациентам, где особое внимание направлено на само явление, а не на его формулировку.

Практическая Гештальт-терапия является синтезом приемов, поскольку не ориентирована на технику. Синтез существует лишь в тех пределах, где различные части мо­гут быть выкристаллизованы вокруг единого центра. Центр, в данном случае соединяющий воедино на удивле­ние разнообразные ресурсы, выходит за рамки приемов, о которых мы говорили раньше как об актуальности-осоз­нанности—ответственности.

Перлс в своей практике постоянно расширял свой репер­туар любыми возможностями, способствующими его целям сделать пациента более осознанным и ответственным. Он адаптировал, занимал, комбинировал и никогда не пере­ставал изобретать приемы, не осознанно, но по наитию самой жизни.

Из свободной ассоциации он выделил идею о поддержке осознанности, хотя перенес акцент от содержания к форме; от Райха он взял понимание защиты как моторного дейст­вия и воспринял значение выражения; из «тирании обязан­ностей» Карен Хорни он вывел со временем олицетворение своего «волчка»; из психологической драматургии — обыг­рывание конфликтов; из даанетики — прокручивание травматических эпизодов и прием повторения предложе­ний; из Дзен Буддизма — правило минимизации интеллек­туализма и так далее.

Однако ни в коей мере мы не склонны считать Гештальт-терапию некоей композицией подходов или попро­сту эклектичным подходом. Точно также мы не воспринимаем музыку Баха композицией из предшествую­щих итальянских, немецких или французских стилей (хо­тя в некотором смысле так оно и есть), но нас поражает уникальность этого синтеза, а не узнавание его компонен­тов, поэтому новое здание Гештальт-терапии впечатляет больше, чем старые его кирпичики.

В главе 4 я покажу, как особое отношение — концент­рация на настоящем — скрепило несколько кирпичиков в здании Гештальт-терапии: это упражнение «континуума осознанности». Здесь переживание «бытия в настоящем» послужило зернышком, которое Перле нашел не в какой—

нибудь форме психотерапии, но в собственном осознании (в частности, в личных переживаниях, которые он называл «сатори»). Так вот, это зернышко, которое в историческом прошлом имело форму медитации, Перле посадил в знако­мую ему почву — в свободную ассоциацию — и обнару­жил, что для озаренных глаз это явилось свободной диссоциацией, где чего-то не хватало. А не хватало в дан­ном случае очевидного.

Я исследовал концентрацию на настоящем как идеал (аспект хорошей жизни), который предлагается терапев­том пациенту в качестве объемистого предписания, в кото­ром тот тренируется посредством особой техники. То же самое можно сказать о любом аспекте тройственного идеала Гештальт-терапии: актуальности—осознанности-ответст­венности.

Практически любая техника в Гештальт-терапии мо­жет рассматриваться как особое выражение обширного предписания: «осознавай». Данное предписание, в свою очередь, является выражением взглядов терапевта и его переживаний, которые могут быть действительно стоящи­ми только вместе с осознанием, свет же осознания — это все, что нам требуется, чтобы выбраться из наших трудно­стей, чтобы увидеть всю глупость наших конфликтов, что­бы освободиться от фантазий, причиняющих нам беспокойство.

Точно так же можно рассматривать практически любую технику в Гештальт-терапии как особую кристаллизацию предписания: «Будь ответственным, ощути себя владыкой своих поступков, ощути себя.» Это предписание, в свою очередь, является выражением убеждений терапевта — ос­нованных на опыте — что только когда мы есть то, что мы есть, только тогда можно сказать, что мы живем, что если только мы начнем быть самими собой — или признаем, что мы уже такие — только тогда мы обретем большее удовлет­ворение, чем от любого простого желания.

Сказать, что целью Гештальт-терапии является про­буждение осознанности, чувства актуальности и ответст­венности, все равно, что заявить, что ее целью является способность переживать.

Мы все время что-то «переживаем», но в то же время контакт с переживаниями очень слабый, он лишь наполовину пробужден к действительности. В этом смысле можно сказать, что мы переживаем не взаправду.

Для гешталиста верное переживание уже само по себе является лечащим или корректирующим. Момент пробуж­дения — момент контакта с действительностью — являет­ся тем, что покажет нам истинное лицо фантомов наших грез. Это также момент тренировки в ощущении: здесь мы можем, например, научиться тому, что нет такого, чего стоило бы бояться, или что награда за то, что ты живешь, превосходит боль и потери, которые мы хотели бы избежать в наших снах.

Жажда ощущений есть часть всей жизни. Чаще всего она принимает формы желаний идти все дальше и дальше в ощущениях, не обращая внимания на те, что под рукой. Стремление к большему подменяет требование к глубине, которая могла бы стать нашим естественным режимом кон­такта с миром, если бы мы не были столь равнодушны к ней. Интуитивный поиск этой глубины или полноты осознания дан нам от рождения, но, потерпев в нем неудачу, мы ищем ему замены в окружающих нас стимуляторах: в насыщен­ной специями еде, в скалолазании, в скоростной езде на спортивных автомобилях, в соревнованиях, трагедиях на киноэкране.

Подход же Гештальт-терапии прямо противоположен. Переживание обретается не стимуляцией, а повышенной чувствительностью. Гешталист видит «пробуждение» в ви­де окружающей поддержки, не обязательной тому, кто «пробуждается» в себе, т.е. обращается к своим чувствам.

Техника Гештальт—терапии может послужить для воз­вращения пациента к контакту с его ощущениями двумя способами. Первый заключается в том, чтобы перестать избегать, не прикрывать переживания. Другой состоит в наделении нас энергией, чтобы мириться с содержанием осознанности в форме интенсифицированного внимания или осознанного преувеличения. Хотя оба эти подхода не­разделимы, т.е. суппрессивную и экспрессивную техники можно представить как правую и левую руки психотера­певта, я поговорю о них по отдельности.

 

Глава четвертая

Суппрессивная Техника

 

«Вы когда-нибудь участвовали в том, что происходит в групповой терапии? Каждый мечет свое мнение на жертву, все интерпретируют всех. Аргументы, словесный пинг-понг, в лучшем случае это атака типа: «Вы, мой дорогой,— прожектер,» в худшем — плаксивое представление: «Ах, я несчастный». Так какого же роста вы ожидаете в подобных клубах по самоусовершенствованию?»

Фриц Перле

Первым необходимым условием для ощущения того, что мы потенциально можем ощутить — это перестать зани­маться посторонним. Наши действия, далекие от восприя­тия и выражения, настолько нас перегружают, что мы вряд ли способны уделить внимание тому, в чем мы в данный момент живем. Если бы мы только смогли перестать играть в свои привычные игры, то обнаружили бы, что ощущения — это не то, что нужно искать, а наоборот, их невозможно избежать. Как мы говорили раньше, мы и в самом деле все время что-то ощущаем, но на уровне просто касания, кото­рый мы никак не идентифицируем. Наши глаза видят, мы же сами — нет. Грезы напоминают, что мы не осознаем увиденное, заявляют, что «они» знают, а «мы» — нет.

Чтобы ощущать, мы должны присутствовать, быть здесь и сейчас. Мы не можем «ощущать» (а только воображать) то, что уже прошло и чего нет. Реальность, она всегда сей­час. Даже в воспоминаниях — здесь реальностью является наш теперешний акт воспоминания, наше желание вспом­нить, наше реагирование, здесь и сейчас, на воспоминания.

В обычной беседе для настоящего места мало. Больше всего времени уделяется анекдотам, планам на будущее, комму­никативным установкам или мнениям. Даже наша собст­венная ментальная активность не концентрируется на настоящем. Большая часть ее состоит из предвкушений, воспоминаний, фантазий и подходящих случаю игр. Мы, Гештальт-терапевты, смотрим на подобное с подозрени­ем.Ведь каждая из этих активностей составляет нашу леги­тимную и функциональную способность, а мы почти все время используем такие способности не на функциональ­ные, конструктивные цели или хотя бы на удовольствия, а как эквивалент механических развлечений в виде постуки­вания пальцами или бездумного рисования. С точки зрения Гештальта, подобные занятия, отвлеченные от настоящего, представляют собой акт избегания настоящего.

Посредством простого приема прекращения любых за­нятий, кроме ощущения, и терапевт, и пациент вполне могут испробовать верность данного вывода.

Ощущение не делания ничего, кроме внимания к содер­жанию осознанности, может привести, как при усвоении психоделического вещества, к самоценному контакту с ре­альностью или к интенсивному дискомфорту. Лишенные наносного, наши отношения к самим себе и к нашему суще­ствованию становятся очевидными. Особенно это касается негативных отношений. Можно чувствовать себя стеснен­но, неудобно, хотеть высказаться или превратить все в шут­ку; можно чувствовать себя глупо, ощущать свою неинтересность для других. Если так, то не стоит удивлять­ся, почему мы так мало находимся в настоящем и так много в фантазиях и размышлениях. Если мы пережили урок осознанности как неприятный или болезненный, нам не составит труда принять, что тенденция жить в прошлом, в будущем или в абстракции способствует избежанию такого дискомфорта.

Есть особое переживание, к которому часто ведет суппрессия (подавление) избегания и которое в Гештальте счи­тается особенно важным — ощущение несущественности.

Говорить об ощущении несущественности — это в неко­тором роде терминологическое противоречие, поскольку ощущение всегда подразумевает существенное. «Несуще­ственность» представляет собой некое замкнутое пространство, куда стекаются поверхностные личностные игры и где нет места самосознанию. У «несущественного» имеется ил­люзорное качество, подобное тем, что сопутствуют нега­тивным чувствам, о которых мы говорим выше. Стыд, вина и тревога, например, не являются чистым переживанием действительности, это результат отношений, которые мы противопоставляем действительности, отвергая или сопро­тивляясь ей, боясь ее. Точно так же ощущение несущест­венного или пустоты является тем состоянием, в котором мы судим поверх себя, вынося вердикт: «Не достаточно». Несущественность, простота, бессмыслица, тривиальность — вот переживания, в которых мы не прекращаем изме­рять свои ожидания или стандарты, которыми мы мерим реальность. Их корень не в чистом осознании, а в сравне­нии.

Важность этого ощущения несущественного вытекает из наблюдения, что оно представляет мост между избегани­ем и контактом или, как это выразил Перлс, между фобийными и взрывными пластами личности. Перле считал эту фазу терапевтического процесса настолько важной, что да­же определил Гештальт-терапию как: «Гештальт-терапия есть трансформация пустоты стерильной в пустоту плодо­родную».

Как это понимать? «Ничто» есть «несущественное», только когда мы стараемся превратить его во что-то. Од­нажды приняв, что ничего нет, мы обретем все. Ничто пре­вратится в экран, на котором мы сможем увидеть все, на фоне которого свободно задвигаются «фигуры». Поскольку теперь нам не надо творить, все то, что мы делаем, станет нашим творением; поскольку теперь нам не нужно озаре­ние, озарением станет осознание момента; поскольку мы больше не стараемся быть тем-то и тем-то и чувствуем несущественность подобных стандартов, мы понимаем, что мы такие, какие мы есть. Суппрессивный аспект Гештальт-терапии объемлет и общие принципы, и то, что можно при­нять за индивидуальные (негативные) предписания. Существует закон, приложимый к каждому пациенту, яв­ляющийся непреложным для группы, что нельзя потворст­вовать любой игре, представляющей механизм главного избегания. Об общих принципах и правилах я поговорю в следующей главе.

О принципиальных «ни-ни» в Гештальт-терапии я уже говорил: велеречивость, предвкушение, повествовательность, долженствование, манипуляции.

В данной главе я уже коснулся вопроса будущего и про­шлого, однако поговорю о нем более подробно еще, по­скольку здесь я только обрисовал тему. О других же вопросах (повествовательности, долженствовании и мани­пуляции) следует рассказать особо, затронув все следствия и исключения из правил.

 

I. Повествователъность

Повествователъностъю Перле считал так называе­мую «научную игру», точно так же, как религиозную игру — «долженствованием». В терапевтической ситуации наи­более частыми проявлениями данного отношения являются предложение (диагностическое) информации, поиск обыч­ных объяснений, дискуссия по философским или мораль­ным вопросам или по значению слов. Все это вместе с вежливыми клише табуировано в Гештальт-терапии как «многословие». Как говорил Перле: «"Почему" и "потому что" в Гештальте считаются грязными словами. Они ведут лишь к рационализации и принадлежат ко второму разряду продукции многословия. Я выделяю три разряда подобной продукции: дерьмо цыплячье — это "доброе утро", "как дела?" и т.д.; дерьмо собачье — это "потому что", рацио­нализация, извинения; и дерьмо слоновье — это когда го­ворят о философии, экзистенциальной Гештальт-терапии и т.д.— как раз этим я сейчас и занимаюсь».

Слово «дерьмо собачье», в частности, в Гештальт-тера­пии стало термином технического жаргона из—за своей вы­разительности. Оно указывают на нечто, от чего следует избавиться, что теряет свою весомость при непосредствен­ном переживании.

Действия Гештальт-терапевта часто оказываются до­вольно неприятными для пациентов, ранее прибегавших к психоанализу или читавших психоаналитическую литера­туру, где интерпретация считается широким проспектом к истине. Более того, тенденция к поиску облегчения от психологических напряжений через обычные объяснения является естественной для многих. Должны ли мы назвать подобные психоаналитические и спонтанные попытки не иначе, как стерильными играми «прилаживания», как предлагал Перле?

Лично я убежден в правомерности воздержания от вы­ражения интеллектуальных заключений как о психотера­певтической технике, хотя и не согласен с пренебрежительным отношением многих Гештальт-терапевтов к желанию пациента разобраться на интеллектуаль­ном уровне. Думаю, что это не только совместимо с применением техники, но и более эффективно. Не следует полагать, что «Аристотелевы причинно-следственные иг­ры» всегда является иной техникой избегания (фобийное поведение) в отношении полезности обсуждаемого закона. Достаточно того, что мы знаем, что иногда объяснения яв­ляются избеганием. Если так, то когда пациент должен играть в игру Гештальта, где правилами не дозволяются «почему» и «потому что», он раньше или позже дойдет до точки, где почувствует себя неуютно без привычных «кос­тылей». Другими словами, некоторые из его объяснений будут функциональны, а другие — фобийны. И все же, ког­да его просят полностью отказаться от объяснений, он на­ходит, что иногда не может этого сделать с легкостью и чувствует себя виноватым, пустым, напуганным, начинает «повествовать», а не переживать дискомфорт момента или свою «необходимость» объяснить себя. Если я прав, техника табуирования интеллектуальных формулировок может оказаться подобной проявке фотопленки: высвечи­ванием того, что иначе осталось бы невидимым. Думаю, что это верно для суппрессивной техники вообще.

Признание эффективности техники отказа от интерп­ретации не обязательно должно основываться, с другой сто­роны, на выводе, что все интерпретации стерильны и что желание интеллектуального понимания либо представляет собой симптом, либо отсутствие главного. Уже достаточно того, что мы иногда видим стерильность интерпретации и что ожидание пациента, что данный тип понимания изме­нит его, является в целом его выбором из бессмысленно долгого окольного пути.

Вопрос неинтерпретации видится мне как предпочти­тельный из-за более эффективной техники — он сравни­тельно действеннее, чем вывод священного предписания, согласно которому все интерпретации объявляются в своей сути «плохими».

Гештальт-терапия — это особенно неинтерпретацион­ный подход, поскольку ее целью являются переживания, осознанность, а не интеллектуальная интроспекция. Пси­хоанализ, основанный на поиске интеллектуальной инт­роспекции, может привести к интроспекции эмоциональной. Гештальт-терапия держится на убежде­нии, что интеллектуальная интроспекция чаще становится ловушкой, подменой, «костылями», она навсегда замещает переживание, о котором повествует. В любом случае, осознанность может стимулироваться более непосредст­венно, чем интеллектуальной формулировкой своего воз­можного содержания. Не являясь сторонником подобного непрямого, «просчитывающего» подхода, Гештальт-тера-певт отвергает игру «Я вам сейчас все расскажу», поскольку она включает отношение, не подходящее для развития са­моподдержки или ответственности.

Думается, что если мы попросим пациентов следовать правилу не интерпретировать себя и принять наше правило неинтерпретации, понимая это как технику, а не вопрос морали, наш контакт с ними только улучшится, чем если мы будем считаться со всеми их «потому что» в виде избе­ганий или «саботажа». В моей практике я основываюсь на выводе, что эффект необходимости интерпретации может иметь под собой ошибочность посыла, и я приглашаю своих пациентов поэкспериментировать в ситуации, где нет ин­терпретации. Когда пациенту не удается следовать прави­лу, которое он уже принял, можно заключить, что:

1.      В этот момент он переживает что—то, что он должен избегать.

2.      Его желание разыграть «смотри, какой я умный» или другую подобную игру сильнее, чем желание поделиться своим переживанием.

3.      Он не доверяет терапевту и/или применяемому им методу.

В любом из этих случаев неудача пациента вести себя по предписанию (простой вербализации своих пережива­ний) по крайней мере так же важна для терапевта, как и успех. Если он не вдается в интеллектуализацию, то рано или поздно:

1.      Поймет, что она и не нужна, чтобы обрести самосознание.

2.      Споткнется о «дыры» своей личности — зоны слабости, паралича, неспособности принять переживания и т.д., которые способствуют возникновению ощущения пустоты. Как мы уже видели, как раз это-то и нужно.

А если пациент начинает объяснять или ищет объясне­ний у самого себя или у терапевта, то терапевт может по­ступить следующим образом:

1.      Настоять на правиле;

2.      Направить его внимание на переживания момента: необходимость избежать скрытого до сих пор дискомфорта, стремление объясниться или высказаться о прошлых событиях, желание, чтобы его приняли как толкового пациента, его выбор собственного подхода, а не предложенного терапевтом и.д.

В приведенных примерах неудача пациента следовать правилу воспринимается как ключ, а правило опосредован­но выступает в функции проявителя этого ключа. Частично успех терапевта в любом подходе зависит от его способно­сти подобрать ключи к существенным вопросам, выраже­ния таких аспектов в его личности, которые предполагают конфронтацию. Суппрессивные правила Гештальт-терапии представляют собой ценные средства по выявлению таких моментов в переживаниях пациента, которые необ­ходимо высветить. В основном это моменты, когда, несмот­ря на установленную терапевтом структуру, пациент предпочитает не выражать свои текущие переживания, но повествовать о себе или других.

Правило недопущения повествовательности, влеку­щее за собой правила недопущения объяснений или поиска объяснений, правило нефилософствования или недопуще­ния поиска истины иначе чем свидетельством, правило не­допущения диагностики личности или сбора информации с целью ее интерпретации (прибавим сюда дискуссию о по­годе, об утренних новостях и т.д.), не только применимо к индивидуальному пациенту, но тоже особенно эффективно в ситуациях групповых взаимоотношений. При индивиду­альной терапии объяснения представляются случайными потерями времени. В групповых же ситуациях одно объяснение влечет за собой другое, третье, то есть при таком процессе ничего существенного не происходит. Простое правило суппрессии или подавления вербализации мне­ний, идей, мнений о чувствах других членов группы и т.д., с другой стороны, является само по себе гарантией, что нечто существенное произойдет, поскольку поделиться пе­реживанием — значит запустить переживания, а в атмос­фере неизбегания выражение «манорных» чувств увлекает, подобно искрам, вырастающим в пламя огня, в драматиче­ские перипетии.

Правило неинтеллектуализации применимо не только по отношению к вербализации. И в индивидуальной, и в групповой терапии им можно пользоваться в отношении всего, о чем мы думаем. Это, в свою очередь, не значит, что лишенное мыслей состояние рассудка идеально подходит для любого момента жизни. Это значит, что большую часть времени мы предпочитаем просчитывать, а не осознавать себя, при этом даже не сознаем, что делаем какой—то выбор. Прием выключения нашего «компьютера» может способст­вовать контакту с текущими переживаниями, который мо­жет вовлечь желания просчета будущего, а может и не вовлечь. И в самом деле, многое в нашем мышлении похоже на репетицию, обусловливает необходимость управлять будущим. В поисках такой «обеспеченности» мы можем избегать потерь и болезненности, но, превратившись в «компьютер», мы вообще перестаем полнокровно жить.

П. Долженствование

Говорить себе или другим о том, что должно быть, подо­бно повествовательности является еще одним уходом от переживаний того, что есть. Чтобы проиллюстрировать это, Фритц Перле приводит такой анекдот: «Мойша и Аб­рам играют в карты. Мойша: "Абрам, ты жульничаешь!" Абрам: "Да, я знаю"».

Фритц — он повествователь, рассказчик. Мойша — долженствователь. Абрам признает то, что есть.

Оценка является шагом из переживания, поскольку в оценке мы пытаемся приложить модель, заимствованную в прошлом переживании, к настоящему или экстраполиро­вать ее в будущее. Если, согласно нашим рассуждениям,

Отношение и Практика Г'ешталът -терапии

степень приложимости достаточна, мы «принимаем». Но это принятие не является раскрытием внутреннего значе­ния. Это не стремление к уникальности переживания, удо­вольствие от раскрытия. Да это и не раскрытие, а лишь отметка о пробе, основанная на соответствии установлен­ным ранее стандартам. Но так безопасней. Статус кво мо­жет держаться сколько угодно. Когда же степень соответствия стандартов и реальности недостаточна, мы обращаемся к тому, чего недостает, а не к тому, что есть. Большинство из того, что мы называем «переживаниями», является неприятными чувствами, вызванными крушени­ем наших ожиданий, а не осознанностью того, что происхо­дит.Это переживание не чего-то, а «ощущение» несущественного.

Можно на время отказаться от рассуждений по поводу реальности, как мы поступили со своим «компьютером». Сделать это — означает, например, покончить с игрой в «самоистязание» или в «самосовершенствование». Если мы это сможем, то обнаружим целый ряд истинных чувств, о которых и не подозревали, поскольку они были скрыты нашим простоватым механизмом принятия — отвержения.

Тот, кому известно трансовое состояние психоделиче­ского переживания, знает, что значит жизнь без «принуж­дения». Когда засыпает чудовище долженствования, все становится таким, какое оно есть. Игра в «сравнения» пре­кращается. Все оборачивается к нам своим истинным ли­цом добра во всем своем совершенстве.

Я обнаружил некоторую разницу между истинным пе­реживанием и долженствованием через осознание пробы. Много лет тому назад однажды все утро я провел на сеансе Гештальт—терапии и вышел оттуда с чувством открытости всему миру, когда не нужно защищать себя ни от чего, ни от кого, не боясь даже встретить саму смерть. Войдя в сто­ловую, обнаружил, что на обед будет рыбный суп. С самого детства мне до тошноты не нравилась пища из морских продуктов. Но как же стало смешно мне, только что готово­му встретить даже смерть, отказываться от тарелки с су­пом. Чувство открытости и защищенности, которое еще жили во мне, я перенес в ситуацию с супом. И тут я впервые по-настоящему попробовал этот суп, в нем не оказалось ничего из того, что мне приходилось «пробовать» много раз до этого. Раньше, когда подобное варево оказывалось у ме­ня во рту, я был настолько поглощен неприятием, что и не обращал внимания на информацию, которую мне давал мой язык. Я «пробовал» фантазию плюс мою собственную активность по возведению барьера между едой и собой. Теперь, раскрывшись, я понял, что суп не имеет ничего общего с тем, что я о нем знал. Стараясь описать его вкус, я пришел к тому, что это «добрая старая протоплазма».

Целью Гештальт—терапии как раз и является способ­ность жить в настоящем (по крайней мере, когда мы этого хотим) так, чтобы никакие стандарты прошлого не тумани­ли нашего сознания, чтобы мы были теми, кто мы есть, чтобы облака долженствования не закрывали нашу суть. А все-таки можем ли мы жить уже сейчас так? Если нет, то правило недопущения долженствования скорее всего нере­ально.

И все же нечто типичное Гештальт-терапии подсказы­вает нам сделать сегодня то, чего мы бы хотели достичь завтра. Как, например, в предписании по отношению к концентрации на настоящем в идеале: «Живи в настоящем, сейчас», это предписание в отношении идеальной свободы от долженствования выглядело бы так: «Перестань сейчас же ругать или хвалить себя».

Типичный для Гештальт—терапии, этот подход не явля­ется уникальным. Хорошо вспомнить высказывание Ференци в отношении эффекта, когда анализ можно прекратить, если пациент достиг способности к свободной ассоциации. Свободная ассоциация в психоанализе — это и цель, и средство. Более того, то же можно сказать о любом умении. Мы учимся плавать, плавая, а не читая об этом в книгах или анализируя свои «плавательные блоки».

В особом случае не использования самооценки практи­ческим выражением такой установки будет простое при­знание переживания, без критики рассуждений:

Т. :  Что вы сейчас испытываете?

П. :   Мне хорошо. Я не напряжен. У меня к вам теплое

чувство (улыбается). Великолепно!

(Пауза)

Т. :  Думаю, вы занимаетесь саморекламой. П. :   Ну да! Я бы хотел, чтобы все увидели, что мне

хорошо. Вот что я испытываю: хочу, чтобы вы меня одобряли, боюсь, если выставлю свое подноготное, если выставлю это опять, вы меня больше не станете терпеть.

Т. :   Что вы чувствуете сейчас1?

П. :   Вижу вас. Чувствую, как руки лежат на бедрах. Чувствую себя уравновешенным. Слышу шум океана (пауза) — я мог бы слушать его целую вечность.

Моя реплика: «Вы занимаетесь саморекламой»,— в дан­ном случае основана на спорном предположении, т.е. явля­ется своего рода интерпретаций. Что я имел в виду:

1. Отрицательное утверждение: «Я не напряжен». Можно осознавать только, какой ты. Отрицание же ведет к «игре сравнений» и представляется общей оценкой. «Подхожу я под такой стандарт?» «Подвержен ли я тому или этому греху?»

2.  Доминирование терминов оценки над содержанием. «Хорошо», «Великолепно», «Теплое» — они не несут ин­формации восприятия или описания. Пациент, кажется, более заинтересован в сообщении о том, что ему хорошо, а не в том, чтобы рассказать, что именно он переживает, с чем он в контакте. И, наоборот, в конце он уже в кон­такте со мной, со своими руками, с океаном, мне видно, что ему хорошо, уже и без его рассказа об этом.

Поворотным пунктом в переживании пациента в приве­денном примере стала его готовность исследовать и выра­зить то, что он ощущал, но решил скрыть под своим «мне хорошо». Осознание страха неприятия, желания комфорт­ности и своей сдержанности, т.е. претензия — а это все было для него совершенно ясно,— вначале заменилось в нем скотомой. Когда же он перестал избегать очевидную реальность момента, он тут же раскрылся окружающему.

Правилу отказа от оценки следовать гораздо труднее, чем правилу отказа от размышления, частично это проис­ходит из—за чрезвычайной утонченности рассудочной дея­тельности. В приведенном примере пациент был уверен, что он лишь выражает переживание, а на самом деле он защищался. Прежде чем прекратить оценивать, нужно со­вершенно четко увидеть, как это делается, для этого может потребоваться подготовительная работа. В Гештальт-терапии одним из путей такого осознания, мы рассмотрим его детально, является преувеличение любых недостатков, от которых мы хотим избавиться. Для того, чтобы жить в на­стоящем, полезно будет отдать долги прошлому или умыш­ленно отследить свои фантазии в будущем. Точно так же, прежде чем перестать судить, нам необходимо судить та­ким образом, с таким умыслом, чтобы разобраться, как мы это делаем. И кроме того, нужно понять, что выбор судить или нет — за нами.

П.:   Ничего особенного я не ощущаю. Вижу, как вы сидите на бревне. Чувствую ветерок на лице. Вертится мысль: «Ну и что». Все, что я воспринимаю, чудесно, но мне этого мало. Чего—то не хватает. Знаю, что может быть иначе. Бывало и лучше...

Т. :   Вы сейчас играете в игру под названием «Этого недостаточно». Теперь к любому своему высказыванию добавляйте: «Этого недостаточно».

П.:   Вижу вас, и этого недостаточно. Чувствую аромат тех кустов, и этого недостаточно. Очень хочу проникнуть в свое сознание и рассказать — и этого недостаточно. А теперь смотрю на небо, и этого недостаточно. Чувствую: но ведь этого достаточно! Ха! Смеюсь, и этого недостаточно. Мне игра нравится, и этого недостаточно. Ну конечно, все одно и то же, что за глупая игра!

Т. :   Очень хорошо. А теперь я хочу, чтобы вы

некоторое время делали обратное; после каждого утверждения сознаваемого добавляйте: «Этого достаточно» или «Более, чем достаточно».

П. :   Вот, сижу здесь, и этого достаточно — конечно, достаточно. Я знаю, что и вы тут, вы тратите на меня свое время, и этого достаточно. Чувствую свою признательность к вам. Вижу эвкалипт на фоне неба. И этого достаточно — замечательное дерево. Вижу его кору, она такая древняя. И такая мне родная. Я почти чувствую, что я и есть эвкалипт. Ветерок доносит запахи, и этого более чем достаточно! Будто бы дерево отвечает моим мыслям, и этот запах так дорог мне. А теперь я сознаю атмосферу, летнюю жару.

Чувствую воздух, он звенит, подобно рою золотистых пчел, на одной ноте. Сладкий и теплый, как сияние солнца... И большего мне сейчас не нужно.

Если быть достаточно требовательным в таких упраж­нениях, то можно обнаружить, что чувства, такие как тре­вога, вина или стыд, являются не прямыми переживаниями, но результатом оценки: надуманным за­навесом, которым мы отгораживаемся от мира. За каждым проявлением вины стоит идеал, которого не удается до­стичь; за каждым проявлением тревоги — желание мани­пулировать будущим так, как, нам кажется, должно быть, когда мы обращаемся к, кому-то, чтобы он выразил свои переживания и ничего более, мы, в конечном счете, просим его выйти за пределы этого майя (древне—инд. иллюзия.,— прим. перевод.) и раскрыть, как ему все видится, когда он перестает это раскрашивать своим отношением. Мы го­ворим, что тревога, вина и т.д.— это то, что ты сам заставляешь себя испытывать или выбираешь себе, они не являются твоим ощущением мира.

В более узком значении слова, тем не менее, вина, тре­вога и другие такие же чувства являются не только «пере­живаниями», но тем, что лежит очень близко к индивидуальному сознанию.

Насколько далеко заходит правило отказа от оценки в данных случаях — это вопрос, которому я не нашел опре­деленного решения, несмотря на то, что легко разглядеть возможности любой альтернативы; входя в вину, неудов­летворение, страх или, наоборот, не позволяя этим скры­тым играм вмешиваться в переживание очевидного. Перле особо выделял последний подход: увидеть, а не предста­вить, и понять, что то, чего нам не хватает, не есть начало, но, возможно, конец. С другой стороны, как с повествовательностью, неудача в следовании правилу отказа от оцен­ки может рассматриваться в качестве ключа для дальнейшей работы и применения других приемов.

Правило отказа от оценки, подобно отказу от просчитывания, поднимает вопрос пределов своей применимости. Можно ли его принять просто как технический прием, зна­чение которого ограничено терапевтической установкой? Или должны ли мы превратить отношение отказа от суждения в еще одно «долженствование» как в правило для жиз­ни? («Мы должны не долженствовать»). На последний воп­рос невозможно однозначно ответить без прояснения разницы между долженствованием и идеалами или целя­ми.

Идеал — это понятие желаемого, основанного либо на убеждении, либо на опыте. Цель — это установка на при­чинное поведение, наш ориентир, который может быть иде­альным, а может и не быть. Гештальт-терапия, как я ее понимаю, не преследует цель избавиться от понятий жела­тельности или причинности, хотя и стремится к контрба­лансу эксцессов ориентации на будущее при твердой заземленности на настоящем. Если бы Гештальт-терапия заключалась в искоренении целей или идеалов, то уже в самой постановке задачи крылся бы абсурд: цель искорене­ния цели или идеал в отсутствии идеала — это все равно цель и идеал.

С другой стороны, «долженствование» отличается от це­ли и от идеала; «долженствование» представляет собой пси­хологическую активность бытия в связи с реальностью, которая не может быть иной, чем она есть. Когда мы обви­няем себя в чем-то уже прошедшем, мы подставляем себя дисфункциональному чувству, которое ни улучшает наше­го прошлого поступка, ни способствует исправлению ситу­ации в будущем. Вероятно, единственным достоинством нашей вины является то, что на определенном уровне она заставляет нас чувствовать «лучше».

То же самое можно сказать и по поводу настоящего. Наши переживания и действия здесь и сейчас — это то, что они есть и не могут быть иными. Самообвинение или само­превозношение никак на них не влияют. И они, в свою очередь, не делают нас лучше. Если и есть путь к выполне­нию идеала, то он никак не заключается в превращении их в долженствования.

И все же «долженствования» существуют в тех преде­лах, где кончаются наши убеждения. Мы верим, что долж­ны «оттолкнуть реку», что если не исправим ситуацию, она превратится в катастрофическую. В этом смысле должен­ствования являются выражением нашего пунктика на под­контрольности всего, об этом я поговорю в следующем разделе. Ожидания катастрофы обычно принимают такую форму: «Что будет со мной (или с миром), если я (мы) чего-то не предприму?» Люди должны долженствовать, чтобы не волноваться.

Точка же зрения Гештальт—терапии и здесь, и в других вопросах состоит в том, что осознанность уже достаточ­на. Или лучше сказать: осознанность и ориентировка до­статочны, если последнее является аспектом осознанности. Мы имеем понятие желаемого и знаем, где мы есть, то есть это все, что нам необходимо для движения в нужном на­правлении. Неплохой аналогией, возможно, будет ребе­нок, который учится ходить или карабкаться. Предупреждения об опасности и критика, даже из добрых побуждений, будут только отвлекать от поставленной зада­чи и увеличивать его напряжение. Такая «помощь», будучи постоянной, может сделать его беспечным, а умений не добавит. Подобно тому, как у взрослого с его гипертрофи­рованной заботой о ребенке нет уверенности в его возмож­ности научиться и развиться, мы, в наших самоманипуляциях, через тычки и обвинения показываем отсутствие доверия к своему психофизическому организму.

Говоря, что «отталкивать реку» (в форме стараний или попыток) не нужно, Гештальт-терапия не рассматривает осознание границ как выражение неуместного «долженст­вования»: Наоборот, реалистичная оценка того, где мы есть в контексте наших целей и идеалов, единственно возмож­на, когда она не искажается игрой в самонаказание или же противодействующей защитой. Спусковой механизм, в ко­торый мы вкладываем столько энергии, так же отличается от безмятежного восприятия наших чувств, как ненависть отличается от истинной любви. Здравое отношение к своим неудачам лучше всего можно передать примером хорошего учителя в каком-нибудь конкретном деле. «Слишком вы­соко»,— говорит тренер по теннису. «Вот так хорошо», «А теперь ты не собрался», «Больше расслабь плечо». Это все

— утверждение фактов, а не морали. В них подразумевает­ся, что ученик хочет использовать эти наблюдения. Его не заставляют и не контролируют. От него не требуют, чтобы, он исправился, но служат его желанию.

А то, что в Гештальт-терапии называется обвинителем,— это совсем другое: обвинитель налагает свои желания на обвиняемого, манипулирует им, контролирует его.

 

Было бы слишком упрощенным — даже простоватым — сказать, что этот обвинитель несколько дисфункционален. Думается, что отношение Гештальт-терапии лучше всего выражается тем, что такой обвинитель должен быть асси­милирован. Так называемая «помощь» обвиняемому, удер­жание обвиняемого в ежовых рукавицах может рассматриваться как проекция собственных желаний обви­няемого «Долг», ощущаемый как «долженствование», представляется как пример безответственности. «Мой долг зовет меня» подменяет «Я выбрал», «Я должен» подменяет «Я хочу». Отталкивал реку, мы то же самое делаем с ее энергией. Река нашей жизни играет с собой в плохую игру, она отталкивается, вместо того, чтобы спокойно течь.

 

 

III. Манипуляция

Вопрос манипуляции тесно связан с вопросом оценки, поскольку оценка относится к приспособленческой игре просчитывания.

Повествовательность принципиально считается непра­вильным пользованием интеллекта (т.е. использованием интеллекта для избегания), а долженствование — это не­правильное использование эмоциональной жизни. Мани­пуляция представляет собой то же самое в сфере действий. Правило отказа от манипуляции редко формулируется Гештальт-терапии в своей наиболее общей форме как пра­вило отказа от действий. Но, даже если так, я полагаю, что идеал отказа от манипуляции настолько привязан к дейст­виям терапевта, что его следует рассматривать с этой точки зрения.

Как с размышлением и ощущением или чувство, кото­рые могут быть и положительными и отрицательными, дей­ствия могут представляться избеганием. Может, это и звучит парадоксально, но на самом деле соответствует рам­кам, в которых мы приравниваем поведенчески фобийные отношения к избеганию действий или к ситуациям «реаль­ной жизни». Гештальтное значение избегания, в противо­вес этому, принципиально состоит в фобии переживания, в избегании осознанности; не трудно увидеть, как много на­ших действий направлено на минимизацию дискомфорта, на избежание внутренних состояний, которые мы не готовы принять. Более обобщенно можно сказать, что большинст­во наших действий — это избегание переживаний. Навер­ное, мы увидим большинство наших жизней как вариации на общую тему убегания от чего-то, если посмотрим на них глазами озаренного созерцания. Тот, кто занимался Дзен — практикой «простого сидения»,— знает, насколько не­выносимым может быть «ничегонеделание», и насколько легко по сравнению с другими практиками может служить развитию то, что скрыто волнением чрезвычайной занято­сти. Скука, тревога о будущем, пустота, грусть — все это выставляется перед тем, кто решился сесть и прекратить все попытки действий.

Сказать, что большинство поступков обычного челове­ка коренятся в избегании, которое в свою очередь есть из­бегание пустоты,— все равно что заявить, говоря словами Маслова, что поступки мотивируются недостаточностью. Если вспомнить свои пиковые переживания, прошлые мо­менты исключительный насыщенности и открытости миру, можно обнаружить, что то были моменты, когда бытие было достаточным, моменты, когда экстаз от данного был так полон, что не было желания чего-нибудь еще, какого-нибудь действия или дополнения. Такие заявления от тех, для кого пиковые переживания являются более или менее длительными состояниями — в большинстве своем это ми­стики,— часто заставляют задуматься о будущем: «Что станет с миром, если каждый будет полностью удовлетво­рен своим существованием? Может ли мир развиваться, если не будет недовольства? Принятие страданий, как сле­дует из Нагорной проповеди или из пассивного мистицизма индуистов, будет способствовать лишь эксплуатации или стагнации».

Утверждения, подобные этому, основаны на положе­нии, что изменение происходит лишь вследствие потребно­сти изменения, а поступок — от потребности эффекта или результата. Такое утверждение параллельно ранее обсуж­даемому, согласно которому мы не сделаем добра, пока не «попытаемся». Оба они, с точки зрения Гештальта, выра­жают отсутствие доверия в органичную саморегуляцию.

Еще раз повторим точку зрения Гештальт-терапевтов: «Осознанность достаточна». В противовес поступкам, на­правленным на избегание переживаний, существуют другие поступки, вытекающие и выражающие переживание. Они не направлены на эффект, в том же смысле, как вели­кое искусство не направлено на возбуждение определенных чувств в аудитории, но является самодостаточным.

В отличие от поступка, исходящего из мотива недоста­точности, направленного на то, чтобы положить конец не­удовлетворенности, существует поступок или действие, говорящее «да» существованию, действие, основанное на признании своей внутренней самоценности.

Работа истинного художника или поэта, воспроизводя­щего словами воспринимаемую им красоту,— такое же «да», сопоставимое с движениями любящего, обводящего руками контур любимого тела. Действия жизнеутвержда­ющие, а не отвергающие; способствующие развитию, а не скрывающие; экспрессивные, а не подавляющие, суппрессивные — в некотором смысле действиями и не являются. Поскольку они осуществляются естественным образом, не насилуя наши устремления, не требуя самоманипуля­ции, то их можно воспринимать как путь наименьшего со­противления — самый простой путь бытия в данный момент. Перле отмечал, что такие действия основаны не на выборе (приспособленческой игре), а на предпочтении. Думается, что его опыт, из которого он исходил, той же природы, о которой говорил Сеньцан, третий китайский патриарх Дзена, открывая свой Хсин-Хсин—Минь стихом: «Великим Путем не трудно идти, избегай лишь выбора!»

Действие в противовес манипуляции (собой или други­ми) воспринимается как движение изнутри, а не как наме­рение найти внешние стандарты скрыто (как «обвинитель») или явно. В тех пределах, где мы себя иден­тифицируем (и называем «Я») с функцией самоманипуля­ции, мы можем испытывать подобное действие, как нечто такое, что производится не нами, а само по себе.

В Гештальт-терапии слово «Это» считается грязным, поскольку часто используется вместо «Я» или «Ты» для того, чтобы избежать прямого выражения или ответствен­ности. В Гештальт-терапии мы обычно говорим не что «Это» случилось, а что «Мы» сделали. Однако употребление термина «Это» может быть совершенно правомерным в при­ложении к моментам особой спонтанности, здесь «Это» ста­новится термином, наиболее выражающим качество переживания такого действия. Художник чувствует, что работа получается как бы сама по себе, писатель замечает, что характеры начинают жить самостоятельно, у танцора появляется «вдохновение». Уверен, что Перле, несмотря на всю свою настойчивость в избежании в своем словаре слова «Это», согласился бы с таким исключением, поскольку на своих курсах по рисованию он часто говорил: «Не думай, не спеши, следи за кончиком кисти, это само получится».

На техническом уровне идея отказа от манипуляции находит выражение в качестве других запретов в практике континуума осознанности. Поскольку для вербализации переживания момента мы должны быть открыты моменту и тому, что в нем, а не собственной его трактовке. Способ, которым производится манипуляция во время упражнения континуума осознанности может базироваться на самома­нипуляции или на манипуляции другими (терапевт, груп­па) , хотя в конечном итоге это одно и то же.

Манипуляция другими, которую можно также пони­мать как самоманипуляцию, направленную на манипули­рование другими (как, например, в выражении: «И ты мне улыбнись — и мне станет хорошо»), представляет собой полной набор «игрового» поведения. «Игра» всегда задейст­вует надежду на достижение цели, ее можно рассматри­вать, как манипуляцию во имя будущего, а не как акт выражения.

Перлс видел игры как внешний пласт личности: «Дутый пласт», «Пласт Эрика Берна или Фрейдов пласт,» — вся­кий раз, когда он сталкивался с такими играми, он либо их прекращал, либо (как исключение своему правилу) интер­претировал: «Ты играешь беспомощно», «Ты играешь как глухой на рояле», «Скольких терапевтов ты замучил, пока добрался до меня?», «Ты порешь чушь».

Такие интерпретации (я бы назвал их глобальными) означали не столько наблюдение, сколько предупрежде­ние: «Если хочешь со мной работать, лучше прекрати.»

Отказ от манипуляции был для Перлса неписаным за­коном, выходящим из требования аутентичности, которая была сама собой разумеющейся в способности пациентов реагировать. Или, по крайней мере, он так устанавливал во время набора на курсы. Его работой было вывести из пла­стов личности до уровня взрыва, но начальной стадией работы — на этапе абстрактных игр — он считал элементар­ный шаг, за который пациент должен был ответствен: «Что­бы работа была успешной, мне нужна крошечка вашей доброй воли. Сам я ничего для вас не сделаю, самоуверен­ный вы мой».

«За это короткое время я не раскрою вам, что вы тот самый отравитель, который оставит меня хромым и исто­щенным».

«Если вы столь искушенный охотник, который сосет меня своими "невинными" вопросами, кусает, ждет, пока я ошибусь, чтобы оторвать мне голову, то я позволю себя кусать, но от ловушки уйду».

«Если с улыбкой Моны Лизы вы пытаетесь скрыть от меня свое несокрушимое "Я лучше знаю" и хотите вывести меня из терпения, то я скорее усну.»

«Если вы "псих ненормальный", то я перестану подыг­рывать и спорить с вами. Нельзя же так».

Проявления манипуляции, которые в основном направ­ляются индивидом на самого себя, более незаметны, чем в межличностных играх. Так, терапевт лучше чувствует от­талкивание и притяжение, молчаливые притязания или за­дабривания, которыми хотят ограничить его свободу или вывести его из равновесия. И все же самоманипуляция яв­ляется, наверное, тем самым фактором, который выделяет настоящую практику континуума осознанности от фаль­ши, или от псевдопрактики, которую «хороший пациент» может проводить очень долго без существенных результа­тов. Такие способы управления потоком переживаний пре­вращают сам континуум осознанности в игру, в которую играют просто по правилам. Результатом может стать длинное перечисление объектов в контакте, отрывков фи­зических ощущений, звуков и т.д., скорее напоминающие  изобретательство, чем самореализацию. То, что происхо­дит в подобных примерах, объясняется уравнением прави­ла «выражай свои переживания» с «опиши ощущения», где последнее лишь внешне кажется тем же самым.

Данный вопрос можно прояснить, если обратиться к экстремальному примеру: индивиду поставлена задача де­тально описать его визуальное восприятие. Результатом такого предприятия может стать целый каталог впечатле­ний, годный, может быть, для специфической экспериментальной цели, но не обязательно ведущий к самоосозна­нию. То же самое может быть верным и для формулировки впечатлений другой чувственной окраски: обоняния, кинестетики и др. Некоторые пациенты на самом деле делают нечто не очень отличающееся от снования назад-вперед от одних предметов к другим. Разница между выше означен­ной задачей и практикой континуума осознанности в ос­новном в двух факторах: первый — это вопрос самосознания, второй — вопрос отношения. Прокоммен­тирую оба. Одно дело, когда пациент начинает перечислять воспринимаемое, не осознавая, это его собственные дейст­вия: «Я перечисляю то, что воспринимаю». То есть то, что непосредственно воспринимается, что для него совершенно очевидно, но вместе с тем столь же непостижимо, как его собственное лицо. Если бы он смог осознать свои, чувства и действия, его рассказ мог бы быть таким:

Вижу коврик. Думаю, что надо продолжать и еще что-ни­будь сказать. Смотрю направо и вижу лампу. Теперь смотрю то на одно, то на другое; не думаю, что этим многого добьюсь. Стало скучно, я как-то устал. Хочу, чтобы вы мне помогли побороть скуку и пустоту и т.д.

Если упражнение по осознанию становится пустым из за скотомии, похожей на приведенную выше, его можно откорректировать, указывая на то, что происходит («Вы перечисляете объекты») или обращая внимание индивида на его собственную деятельность, физическую или мен­тальную. Когда пациент замечает, что же он делает, что он не выражает свои переживания, он может сделать шаг по направлению к тому, что является его естественными пере­живаниями. До того он похож на человека, стоящего на одной ноге и удивляющегося, отчего это одна нога так ус­тала, или на того, кто читает вслух книгу, которую держит в кармане, а потом недоумевает, почему это она не произ­вела на него должного впечатления.

Думается, что сокровенным вопросом в практике конти­нуума осознанности, который невозможно точно сформу­лировать из-за его утонченности, является разграничение между раскрытостью к переживанию и придумыванием переживаний. Одной из наиболее обычных реакций паци­ентов на то, что ему подсказывают, является самоосознание и вместе с ним желание достойно сыграть.

Наигранность обязательно является формой манипуля­ции — это искусственная инициализация какого-то про­цесса или действия, а не распространение его сути. Выход из наигранности может начаться от осознания наигранности, ведущего к более утонченному определению быть про­дуктивным, интересным для терапевта, творческим, из боязни быть «тривиальным, из страха пустоты, душевного вакуума и психической смерти.»

 

П. :   Чувствую, что весь дрожу (пауза). Жду, когда придет в голову, что сказать, о чем рассказать.

Т. :  Вы думаете, что, не найдя одного переживания, вообще останетесь без переживаний?

П. :  От такой мысли мне даже полегчало. (Пауза). Вижу все, что там, вижу вас, чувствую, что сижу здесь — и ничего меня особо не интересует... чувствую пустоту... чувствую, что мне легко... Мне не нужно избегать пустого чувства! Чувствую себя как на каникулах, где не надо ничего делать... я теперь на самом деле вижу вас. Я и забыл, кто вы... Чувствую себя ожившим.

Существуют элементы, имеющие особое отношение к вопросу о манипуляции, которые в основном проявляются при Гештальт—терапии группы, они настолько общи, что служат объектом рекомендаций. Вот главные:

 

Вопросы

Вопросы являются важной частью разговора в любом сеансе групповой терапии. Но не все вопросы являются важными. Многие вопросы (пустые вопросы) представляют собой дипломатичный ход представления взглядов спраши­вающего, выражение сомнения, способ высвечивания от­сутствия основы в чьих—то высказываниях и т.д. В общем, вопрос — это форма манипуляции, направленная на выяв­ление ответа, не выражающая переживания спрашиваю­щего. Для спрашивающего же необходим ответ, чтобы лучше избегнуть переживание, в котором и коренится воп­рос.

Почему вы на меня сердитесь? = Вот теперь станет ясно, что у вас нет настоящей причины сердиться = Я прав = Можно перестать волноваться.

Почему вы не знаете этого? = Видите, как я вам помогаю и насколько я лучше вас = Я вам нужен = Мне нужно, чтобы я был нужен вам. Эту слабость я припрячу, чтобы быть таким, как мне нужно.

Он вам нравится? = Мне до чертиков хочется знать, смогу ли повидаться с ним, но лучше не буду проявлять личного интереса, и т.д.

Вопросы служат не только для того, чтобы замаскиро­вать переживание спрашивающего, но и чтобы «вытянуть» оппонета на ответ и тем удовлетворить манипуляторскую необходимость спрашивающего, вопросы уводят содержа­ние группового взаимодействия от терапевтической функ­циональности. По этой причине глубине обмена переживаниями в группе будет способствовать правило от­каза от вопросов (в особенности «почемучных»). Вместе с тем трудно обмениваться переживаниями, не задевая воп­росов, которые в свою очередь скрывают переживание. Как же здесь быть? Одним из выходов будет переделать вопрос в утверждение, например.:

О чем вы думаете? = Меня беспокоит, что вы чувствуете ко мне, и я бы хотел это знать.

А вы не думаете, что вы были правы? = Я вас вполне поддерживаю. Мне бы хотелось, чтобы вы не расстраива­лись.

 

Ответы

Большинство ответов представляют пассивную уступку чьей-то манипуляции и представляют ценность для отве­чающего или группы. Более того, они бесполезны и для спрашивающего, если его вопрос был пустым и выражал избегание. Однако это не касается содержательных отве­тов, т.е. переживаний, высвеченных вопросом. Значащим будет следующее двойное правило:

1. Вопрошаемый должен быть свободен, отвечать или нет, по своему усмотрению.

2.  Безотносительно, ответит он или нет, он передаст свое отношение: «Вы спрашиваете, а я отвечать не буду» или: «Ваш вопрос затронул меня за живое, и я боюсь на него ответить», «Восхищен постановкой вопроса, с удовольст­вием с вами подискутировал бы как-нибудь в другой раз» и т.д.

 

Испрашивание Разрешения

Такая ситуация достаточно часто возникает в контакте индивидуальной и групповой терапии. Просьба может быть явной или завуалированной, в зависимости от этого она становится отражающей или выражающей. В испрашивании одобрения какого-то намечаемого действия, отнимаю­щего у группы время (истерика, плач и т.д.), индивид таким образом манипулирует ситуацией, что другие берут на себя ответственность за его действия, т.е. он избегает тупика, где надо принимать решение. «Испрашивание раз­решения» — это не поиск информации, имеют ли другие желание, чтобы ты поступил таким-то образом. Поскольку это поведенчески против поощрения рискованности и от­ветственности; стоит Гештальт-терапевту только указать, по необходимости, индивиду на его желание поддержки, как тот сам предстает перед своими свободой и страхом.

 

Требовательность

Отношение Гештальт-терапевта в связи с выражением требований будет меняться в зависимости от индивида и ситуации. Часто он сам может быть требовательным в ин­дивидуальной работе или в групповых упражнениях, тем самым противодействуя торможению желаний, которое яв­ляется частью нашего воспитания с раннего возраста. С другой стороны требовательность — это нечто большее, чем выражения. Хотя для терапевтики идеальным пред­ставляется, когда индивид свободен требовать, но точно таким же идеалом будет, когда индивид достаточно свобо­ден, чтобы не быть требовательным; в акте требования мы часто не в состоянии позволить другим раскрыться или рас­крыть себя.

Нужда, чтобы другие что-то делали или не делали, про­порциональна нашей сбалансированности, где мы чувству­ем себя комфортно только тогда, когда окружение «советует» и никто не давит на наши «болевые точки». Мы не можем другим позволить быть такими, чтобы не суметь потом взаимодействовать с ними или испытывать их непри­ятие. Они должны подходить под наши идеалы, в против­ном случае мы злимся, а позволить себе испытывать подобное отрицательное чувство мы не можем. Или же мы должны действовать так, чтобы наше внутреннее представление о мире требовало бы пересмотра и мы бы поэтому поводу не расстраивались и т.д. Из-за таких проявлений требований терапевт может иногда настоять за Золотом Правиле «выражения переживаний» (в данном случае же­ланий или дискомфорта), а не на устных императивах, по­ложительных или отрицательных. Иначе он будет воспринимать требования как ключи к зонам, где индивид нуждается в манипулировании своим собственным пережи­ванием посредством манипулирования другими, и будет поступать согласно этим ключам в соответствии со своим видением ситуации.

 

Глава пятая

Экспрессивная Техника

Осознанность может усиливаться как через суппрессию, так и посредством экспрессии. Сопротивление импульсу может способствовать возрастанию осознанности, подобно тому, как возрастает наше ощущение давления потока, когда мы ему противимся. Точно также в суппрессии кли-ше-обусловленных реакциях, играх,— составляющих не­которые наши реакции, мы осознаем выше автоматического реагирования.

Преувеличение экспрессии импульса — такой же эф­фективный подход для усиления осознанности. Более того, суппрессивные правила, о которых мы говорили раньше, могут рассматриваться как средства для развития истинной экспрессии индивида (как подавление шумов выделяет ин­формацию) .

Мы знаем о своей внутренней «сущности» в основном через экспрессию. На наше представление о том, что мы есть, воздействует, а иногда и полностью его обусловливает то, что мы не смогли сделать или что мы сделали. (Некото­рые экзистенциалисты пошли бы еще дальше, говоря, что мы — это то, что мы делаем, что нельзя разделять эти по­нятия). И все же, даже если мы и то, что мы делаем, мы лишь переживаем, как сквозь темное стекло, конкретные действия и физические состояния, выражающие наше бы­тие.

Место интенсифицированного выражения или экспрес­сии в науке об осознанном может быть сравнимо со значе­нием ручек контрастности для изображения на телевизионном экране или регулятором громкости для ра­диоприемника. В этой аналогии чистая практика внима­ния, являющаяся постоянным фоном для Гештальт-терапии, соответствовала бы сконцентрированности на экране и осознанному наблюдению за телепереда­чей. Суппрессивный аспект Гештальт-терапии, с другой стороны, может быть сравнен с выключением света в ком­нате или с закрытием окон, чтобы убрать мешающий улич­ный шум.

Посредством суппрессивных просьб терапевт разуверя­ет пациента в том, чем пациент на самом деле не является; инициируя его экспрессию, терапевт стимулирует то, чем пациент является. Когда пациент становится способом вы­ражать скрытое в нем, он не только может развить себя по отношению к другому, но и по отношению к самому себе, подобно тому, как художник познает себя через свою рабо­ту. Самовыражение не только является средством само­осознания, но и средством развития самой экспрессии возможности выразить себя осознанно — как характерной черты истинно развитой личности — в этом и состоит цель психотерапии. Выразить себя, т.е. перевести свои чувства и понимания в действия, формы, слова, означает реализо­вать себя, то есть, говоря научным языком, превратить себя в реальность. Без такой реализации мы остаемся фан­томами, не ощущаем полноты бытия.

Выразить себя (т.е. актуализовать) — такое стремле­ние должно быть столь же естественным, как выгонка рос­тков из семени или цветение садов; если мы этого не умеем, то с самого начала жизни переживаем разногласия, трево­гу, боль и учимся манипулировать посредством «страте­гии», боясь открыться миру. Сумма подобных стратегий в виде «характера» в большей или меньшей степени конечна, это «идентичность», к которой мы приклеены, которую мы оправдываем, развиваем до тех пор, пока не осознаем, что же мы есть на самом деле и не сможем выражать свое есте­ство.

Говоря терминами бихейвиористики, Гештальт-терапия — это программа позитивного усиления самовыраже­ния и негативного усиления манипулирования и недостаточности. Каждый акт самовыражения в этом кон­тексте является не только возможностью для самоосозна­ния, но и раскрытием перспективы действия — измененного переживания, в котором пациент учится до известной степени, что он может быть самим собой, не ожидая катастрофических последствий, разрушив фобийные модели, узнав, что выражать себя — это и удовлетво­рение, и основа для настоящего контакта с другими.

Некто рассматривает видение, в котором он был медве­дем. В самом начале, когда его попросили быть медведем, он чувствовал себя заторможенно. Принужденный пред­ставить себя в этой роли и соответственно себя вести — как медведь,— он постепенно почувствовал себя им, на­чал хватать членов группы «медвежьей хваткой», снача­ла робко, потом с большим чувством и даже удовольствием, А потом воскликнул: «Я лучше буду мед­ведем, чем собой». Кто-то прокомментировал: «Нет более эффективного средства изменить поведение, чем сменить поведение».

Экспрессивная техника в Гештальт-терапии может быть воспринята как триединый принцип: инициализация действий, завершенность действий, направленность дейст­вий. Или, другими словами, выражение невыраженного, завершенность выражения, прямота выражения. Ниже я разберу каждый из них отдельно.

 

. Инициация Действия

Гештальт—терапия рассматривает текущее поведение как фобийное, моделированное таким образом, что в целом его можно воспринимать ровным, а на самом деле оно избе­гает настоящего контакта и подавляет настоящее выраже­ние. Кроме практически универсального избегания боли, глубины контакта и выражения, некоторые фобии чисто индивидуальны и лишены специфических функций, явля­ющихся частью нашего потенциала.

Идеал инициации действия или экспрессии имеет, соот­ветственно, две формы технического приложения в Геш­тальт-терапии: одна — универсальная, другая — индивидуальная. Универсальная техника — это максима­лизация инициативы, риск и явная экспрессия словом или действием. Техникой для индивидуального приложения является «предписание», основанное на индивидуальном диагнозе, выполнение которого позволит индивиду превоз­мочь избегание.

А.  Максимализация Экспрессии

Этот принцип применяется в Гештальт-терапии в раз­ных формах. Одну из них опосредованно мы уже обсудили: минимизация невыразительного действия. После того, как клише и многословие подавлены, то, что останется — это выбор между пустотой и выражением.

Другой техникой, ведущий к максимализации экспрес­сии, является обеспечение неструктурной ситуации. Там, где ситуация неструктурна, индивид представлен собствен­ному выбору. Там, где нет правил взаимодействия, где по­ведение индивида не ограничено, он сам вырабатывает свои правила, отвечает за свои действия. Отсутствие структуры требует от индивида, чтобы он проявил творчество, а не просто хорошо играл в навязанную игру.

Отсутствие структуры является, подобно другим аспек­там Гештальт-терапии, компонентом ее основного упраж­нения: практики континуума осознанности. Более того, уверен, что только через оценку данного аспекта упражне­ния терапевт способен эффективно реагировать на пациен­та.

В каждое мгновение континуума осознанности пациент либо следует, либо сопротивляется диктату своих желаний, импульсов момента. Что бы он ни делал, это он, кто делает. Это его выбор, а терапевт должен заставить его осознать решения, помочь ему понять, что он выбирает, т.е. что вся ответственность на нем, как, например, в следующих ситу­ациях:

П.:   У меня челюсти сжаты. Чувствую, кулаки тоже сжимаются... сейчас затопаю ногами. Т. :  Что же вы не топаете? П. :  Я решил не топать...

Когда индивид не интегрирован, то, будучи представлен собственному выбору, он неизбежно выставляет свои внут­ренние трещины в виде конфликтов:

П. :   Мне чувствуется, будто я стою и ору на всех вас!

Т. :   А я вижу, что вы этого не делаете.

П.:   Боюсь, что это выглядело бы смешно.

Т. :   Это?

П. :   Ну, я выглядел бы смешно.

Т. :   Вот он ваш конфликт: орать или бояться мнения группы. Давайте-ка над этим поработаем... и т.д.

 

Конфликты, наиболее часто проявляющиеся во время практики континуума осознанности это нечто среднее меж­ду органичными потребностями с одной стороны и обще­ственными правилами поведения и принятием во внимание реакции других людей с другой. Это можно суммировать дилеммой:

«Коль отрыгнуть — стыда не оберешься, а проглотить — своим же поперхнешься».

Думаю, стоит выделить, несколько важно отсутствие структуры в решении подобных конфликтов. В ситуации, где главным является правило «отказа от правил», пациент не может не признать конфликта как своего собственного. Другими словами, интерпретация конфликта как столкно­вения между своей сущностью и внешним миром (или об­щественными правилами) будет лишь отказом от собственности. Если он придерживается правила «будь со­бой», то здесь его свобода подвергнется серьезному испыта­нию. Это не обязательно означает, что в следующей подобной ситуации в жизни он не столкнется с окружаю­щим или что в любой ситуации он должен действовать со­гласно своим желаниям. Это будет уже предметом выбора его зрелости. Отсутствие структуры наделит его пустотой, которую он заполнит своей экспрессией или же осознанием своей неспособности сделать это, осознанием своих конф­ликтов и их природы.

В групповых занятиях отсутствие структуры принимает дополнительную окраску, а правило «отказа от правил» заслуживает особого отношения.

Обычно я говорю слушателям, что наш сеанс будет сво­его рода разработкой истины — истины нас самих, здесь многого можно добиться, если рискнуть выразить свои чув­ства не только словами, но, и невербальными действиями. То, что мы говорим или делаем, может оказаться очень близким истине, но для того, чтобы очистить это от примеси самообмана, мы должны искренне делиться и действовать, исходя из переживаний момента. У этого правила тоже есть исключения, которые варьируются терапевтом. Например, одним является суппрессивная техника, выделенная в предыдущем разделе. Другое — просьба не прерывать ра­боту терапевта переключением на кого-то одного в группе. Моим собственным правилом является формула: ограни­чить прерывание экспрессии, вербальных или других, ин­тенсивными чувствами (никаких императивов или комментариев), никаких индивидуальных наставлений, максимальная спонтанность.

Другим важным компонентом в максимализации экс­прессии является прямая подсказка об экспрессии, вер­бальной или невербальной. Такая подсказка заключает в себе основное упражнение, кроме того, пациенту требуется побуждение, чтобы он выражал свои переживания постоян­но, шаг за шагом. К тому же на вербальной экспрессии часто настаивает терапевт, когда пациенту она не удается:

 

Т. :  Что вы сейчас переживаете?

П. :   Чувствую, что сержусь на замечание Джо.

Т. :   А когда вы рассердились, то перестали выражать свои" переживания.

П.:  Да, я еще и испугался.

На групповых сеансах вербальная экспрессия может быть стимулирована по-разному. Фритц Перл говорил: «У вас всегда есть альтернатива: прервать кого-то или пре­рвать себя. Хочу, чтобы других вы прерывали чаще, чем себя». Полезным будет по несколько раз за сеанс просить кого-нибудь из группы сделать короткое высказывание о его переживании момента. Это служит для того, чтобы раз­будить чувства или реакции, которые иначе могут заглох­нуть, выделить что—то или кого-то, заслуживающего внимания, способствовать открытости коммуникационных каналов.

Техника, в которой отсутствие структуры и предписа­ние экспрессии идут вместе, а пациенты обращаются к чле­нам своей же группы по очереди, часто называется «круговой». Сюда подходят и вербальные, и невербальные экспрессии; как правило, «круговая» техника эффективна при одностороннем акте экспрессии, без ожидания ответ­ной реакции. Инструкцией здесь может быть: «скажите каждому что-нибудь» или: «Скажите каждому то, что вы хотите сказать», «Скажите каждому, что вы о нем думаете» и т.д. А можно инициировать невербальную экспрессию:

 «Сделайте что—то каждому из нас», «Сделайте каждому то, что вам подскажет внутренний голос, поддайтесь импульсу момента».

Такие приемы, подобно большинству в Гештальт-терапии, не следует превращать в стереотипы, где вовлекается каждый участник группы; прием становится более полез­ным, когда используется как часть органичного развития и в соответствии с индивидуальными потребностями в дан­ный момент. Функция приема, в основном, в преодолении сдержанности индивида в экспрессии и при отсутствии экс­прессии в межличностной сфере. Каталитический эффект других используется как стимул для извлечения того, что континуум осознанности не извлекает спонтанно.

Активная форма особенно ценна в случаях с теми, кто избегает риска, у кого трещина между вербально—интел­лектуальной реакцией и их эмоционально-импульсивным поведением. В таких случаях предписание делания может либо завести индивида в тупик, либо раскрыть в нем ас­пект, недостижимый вербальным путем.

Кроме просьбы говорить и делать что-то по отношению к другому члену группы существует форма экспрессии, за­служивающая особого выделения, поскольку она объединя­ет неструктурность и инициативу: неструктурная вокализация или тарабарщина. Тарабарщина — это дейст­вие, которое не может быть запрограммировано или отре­петировано. Готовность «говорить» тарабарщину можно рассматривать как готовность сказать о неизвестном, зара­нее непродуманном. Однако природа такой задачи не толь­ко несмоделирована, но и экспрессивна. Каждый, кто экспериментировал с тарабарщиной, знает, насколько она отражает для каждого из нас наш собственный индивиду­альный стиль и ощущения момента. Именно отсутствие структуры предопределяет тарабарщину: она послушно раскрывается для внутренней нашей реальности подобно художественному произведению.

Прием экспрессии через тарабарщину может быть очень ценным в связи с ее непредсказуемостью для стимуляции инициативы и рискованности в целом, однако у него есть и особое применение. Тарабарщина уникальна, по крайней мере, для некоторых: она способствует спонтанности экс­прессии, которая иначе, т.е. словами и действиями, не получается. Таким образом, информация, несомая этими, ка­залось бы, бессмысленными слогами, может быть одновре­менно и ключом и семенем для самосознания. Иногда индивид может подвергнуть цензуре и выбраковать- весь свой гнев из высказывания, голоса, сознания, а в тарабар­щине гнев обязательно проявится. Обычный голос остается непринужденным, а в тарабарщине проявляется страсть — это причина для продолжения работы над его подавленны­ми нуждами. С тем, что высказано тарабарщиной, можно поэкспериментировать и высказать потом словами, что не­пременно будет способствовать осознанности.

Б. Индивидуальные предписания

В зависимости от того, что определяет интуицию и вос­приятие терапевта, он иногда усматривает «дыры в лично­сти» индивида, как пишет Перле:

... у каждого из нас в личности имеются дыры. Вильсон Ван Дусен первым открыл это в шизофрениках, но я убежден, что дыры есть у каждого из нас. Там, где что-то должно быть, там нет ничего. У многих нет души. У дру­гих — сексуальных наклонностей. У некоторых нет серд­ца. И вся их энергия уходит на просчитывание, обдумывание. У тех нет ног, они не могут стоять. У этих нет глаз. Их глаза, подобно прожекторам, высвечивает что—то из внешнего мира, они так и живут, будто видят только это что-то... У большинства нет ушей. Считается, что уши для того и созданы, чтобы ими слышать. А кто слышит? Если бы люди слышали, войны бы не было*.

Терапевт может проявить смысл того, что пациент из­бегает в своей жизни и поведении, чего не может признать, принять или выразить, но что является его частью. Помогая ему выразить его истинные аспекты, которые им подавля­ются, терапевт помогает ему познать себя, стать ответст­венным за то, что он есть, т.е. стать целостным. Интуиция или восприятие, которые в обычной психотерапии воспри­нимаются как интерпретация или комментарий, помогают терапевту воздействовать на экспрессию пациента, задей­ствуют «рот» пациента, а не его «ухо». Выражение Перлса

 

*  «Дословно о Гештальт-терапии», Фридрих Перле   (Изд. Гештальт Журнал Пресс, Хайлэнд, Нью-Йорк, 1992 г  Перепечатка с разрешения)

 

«Можно мне накормить вас предложением?» стало стандар­тным приемом, где пациент экспериментирует с возможной истиной, увиденной терапевтом, высказываясь о самом се­бе. Чаще всего такое действие обнажает смысл истины или фальши или же вызывает иную реакцию, более значитель­ную, чем интеллектуальное согласие и отсутствие его.

Приглашение пациента делать то, чего он избегает, бо­лее эффективно, когда оно подразумевает действия, а не высказывания, имеющие значения действий.

Т. :  Вижу, что вы избегаете смотреть на нее.

П.:   Да.

Т. :  Попробуйте обратное: посмотрите на нее прямо.

П. :   Мне неудобно. Чувствую, что мне не хочется даже говорить с ней.

Т. :   Так скажите ей об этом.

П. (ей) : Меня к тебе совсем не тянет. Чувствую, что я совсем далеко от тебя. Вообще бы не хотел видеть тебя. (Более уверенно) Мне не хочется быть с тобой рядом. Ты меня заела своими постоянными претензиями. (Громко) Я тебя ненавижу!

 

В данном примере терапевт выступает в роли повиваль­ной бабки, помогающей разродиться экспрессией того, что в противном случае осталось бы невысказанным. В других случаях терапевт может пойти еще дальше: может попро­сить «тихоню» выразить гнев, заставить «супермена» за­просить помощи, самодовольного интеллектуала повторять «Я не знаю». Терапевт действует, интуитивно определяя «убийцу» в тихоне, неуверенность всезнайки, червоточин­ку в супермене. Предписания, подобные этим, могут осно­вываться не только на интуиции или понимании первопричины, но и на принципе действия от обратного. Одной из оригинальнейших идей Перлса было применить фигуральное различение к вопросу о самовосприятии и личностном функционировании в целом. В рамках своего невроза мы раздуваем значение отдельных своих черт, ко­торые почитаем за добродетель, и не замечаем тех, которые называем пороком. Таким же образом мы фильтруем свою спонтанность, какие-то проявления поддерживая, другие же тормозя. А что, если изменить точку зрения, принять за рассматриваемую величину, фигуру сам фон, на котором данная «фигура» смотрится? Что, если перевернуть весь наш жизненный эксперимент на некоторое время? Ведь если это удается, сколько новых возможностей мы пол­учим.

Идея реверсии привычного самовосприятия и собствен­ных поступков может принять различные формы, которые можно рассматривать как средства по извлечению экспрес­сии того, что откладывалось, не замечалось или подавля­лось, как несовместимое с гештальтом. Отсюда можно вывести, что противоположная сторона человеческого от­ношения скорее всего также является его частью, хотя и менее развитой.

Принцип реверса может быть применим не только к чувствам, но и к физической стороне отношений. Раскры­тие определенной позы, глубокого дыхания вместо сдержи­ваемого входа или выхода, изменение моторных отношений левой и правой сторон может привести к развер­тке неожиданных переживаний. Вот пример:

Терапевт замечает, что при выражении текущих пережи­ваний пациент часто прерывает то, что он говорит и чув­ствует, в эти моменты он сглатывает или фыркает. Терапевт предлагает ему делать противоположное фыр­канию и сглатыванию. Пациент начинает усиленно и про­должительно выдыхать через нос и рот, что приводит, по его словам, «к незнакомым и удивительным ощущени­ям... будто бы я рыдаю, но как-то через силу, мускулы напряжены, как при зевании; такое напряжение мне нра­вится, особенно при выдохе до самого конца, ощущение как будто от оргазма».

Позже он обнаружил, что такое чувство у него было дав­но, только он ничего не знал об этом: «Это как вспышка, как желание взорваться изнутри, разодрать какую-то пленку, в которую я завернут, которая мешает мне. В. одно и то же время я и в смирительной рубашке, и сам себя сжимаю».

Краткое переживание было исходной точкой спонтан­ного развития в течение месяцев. Мускульное напряжение и сопутствующие ощущения становились все осознаннее, его все больше тянуло к физическим упражнениям. Затем он обнаружил, что удовольствие можно получить и от танцев, свободно выражающих его экспрессию в движении и в общем отношении. В конце концов он стал ощущать мы­шечное раздражение, проходящее только после осознания его причин при реагировании на людей в степени, неизве­стной ему ранее.

Еще одним ориентиром для инициализации действия или выражения, сокрытых в собственном понимании отсут­ствия «законченности», является то, что, по терминологии Гештальта, называется отсутствием закрытия. Невыска­занные слова и неопределенные действия оставляют в нас след, связывая с прошлым. Значительная часть наших меч­таний и грез является попыткой жить в фантазии о том, что нам не удалось в реальности. Иногда, как мы увидим в дальнейшем, терапевт призывает пациента сделать фанта­зии более реальными, обыгрывая их; иногда он просто раз­бирается в его ощущении незавершенности и предлагает пациенту выполнить то, что было отложено или выполне­ние чего избегалось. Эта идея может быть применима в разных формах: закончить в фантазии незаконченную меч­ту, сказать родителям то, что не было высказано в детстве, распрощаться с разведенным супругом или с умершим род­ственником. В групповой терапии является обычным раз­бираться в конце сеанса или с незавершенными ситуациями межличностного группового общения. Чаще всего «неза­конченность» создается сдерживанием выражения одобре­ния или негодования, такое выражение можно рекомендовать в качестве группового упражнения.

 

//.  Завершенность Экспрессии

Мы всегда стараемся полностью выразить себя. Настоя­щий писатель так вырисовывает безымянный характер, что отсутствие чего-нибудь существенного можно принять как попытку его самовыражения. Бывают моменты, когда все мы становимся художниками, наделенными способностями видеть уникальность каждого человека в его с первого взгляда незначительных поступках. Подобно осознанно­сти, самовыражение также варьируется по качеству у раз­ных людей. Одним из того, чем занимается Гештальт—терапевт — он интенсифицирует самовыраже­ние индивида. Это достигается, во-первых, распознанием моментов или элементов истинной экспрессии в поступке и их дальнейшим развитием.

Т. :   Что вы испытываете сейчас?

П.:   Ничего особенного.

Т. :  Вы повели плечами.

П. :  Наверное.

Т. :   Ну вот, опять (поводит плечами).

П. :   Может, это привычка.

Т. :  А ну-ка еще раз.

П.:   (Выполняет)

Т. :  А теперь преувеличьте этот жест.

П. :   (Поводит, гримасничает, локтями и руками делает жесты неприятия). Наверное, я хочу сказать: «Отстань». Ну да, именно это я и хочу сказать.

 

Во имя полной ясности, думаю, что нам стоит опреде­лить по крайней мере четыре типа процедур, ведущих к интенсификации действия:

1. Простое повторение.

2. Преувеличение и развитие.

3. Выявление или передача.

4. Идентификация и исполнение роли.

Поговорим о каждом из четырех по порядку.

 

А. Простое повторение

Целью данного метода является интенсификация осоз­нанности индивидом данного действия или высказывания, это шаг за пределы обычного терапевтического отражения или рефлексии. Пример подергивания плечами может по­служить иллюстрацией. Иногда вербальный повтор может иметь драматический эффект, когда индивид вдруг видит полностью то, что он преуменьшал, чему придавал значе­ние, скрывал под маской.

П. :   (Обращаясь к своей матери) Ничего больше не хочу от тебя.Хочу, чтобы ты больше не вмешивалась в нашу жизнь. Не приходи к нам. Я больше не твоя дочь. И никогда ею не была по правде. Ты никогда не понимала меня. Никогда. Я возмущена, и мне больно, потому что и сейчас ты меня не понимаешь. Ты не замечаешь меня. А как бы мне хотелось, чтобы ты увидела во мне

человека!

Т. :   Повторите это.

П. :   Мне бы хотелось, чтобы ты увидела во мне человека, мама. Заметила. Вот она — я,

посмотри. Я хочу, чтобы смогла увидеть меня. Не отворачивайся. Не придумывай. Вот она — я.

Увидь меня такой, какая я есть, ни больше, ни меньше. Ты можешь?

Т. :  А она может? П.:  Думаю, что может (расплакалась).

 

Когда результатом повтора становится не интенсифика­ция значения, а, если оригинал высказывания противопо­ложен самому пациенту, возрастание незначимости, и ведет к реакции, направленной против оригинала высказы­вания.

Прием повтора может быть адаптирован к групповым ситуациям с адресовкой повторяющегося высказывания или действия к разным членам группы. В приведенных ни­же случаях имеется возможность для нескольких вариан­тов упражнения.

1.  Прямое повторение (например, говорить «Прощай» каждому).

2. Непосредственное повторение с уточнением в соответ­ствии с тем, как высказывание применимо к индивиду в данном вопросе.

3. Повторение содержания, адаптация формы высказыва­ния к каждому индивиду.

4. Повторение отношения с вариантами содержания (т.е. выражение гнева подходящим способом в зависимости от оппонента).

 

Как и с другими приемами, здесь нельзя ожидать чуда, нужно пользоваться возможностью правильного отноше­ния. Терапевт должен видеть процедуру, оберегать инди­вида от сползания к механическому следованию процедуре, от наигранности и избегания. Если ему удается стимулировать осознание того, что пациент чувствует или делает, только тогда что-то получится.

 

Б. Преувеличение и Развитие

Преувеличение — это шаг за пределы простого повто­рения, часто оно происходит спонтанно, когда пациента просят повторять что-то снова и снова. Жестикуляция ста­новится шире или более утонченной, высказывание громче или превращается в щепот, более интенсивно выражается то, что сначала неясно ощущалось.

Когда индивида просят преувеличить и он это проделы­вает много раз подряд, то он может раскрыть что-то новое в своем действии. Возможно, это и не совсем новое качест­во, но оно заложено в оригинал его поведения подобно не­видимому зернышку, и только преувеличение может сделать его видимым.

В приведенной ниже иллюстрации (которую я воссоздал спустя несколько лет) Фритц Перлс выступит в роли тера­певта, а я — пациента:

 

Т. :   У меня кое-что есть для вас. Вот. (Показывает чашку с песком.)

П.:   (Берет чашку.)

Т. :  Ешьте.

П. :   Вы меня сбили с толку. Не знаю, вы что, и в самом деле хотите, чтобы я это ел, или здесь какой—то скрытый намек.

Т. :   Ешьте.

П. :   (Берет двумя пальцами щепотку и кладет в рот.)

Т. :   Что вы испытываете?

П. :  Чувствую песок во рту и на зубах, слышу скрежет песка, когда жую его. Чувствую, что во рту стало больше слюны и что очень хочется избавиться от песка. Начал выплевывать крупинки, но они еще на языке. Пытаюсь очистить язык пальцами, песчинки прилипли к пальцам. Тру пальцами друг о друга и продолжаю отплевываться.

Т. :  Преувеличьте это.

П. :   Тру руки друг о друга, вытираю их о брюки, стряхиваю песок, стряхиваю, стряхиваю, стряхиваю! (широкими стряхивающими движениями рук) Ну конечно же — вот что я чувствую — я столько всего наглотался, того, что не имеет ко мне никакого отношения. Вот теперь-то я от тебя избавлюсь. Вон из меня! Большое вам спасибо за ваш песок!

 

Преувеличение представляет собой форму развития в действии, однако развитие не всегда влечет преувеличе­ние. Иногда, если мы проходим через повтор действия или высказывания, эмфаза приведет к модификации действия таким образом, что одно движение будет вести к другому, одно чувство или мысль к совершенно другим. Инструкция «развейте это» является приглашением пациенту разрабо­тать тенденцию данного момента, жеста, позы, голоса или визуального образа. Таким образом, побуждение, лишь слегка проявленное в действии, может полностью раскрыть себя в последовательном повторении, которое иногда пре­вратится в танец, мелодию, стихи.

П. :  Никакого особого чувства я не испытываю. Не вижу смысла в бесконечном повторе своих

физических ощущений...

Т. :  Прошу вас, продолжайте говорить тем же тоном, только без слов.

П. :  Да, да, да, да, да, да, да, да, да, да, да. (с выражением безнадежности)

Т. :  Преувеличьте голосом выражение.

 П.:   (Продолжает, на этот раз с уже очевидной грустью.)

Т. :   Еще больше. Преувеличивайте и смотрите, что получается.

П. :   (Голос превращается в мелодию, грустную и волшебную, с возрастающей силой.) Всю

жизнь этого хотел! Петь! (умиленно) Вот он — я такой, разве словами я бы это выразил! Чудесно!

Не хочу прекращать! (Продолжает петь.)

 

В. Выявление или Передача

Название «выявление» я дал одному из самых ориги­нальных приемов Гештальт-терапии, которое обычно на­чинается с того, что терапевт говорит: «Озвучьте свои кивки», «Что бы сказали ваши слезы, если бы умели гово­рить?», «Что бы сказала ваша левая рука правой?», «Оз­вучьте свое одиночество». Здесь пациент принужден передать словами невербальную экспрессию — жест, визуальный образ, физический симптом и т.д., т.е. его просят выявить содержание, которое оставалось скрытым.

 

Т. :   Вы хотите что-нибудь сказать Марте?

П. :   (Упавшим голосом.) А что я могу сказать? Ты мне нравишься, мне нравится то, что ты сказала вчера, но я немного боюсь тебя...

Т. :   Говорите с ней на тарабарском языке.

П. :   (Начинает говорить, все более воодушевляясь, наклоняясь вперед, улыбается, жестикулирует).

Т. :  А теперь передайте это по-человечески.

П. :   Марта, ты такая красивая. Мне хочется ласкать тебя, целовать, заботиться о тебе. Чувствую такую нежность к тебе. Ты — как прекрасный цветок, и мне всегда хочется быть рядом.

 

В процессе выявления пациент должен обязательно эмфатировать себя или свое восприятие, которое он старается облечь в форму слов. Он должен, так сказать, испытывать событие изнутри, а не как сторонний наблюдатель; резуль­тат может быть неожиданным, если этот прием применить к восприятию кого-то или к образам мечтаний, они явятся экранами для нашего проецирования. В этих примерах проецируемый фантом может расти и становиться явным в своем фантастическом качестве; в свою очередь, истинное восприятие, затронутое проекцией, может полностью вы­светиться:

П.:   И раньше я его ненавидела, и сейчас ненавижу. Он грязный старикашка. Он всегда старался погладить меня или поцеловать, а я так его боялась...

Т. :  Теперь пусть он говорит. Представьте, что бы он сказал, если бы у него была такая возможность, честно и откровенно, что он чувствовал.

П.:  Он бы сказал: «Ты такая замечательная. Такая очаровательная малышка: такая здоровенькая, чистая! Это как припасть к холодной воде посреди пустыни. Мне так одиноко, меня будто отрезали от жизни, но все мое одиночество исчезает, когда я с тобой.»

Т. :  Я что вы теперь испытываете к нему?    ,

П. :  Чувствую сострадание. Не стоило его бояться. В нем ничего страшного нет.

Процесс выявления ведет к желаемому окончанию ин­терпретации посредством совершенно иного подхода. Во-первых, это не терапевт говорит пациенту о предполагаемом «значении» действия, жеста, голоса; паци­ент сам вынужден передать себе что-то. Во-вторых, между «думать» о поведении или символе и эмфатировать его — большая разница.

Скрытым первым шагом в выявлении будет пережива­ние чувственного содержания действия, которое выявляет­ся. Следующим шагом является передача содержания посредством слов. Этот процесс подобен символизму в поэ­зии или в визуальных искусствах. Попытка нарисовать, например, является, кроме всего прочего, попыткой уви­деть.

Процесс контакта с переживанием с последующим вы­ражением его словами можно рассматривать как еще один случай преувеличения и развития экспрессивного дейст­вия. Разница в том, что в выявлении развитие не остается в рамках одного переживания (движение, голос, слова), но перетекает из одного переживания в другое. Когда инфор­мация (до сих пор скрытая) трансформируется из действий, звуков или образов в слова, этот процесс (совершенно за­служивающий быть названным выявлением, поскольку обычно моторно-визуальная активность ближе к нашим автоматическим и бессознательным процессам, тогда как вербализация или понятность связывается со «вторичными процессами»), является частью нашей активности в бодрст­вовании. Процесс передачи не обязательно состоит в пере­ходе от действий к словам для того, чтобы обслуживать общую цель преувеличения:

 

Т. :   Что вы сейчас чувствуете?

П. :   Беспокойство. Меня беспокоит, что ничего важного

не приходит в голову. А я знаю, что группа ждет. Т. :   Вижу, что вы притоптываете левой ногой. П. :   (усиливает движение) Да. Т. :  А теперь заставьте все ваше тело делать то же, что

делает нога. П. :   (Постепенно увеличивает притоптывание, пока не

начинает пританцовывать обеими ногами, похлопывая себя ладонями по бедрам, улыбаясь

во весь рот).

Т. :   Что нибудь произносите.

П. :  А! А! А!! (сильные выдохи прерываются голосом, пока не превращаются в смех)

Т. :   Теперь проделайте что-нибудь с тем же отношением.

П. :   (берет кого-то за руку, тянет, распрямляет его). Проснись, дружок! (Идет вокруг, притоптывая, руками показывая, что надо встать). Проснитесь все! Давайте выбираться из этого запустения! (Отворяет дверь и кого-то выталкивает). Ну-ка, давай отсюда. Я вычищу этот дом и повыбрасываю весь хлам. (Тянет кого-то за руку). Встряхнитесь и радуйтесь, или выметайтесь отсюда!

 

Г. Идентификация и Исполнение Роли

Исполнение роли является важной частью Гештальт— терапии и во внешнем смысле, т.е. поступая согласно дан­ной роли, и во внутреннем смысле, т.е. испытывая переживания другого, представляя себя в атрибутике дру­гого человека или какой-то вещи.

Поскольку исполнение роли придает идее, чувству или образу моторное выражение, его можно считать еще одним случаем трансляции от одной экспессивнои модальности к другой. В самом деле, это обратная сторона выявления: в выявлении мы вербализуем свои действия, в исполнении роли мы действиями реализуем мысль. Таким образом, ис­полнение роли можно понимать как еще один способ завер­шения или осуществления экспрессии. Частное поведение, которое мы называем «мышлением», может считаться не­совершенным действием или действием символическим. Перевоплощением мы доводим действие до его полного вы­ражения. То же самое можно сказать о предвкушении и воспоминаниях. То, что Гештальт-терапевт делает, когда просит пациента «сыграть» свои воспоминания или ожида­ния, эквивалентно тому, чтобы попросить его физически выполнить действие, которое им выполняется, иногда до­вольно часто, в воображении. «Играя», пациент может обнаружить, что он привязан к такому-то воспоминанию или фантазии вследствие их «незавершенности» — из-за необ­ходимости предпринять действие, хронически избегаемого или подменяемого воображаемо.

Кроме принципа завершенности существует и другой принцип, в котором «игра» выражает отношение Гештальт—терапии. С внутренней точки зрения «игра» влечет за собой процесс идентификации, соотношения себя с тем, кого мы «играем», с признанием «его» переживаний своими собственными. Инструкции «будь им», «стань своей ру­кой», «превратись в свой голос» и т.д. — это шаг за пределы преувеличения, требуемого выявлением. Между «придай голос плачущему в тебе ребенку» и «превратись в плаксу» существует разница в степени идентификации. Задача за­трудняется, когда пациенту приходится идентифицировать себя со своими неприятными сторонами, которые он стара­ется подавить или изжить. С другой стороны, если он спо­собен идентифицировать себя со всем своим хорошим или плохим, то он берет на себя ответственность.

Идентификация и игра не только сокращают дистанцию между «Я» и его процессами, они же способствуют разви­тию осознанности. Став кем—то или чем-то, мы можем больше понять, чем просто рассуждая об этом. Игра способ­ствует холистичному пониманию, являющемуся больше функцией интуиции, чем чем-то другим. Для Гештальта, однако, использование игры представляется как предписа­ние «Будь тем, что ты есть» в различных вариантах. Сцены и характеры — это не ритуальные божки или творения классика, это аспекты наших собственных жизней, которые мы склонны трактовать как случайные или тривиальные, иногда бессмысленные: любимые обороты речи, жесты, фантазии. -

Основное применение игры или исполнения роли в Гештальт-терапии в обыгрывании грез, в проигрывании пред­вкушений будущего (которые стоят за большинством конфликтов реальной жизни), представлений прошлого, в обыгрывании различных конфликтующих черт личности. О подходе Гештальт-терапии к воображению, к прошлому и будущему я еще расскажу в этой книге, здесь же останов­люсь на обыгрывании черт личности.

 

Наиболее драматичными моментами в сеансах Гештальт-терапии являются те, где пациент берется за различ­ные роли, составляющие неинтегрированные аспекты или конфликтующие подсущности его личности: хорошего мальчика и злючки, задиры и филантропа, доброго челове­ка и эгоиста, мужественного и женственного, активного и пассивного, назидательного и ребячливого, победителя и побежденного и др. Думаю, что искусство терапевта заклю­чается в его способности указать на ключевую для пациен­та роль — это вопрос, требующий, как и все в Гештальт-терапии, особого ощущения момента. Вывод или знание, что практически каждый хочет чувствовать особое, вовсе не достаточны, чтобы сказать кому-то «будь особым» или «действуй особо». Чтобы такое исполнение роли стало успешным, пациент должен войти в контакт со своей пси­хикой постепенно, чтобы игра в «особого» увенчивала орга­ничное развитие за время сеанса.

 

Ниже даются некоторые ключи, которые могут помочь терапевту развить необходимое отношение при обыгрывании.

 

1.  Психологические симптомы: волнение, вина, стыд. В большинстве случаев волнение включает в себя либо:

А. Воображаемое осуждение или реакция другого (подо­бны волнению перед выходом на сцену), которые затем могут быть отобраны в качестве субъекта обыгрывания и, возможно, узнаны как собственное отношение к себе; ли­бо:

Б. Катастрофические фантазии о будущем, которые мож­но обыграть в том же духе: неудача, позор, смерть и т.д.

В вине обычно присутствует самообвинение или проеци­рование самообвинения, которые также могут быть дра­матизированы игрой в виновного в полной мере, а затем игрой в обвинителя. В обоих случаях других членов груп­пы можно использовать при драматизации как статистов в роли судей или подсудимых.

В случае стыда или смущения возникает скрытое чувство, что тебя выставляют на виду у всех. Применяемое здесь отношение заключается в обыгрывании ролей наблюдате­ля или свидетеля.

 

2.  Конфликты. Даже микроконфликты, как, например, улыбаться или нет, смотреть на терапевта или в сторону и т.д., часто являются экспрессией гораздо более широко­го душевного надлома, чем кажется при внимательном рассмотрении. Путем выявления или преувеличения обе­их альтернатив в каком-либо конфликте пациент подхо­дит к двум важным аспектам своего психологического функционирования.

 

3. Преувеличение и реверс. Усиление практически любо­го чувства или экспрессивного акта, жеста, позы, голоса, вербального высказывания может обнажить важное отно­шение, стоящее дальнейшей обработки обыгрыванием. Когда это уже определено, то можно использовать и про­тивоположное по значению отношение.

 

4. Противоречие между вербальной и невербальной экспрессиями может стать путем исследования другого ду­шевного надлома.  Например, пациент говорит о волнении, а его голос, поза и манеры говорят об уравно­вешенности и полной безопасности. Я попросил его сыг­рать по выбору в испуганность и в уравновешенность, подгоняя соответственно и вербальное и невербальное по­ведение. Играя, он вскорости обнаружил, что он всегда играл в уравновешенного, что он всегда был не настолько свободен, чтобы показать свою слабость, в нем всегда при­сутствовала тяга к тому, чтобы быть хозяином положе­ния.   В   другом   случае   пациент   со   спокойным хладнокровием говорил о приятных чувствах, ерзая при этом на стуле и вытирая потеющие руки. Я обратился к нему с таким же, как предыдущее, предписанием, чтобы он по выбору сыграл роль взволнованного человека или человека, у которого «все в порядке», это показало ему его претензии и тот факт, что он играет роль «холодного» не только, когда об этом просят, но и всегда.

 

5.  Совокупное поведение. Иногда терапевт сознает роль пациента через стиль его совокупного поведения, а не через элементы. Поскольку уровень игры, начатой тера­певтом, весьма утончен, терапевт опирается на интуи­тивное понимание поведенческого гештальта. После обдумывания наблюдений (т.е. «Кажется, ты играешь не­винного» или «Мне кажется, что ищешь огни рампы») и если с таким наблюдением согласен пациент, терапевт может идти дальше и предлагать преувеличение или обыгрывание соответствующей характеристики.

 

III. Прямота Экспрессии

А. Минимизация

Самовыражение часто притупляется действиями, как минимизация, окольность, неопределенность и др. В таких случаях ясность и прямота экспрессии будут способство­вать превалированию смысловой информации над шумами при индивидуальном общении.

 

П.:   Чувствую некоторую усталость, немного надоело. Наверное, я немного раздражен вами. Возможно, сейчас мне не очень хочется быть здесь.

Т. :  Я заметил, что вы используете очень много всяких «наверное», «некоторые», «возможно»...

П. :   Думаю, вы правы.

Т. :   (с иронией) Вы «думаете», что возможно это наверное правда.

П. :  Да. Я слишком часто пользуюсь словесным мусором. Это... своего рода привычка.

Т. :   «Своего рода?»

П.:  Это привычка.

Т. :  Пожалуйста, расскажите еще раз о ваших чувствах, но пропуская «возможно» и

«наверное». Не могли бы вы повторить, что вы только что сказали без этих слов.

П. :  Я устал. Да, устал. Чувствую раздражение и скуку. Я бы хотел улечься в постель, а не сидеть здесь. Нет. Теперь не так. Ужасно хочется отдохнуть, но мне достаточно интересно, чтобы остаться.

 

Частым источником минимизации является использо­вание противительного союза «но», т.е. само появление это­го слова уже может быть сигналом. Кроме значимых слов, необходимых для существования ярлыка, союз «но» упот­ребляется слишком часто, вводя дисквалификацию выска­зывания или же отбирая часть его весомости или значения. В любом случае «но» является слышимым отражением кон­фликта. «Да, но...», «Я бы хотел сделать это, но...», «Вы мне нравитесь, но...» Посредством такой неопределенности ин­дивид избегает принятия какой-то стороны или полного переживания какой-либо половины своего высказывания — каждая половина обесценивает другую. Кроме указаний, которые терапевт может дать пациенту чтобы тот про­играл каждую из сторон или преувеличил какую-нибудь одну, терапевт может запретить употребление слова «но» и приложить вместо него «и».

 

П. :  Я держусь в стороне от вас, но мне нравится ваше спокойствие.

Т. :  Попробуйте сказать «и» вместо «но». П. :  Я держусь в стороне от вас, и мне импонирует ваше

спокойствие. Ну конечно! Это на самом деле правда.

Еще одним вывертом языка, непосредственно поднима­ющим вопрос прямоты высказывания, является использо­вание слова «это» вместо определенного содержания.

П. :   Он хотел, чтобы мы сделали то, с чем я не мог согласиться. Он так настаивал на этом, что это стало предметом бесконечных стычек...

Т. :   Не могли бы вы сказать, что означает «это»?

П.:   (долгая пауза). Он хотел, чтобы мы совершили психоделическое путешествие.

 

 Часто истинным значением, подменяемым словом «это», является «я» или «ты», в этом случае «это» выступает буфером для смягчения прямоты высказывания.

 

«Моя рука делает такое движение...»

«Как это она делает движение?»

«Я двигаю руку так... а теперь ко мне пришла мысль, что...»

«Мысль »пришла« к вам?»

«У меня появилась мысль».

«Т.е. у вас она есть!»

«Я думаю. Да. Я думаю, что я слишком часто говорю не прямо о себе, а пользуюсь заменителем, "этим", и очень хорошо, что я заметил это в себе, теперь это будет по-дру­гому».

«Это будет?»

«Все будет по-другому. И за это я благодарен».

«За это?»

«За вашу идею об этом».

«Мою идею».

«Я чувствую благодарность к вам».

 

Перлс первым предложил использовать «Я» вместо «Это» в работе «Сильное желание Эго и Агрессия», он при­давал большое значение этой, казалось бы, банальной де­тали языка. Перле говорит: «Каждый раз, когда вы применяете точное словесное соответствие языка Эго, вы самовыражаетесь, вы помогаете развитию своей личности». Я отношусь к этому принципу как к особой поддержке, подпорке, ценность которой предопределена уместностью ее использования в определенный момент. Многие терапев­ты делают упор на какие-то слова, от которых мало толку из—за неуместности их употребления. Лично я готов пропу­стить несколько «Это», если просьба о замене слова прервет экспрессию, нарушит концентрацию на образе, отвлечет пациента от идентификации с представляемым характером и т.д.

 

 

Избегание «Я» не всегда параллельно вводимому «Это». Например:

 

П. :   Мы все взвинчены. Не уверены. Не уверен, что всем нравится, что здесь происходит.

Другой П. : Говори за себя.

П. :   Ну, я взвинчен...

 

В данном случае «Мы» служит лесом, скрывающим от­дельное дерево, влекущем нежелание принять ответствен­ность за переживание. Еще одним экраном является «кое-кто».

«Кое—кому это будет нелегко».

«Кое-кому?»

«Мне трудно выразить себя перед всеми».

 

Безличные утверждения также встречаются часто и имеют вид «научности».

П. :   Вижу, что на меня смотрят... Замечают, как

потеют мои руки... Как дрожит мой голос.

Страшно... Т. :   Вы говорите, как сторонний наблюдатель:

«Смотрят, страшно». Вы же говорите: «Я боюсь». П.:  Да, это верно. Именно этого я и хочу больше всего,

чтобы совладать с собой и сказать «Я».

 

Б. Ретрофлексия

Примером ненаправленности, с которой постоянно бо­рется Гештальт—терапия, является ретрофлекция: пере­направленность импульса таким образом, что вместо направления на объект импульс возвращается к субъекту.

Перле назвал ретрофлекцией поведение, при котором индивид «делает себе то, что он должен был бы делать или пытаться делать по отношению к другим людям или пред­метам». Вместо направления своей энергии на действия в отношении окружающих, которые удовлетворили бы его нужды, индивид «перенаправляет свою активность обратно в себя и заменяет собой окружение, сам становясь целью своего поведения». Здесь он разламывает свою личность на «производителя» и «производное».

Ретрофлекция является следствием окружающих пре­пятствий при выражении импульса, она приводит к актив­ной сдержанности экспрессии. Сдерживаясь, индивид направляет на себя то, что обычно направляется на него окружением (самопроецируется), и использует при этом всю энергию своих собственных импульсов (ретрофлекти-рует).

Ретрофлекция, по Перлсу, может быть вполне функци­ональна: «Не тешьте себя мыслью, что то, что мы исполь­зуем, годится для всех, без всякой доработки, что оно освободит нас от сдержанности! Ведь сдержанность иногда бывает просто необходима, порой от нее зависит сама жизнь — попробуйте не сдержать дыхания под водой. Глав­ным является вопрос правомерности рациональной основы у пациента сдерживать свое поведение в определенных об­стоятельствах».

Между тем, многие ретрофлекции дисфункциональны и бессознательны. По Перлсу, репрессия является «забытой» ретрофлекштей.

Думаю, что концепция ретрофлекции особую ценность представляет для психотерапевта, поскольку привлекает его внимание к активному аспекту репрессии и сдержанно­сти. Как говорил Перле, «Психоанализ выделяет оздоров­ление сознания, освобождение его от репрессивного, т.е. от блокированных импульсов. Мы же эмфатируем освобожде­ние сознания от блокировок, выделяем чувства, с которыми что-то делается и то, как это делается. Когда индивид открывает свое ретрофлекторное действие и опять получает возможность контролировать его, блокированный импульс высвобождается автоматически. Замечательным преиму­ществом работы с ретрофлективной частью личности — ак­тивно репрессирующего субъекта — является то, что так гораздо легче достичь осознанности; переживания — непос­редственны и не зависят от надуманных интерпретаций».

Содержание ретрофлекции может варьироваться: это ненависть к себе, жалость к себе, алчность и др. Даже инт­роспекция, как считает Перле, имеет ретрофлективную ос­нову: «Форма ретрофлекции настолько универсальна в нашей культуре, что большая часть психологической лите­ратуры принимает как само собой разумеющееся, что лю­бая попытка увеличить самосознание должна обязательно состоять из интроспекции... Наблюдатель отделяется от на­блюдаемого, и пока это разделение не залечено, индивид не в состоянии полностью реализовать самосознание, которое не интроспектировано, он не может существовать как це­лое.

Ранее мы сравнивали настоящую осознанность с жаром, получаемым от горения угля от самовозгорания, а интрос­пекцию — с направлением луча прожектора на объект и рассматриванием поверхности объекта посредством отра­женных лучей». Я думаю, что наиболее обычным типом ретрофлекции, с которым мы имеем дело в психотерапии, является ретрофлекция агрессии. Подобно тому, как агрес­сия по отношению к другим может быть проекцией агрессии к себе, самоагрессия может также быть ретрофлекцией им­пульса, изначально адресованного другому. Таким обра­зом, индивид может превратить обиду в самообвинения и вину, сарказм в чувство смешного, ненависть в чувство неимения права на существование и др. В целом, ретрофлекция агрессии становится депрессией, как давным-давно установлено психоанализом.

Возможность, что чувства индивида по отношению к самому себе представляют случай ретрофлекции, в Гештальт—терапии проверяется не через интерпретацию, а че­рез эксперимент. Когда индивид направляем на причинение другому того, что он делает себе, он может обнаружить, что это как раз то, что ему хотелось. Если так, то это будет означать, что он обрел непосредственность экспрессии.

 

Дальнейший реверс ретрофлекции часто сопряжен с из­вестной долей волнения, стыда или вины; когда же ретрофлекция полностью исчерпана, это может привести к социально неадекватному или ребячливому поведению. Тем не менее, вот один из примеров, когда обыгрывание может стать кратчайшим путем к пониманию того, что ре­прессировано и что перенаправляет импульс. Перле, Хефферлайн и Гудман приводят следующее:

Верующий, разочаровавшийся в Боге из-за своих неудач, бьет себя в грудь и рвет на себе волосы. Подобная самоаг­рессия, безусловно, являющаяся ретрофлекцией, тем не менее является агрессией и дает некоторое удовлетво­рение ретрофлективной части личности. Это грубая, при­митивная, безразличная агрессия — ретрофлективная вспышка детского поведения, однако подвергшаяся напа­дению часть личности остается и позволяет совершаться нападению. Самоагрессия должна быть уверена, что у нее есть жертва. Редкий реверс такой ретрофлекции значил бы, что индивид таким же архаичным образом не нападет на других. В нем будет расти такая же ошеломляющая контрагрессия, которая привела его ранее к ретрофлек­ции. Вот лишь некоторое представление о том, что делает даже воображаемый реверс ретрофлекции столь ужас­ным. Вывод напрашивается сам: изменение может быть выполнено лишь легкими касаниями, которые постепен­но будут менять всю ситуацию.

Для начала можно найти и принять факт, что «это в тебе есть». Индивид может осознать эмоции ретрофлективной части его личности — примечательно жестокую радость в наказании себя самого. Это уже будет определенным про­цессом, поскольку мстительность настолько отвергается обществом, что ее трудно признать и принять даже в са­мом себе. Только после принятия, т.е. когда принимается во внимание наличие мстительности как динамический компонент функционирования личности, только после этого достигается возможность модификации, дифферен­циации в окружении, с прояснением истинно необходи­мого сознанию, с возникновением подхода узнать обо всем ограниченными попытками постепенно развивается техника выражения того, что раньше являлось заблокированными импульсами. Импульсы теряют свой прими­тивизм, ужасающий аспект во время дифференциации, что дает новый шанс стать единым целым с развивающей­ся частью личности*

Постепенный подход, о котором говорит Перле, строго говоря не является вопросом техники; я это называю стра­тегией, т.е. технической организацией в контексте сеанса. К этому вопросу я вернусь в Части III настоящей книги.

 

* Из книги «Гештачьт-терапия Волнение и Развитие Личности Человека» Фридрих Перле, Ральф Яефферлайн и Пол Гудман (Изд Гештальт Журнал Пресс   Хайлэнд, Нью-Йорк, 1992 г  Перепечатано с разрешения)

 

Глава шестая

Техника Интеграции

В широком смысле любая экспрессивная техника являет­ся техникой интеграции, поскольку выражение означает задействование в сознании того, что было от него отлучено, или превращение в действие вынашиваемого в голове в виде диссоциированных — и поэтому неэффективных — мыс­лей, образов или чувств.

Между тем существует и более специфические способы, которыми мы способствуем в Гештальт-терапии интегра­ции личности. Иногда терапевт указывает на источник, адекватный специфичной ситуации, предлагает обыграть синтез элементов, находящихся в конфликте в психике па­циента. Однако чаще он обеспечивает интеграцию конф­ликтующих внутренних голосов посредством одного, другого, третьего подходов, о которых я расскажу ниже: внутреннего столкновения и ассимиляции проекций.

 

Внутриличностное Столкновение

Одной из наиболее оригинальных техник в Гештальт-терапии является приведение подуровней сущности инди­вида в контакт друг с другом через инструктирование индивида обыграть каждый из подуровней по очереди, за­ставив их «говорить» (или как-то соотносится) друг с дру­гом. Это настолько свойственно Гештальт-терапии, что Фритц Перле не без юмора заметил, что все, что ему требу­ется для работы, это его умение, добрая воля пациента, место для пациента и свободный стул. А свободный стул нужен, потому что для большей убедительности пациенту при внутренних диалогах и для отождествления себя со своей альтернативой подсущностью приходится пересажи­ваться.

Идея внутриличностного столкновения довольно про­ста: нужно иметь две или более характеристики индивида, взаимодействующих так, чтобы получился диалог. Перле часто давал такую инструкцию: «Сыграем в пародию». Та­ким образом может развиться беседа нарастающей глубины и значимости между, скажем, доброй мамой и маленькой девочкой, которой хочется внимания, или между целенап­равленностью индивида и его склонностью к импровиза­ции, или между его рассудком и сердцем. Определение эффективности или успеха данной процедуры зависит от факторов подготовленности терапевта и его умения оцени­вать ситуацию. Привожу некоторые факторы:

1.  Столкновение не должно быть преждевременным. Прежде чем Джо сможет поговорить с бескорыстным Джо, к примеру, необходимо, чтобы Джо достаточно со­знавал наличие этих двух сторон в себе и вошел с ними в контакт, переживая их.

2. Столкновение не должно выродиться в интеллектуаль­ную дискуссию или в пинг-понг взаимного обвинения и защиты; контакт между подсущностями должен быть вы­полнен на чувственном уровне. Когда «обвиняемый» мо­лит: «Не виновен»,— терапевт может спросить: «А что вы испытываете от подобного обвинения?» После этого диа­лог может продолжаться с выражением «обвиняемым» стыда или ярости.

 

Вот несколько примеров внутриличностного столкнове­ния, которые я позаимствовал из ранних публикаций:

1.  Дама объясняет, что ей хотелось бы вспомнить сон прошлой ночи. Ее инструктировали, что она должна вы­звать сон, обратившись к нему прямо, и вот она говорит очень низким, монотонным голосом: «О приди, сон, я хо­чу тебя вспомнить». Когда ей говорят, что в призыве от­сутствует чувство, она снова несколько раз пытается, но безуспешно. Призывая, она способна понять факт того, что на самом-то деле она и не испытывает необходимости вспомнить. Она совершенно безразлична ко сну, а непра­вильно интерпретировав себя, решила, что это ее жела­ние. Теперь она может увидеть, что все это время играла в «хорошего пациента».

2.  Женщина видела сон, в котором на четвереньках про­биралась через комнату. Кто-то спросил: «Что это вы делаете?» Последовал ответ: «Хочу столкнуться со стеной». «А почему бы вам не столкнуться с человеком?» Она ответила: «Люди и есть стены».

Во сне стена не только не заменила человека, но и не была достигнута нашей «героиней». Когда на сеансе жен­щину попросили проделать то же, она приняла то же поло­жение, что и во сне — стала на четвереньки. «Хочу пройти сквозь тебя, стена». Исполняя роль стены, она стала холод­ной, ее голос сделался жестким и высокомерным по отно­шению к ее кротости и мягкости, к ее позе и слабым жалобам. После нескольких смен ролей она поднялась и выпрямилась, более того, она восприняла отношение стены — твердое, прямое и жесткое — теперь она представляла как бы две стены. При этом она чувствовала желанное стол­кновение, искомую конфронтацию. А через неделю она рассказала, что в первый раз в жизни смогла точно с таким же отношением постоять за себя против кого-то.

Очень много (наверное, большинство) значительных столкновений являются особыми формами надлома лично­сти в противостоянии «Я должен» против «Я хочу». Столк­новение может принять форму диалога с воображаемым наставником, с отделенным от конкретного содержания са­мообвинением, с «людьми вообще» и т.д., и такое столкно­вение сторон личности возникает все вновь и вновь с присущими сторонам определенными чертами, что побуди­ло Перлса (склонного к феноменологической номенклату­ре) назвать эти стороны обвинителем и обвиняемым.

Обвинителя можно описать как справедливого, задири­стого, настойчивого, авторитетного и примитивного.

Обвиняемый сильно преуспел в умении изворачиваться. Он согласен всегда лишь наполовину, он отвечает: «Да, но...», «Я так старался, но в следующий раз обязательно сделаю лучше», «завтра». Обвиняемый обычно получает из конфликта лучшее.

Другими словами, Обвиняемый и Обвинитель — это как бы два клоуна, исполняющие свои фатальные и необя­зательные роли на сцене терпимой и безмолвной Сущно­сти. Интеграция или исцеление могут быть достигнуты, только когда прекратится взаимный контроль обвинителя и обвиняемого. Только тогда они научатся слушать друг друга, только тогда раскроется дверь интеграции и унифи­кации. Возможность излечить надлом и сделать человека вновь цельным станет реальностью.

 

Следующее столкновение (записанное пациентом во время лечебного сеанса) не ведет к полной интеграции, но тем не менее иллюстрирует процедуру:

Терапевт предлагает столкновение между Монахом и Чудовищем.

Монах       :   Ужасно, ужасно, муки плоти.

Новый Я   :   Сейчас не время для мук — вслушайся в звучание «Форели» и возрадуйся солнечному свету и священному трепету, который есть для тебя Дверь удовольствий.

Монах      :   Ты заставляешь меня почувствовать себя таким одиноким, Чарльз.

Новый Я   :   Спасибо, что мне дал имя. Теперь можно потрахаться или, по крайней мере,

почувствовать что-то здесь между ног.

Монах       :   Это собачка, просунувшая между ног свой хвост.

Новый Я  :   Так ты и есть эта собачка, уважаемый.

Монах       :   Но как ты можешь!

Новый Я   :   Ты ведешь себя как Мисс Нетрога. Залезь-ка, парень, к себе вниз и почувствуй свои

шарики для разнообразия.

Монах       :   Перестань так скверно выражаться.

Новый Я   :   А за это, сэр, я приговариваю тебя к 90 дням и ночам удовольствий.

Монах       : .Да что угодно, только бы не слышать твоей японской музыки. (Только вспомнив о ней,я весь дрожу аж до подмышек.)

Новый Я   : Я ее сыграю, старик, как только этот долбаный квинтет закончит свою «Форель».

(А японская музыка очень приятная — даже, можно сказать, какая-то непорочная. Да, вот так нужно начинать, в непорочности. Ты puer aeternis {вечный ребенок — лат ) и вообще нежное создание.

Да, как я жесток к себе, к своему телу. Монах мучит и убивает мое тело.Неудивительно, что я повесил Распятие над кроватью: «того, кто умер».)

Монах      :  Я стал тем, кто я есть, потому что ты оставил своих друзей — игроков в Миннесоте.

Новый Я   :   В этом нет смысла.

Монах      :   «Не мудрствуй боле, обратися к смыслу.»

Новый Я   :   У тебя острый язычок, старик.

Монах      :   Спасибо за добрые слова, сын мой.

Новый Я  :  Я не твой сын, благодарение Господу.

Монах       :   Вижу, ты признал меня.

Новый Я   :   Ты хочешь сказать, сдается мне, что каждый, кто подавил в себе мужчину, стал мне

матерью. Кстати, а ты заметил, что мы поменялись ролями?

Монах      :   И это оказалось не столь важно, как мы думаем, не правда ли?

 

Последнее предложение получилось из ощущения, что оба характера больше не исполняют роль антитезы. Оба изменились настолько, что стали обмениваться одинаковы­ми колкостями («Новый Я» терзает, монах чувствует себя жертвой), таким образом, теперь нет разницы, кого как зовут и кто в какой роли.

 

Ассимиляция Проекций

Когда мы говорим «Это хорошо» вместо «Мне хорошо», «Это не удобно» вместо «Мне не нравится>, «Это правиль­но» вместо «Я одобряю» мы проецируем себя в безличност­ное «Это». Иногда этого требуют нормы языка или осознанное желание отделить себя от высказываемого, све­сти к минимуму свою собственную оценку или замаскиро­вать свою ответственность под свою же реакцию. Между тем проецирование может способствовать полному отказу своего участия в переживании: такой человек хороший — но не потому, что он нравится именно нам, такой-то чело­век плохой — но не потому, что именно нам он неприятен.

Различные формы проекции хорошо описаны в психо­логической литературе. Здесь нас интересует тип проек­ции, который в психоанализе называется «защитной»: Это процесс наделения кого-то или чего-то атрибутами или качествами нас самих, когда мы не хотим, чтобы они были признаны за наши. Другими словами: «В чужом глазу заме­тить и соломинку, а в своем и бревна не видать».

Когда мы отказываем себе в участии в своем пережива­нии или не признаем некоторые свои черты, то мы не видим себя в реальном свете, искажаем свое восприятие реальности атрибутами всего, что отвергаем в себе. В частности, это касается восприятия другого человека (возможно, из-за степени нашего личного вовлечения в осознание другого). В Гештальт-терапии мы работаем и с образами грез как с проекциями индивида, но не на реальное окружение, а на воображаемое окружение состояния грезы.

Проекции представляют собой иллюзию, но и реаль­ность тоже. Они иллюзорны в том, что часто не принадле­жат объекту, которому мы придаем атрибутику (иногда проекция и реальность могут совпадать). Они реальны в том, что являются образами нашей внутренней жизни, до­рогой к себе.

 

Главным приемом ассимиляции проекций является, мы уже говорили об этом, идентификация с проекцией посред­ством обыгрывания:

Т. :   Что вы сейчас испытываете?

П.:   Чувствую, что за мной внимательно следят. Не думаю, что я вам нравлюсь.

Т. :   Станьте на время мной. Представьте себя на моем месте и попытайтесь выразить чувства или

мысли, какие я могу испытывать.

П. :   Она такая скучная. Лучше сидеть дома, чем слушать ее. Мне она совершенно неинтересна, а

я сижу с ней, так как предполагается, что я ей помогу.

Т. :  А теперь повторите это снова как свое заключение о себе, и посмотрим, подойдет ли.

П.:  Я скучная. Я неинтересная, и я не могу поверить, что я вам нравлюсь или что вам нравится уделять мне внимание, поскольку я его не заслуживаю. Ну конечно. Как раз так я и думаю.

 

В этом примере обыгрывание служило как средство, чтобы пациентка испытала содержание своей проекции, но оказалось недостаточным. К контакту с ее собственным переживанием (она посчитала себя неинтересной) привело предложение реформулировки проецируемого пережива­ния в свое собственное. Это эквивалентно подмене «Я» на «Это» и может быть проделано по-разному. Иногда достаточно вопроса: «Это ваше собственное чувство? Вы узнаете в этой роли себя?» и др. Иногда необходима полная реформулировка переживания подмененной сущности. Когда прибегают к укороченным высказываниям, то на жаргоне Гештальта это называется «примеркой».

 

П. :   Мне не нравится ваша уклончивость. Вы изворачиваетесь, болтаете, и я не знаю, где вы настоящий.

Т. :   Теперь «примерьте» это.

П. :   Мне не нравится моя уклончивость. Я изворачиваюсь, болтаю, и люди не знают, где я настоящая. Да, это правда.

 

Иногда ассимиляция проекции удается изменением межличностного диалога на внутриличностный:

П. :   Мне неловко, Джейн, ты смотришь так, будто ожидаешь от меня чего-то выдающегося, а я все время боюсь разочаровать тебя.

Т. :   Представьте, что вы Джейн, и говорите с Генри так, что ему становится неловко.

П. :   (Генри) Ты такой умный парень, а говоришь

глупости. Где твой талант, Генри? Ведь ты же не обыкновенный, как все. Ты знаешь, что можешь быть лучше.

Т. :   Хорошо, теперь усадите Генри на тот стул и скажите ему то, что сказала вам Джейн.

П. :   Генри, ты гений. А ведешь себя совсем не так. Ты напрасно тратишь свою жизнь. Ты ведешь себя как обычный парень, а возможностей у тебя гораздо больше. Ты должен относиться к себе более серьезно и показать миру, кто ты на самом деле.

Т. :  Хорошо. Теперь вы «обвиняемый», ответьте на то, что только что сказали.

П. :   Да пошел ты... Я по горло сыт своей

гениальностью, чтобы еще развлекать тебя и быть тем, кем ожидала видеть моя мамочка своего чудесного сыночка. Я — это я, и все. Я здесь в свое удовольствие, и плевать мне на все твои ожидания!

Т. :  Теперь продолжайте диалог.

П. :   Поосторожнее, Генри. Твоя новая философия звучит довольно убедительно, но это лишь поза. Если ты перестанешь слушать меня и будешь поступать по-моему, то окажешься в дураках и останешься один. Ты что-то из себя представляешь, потому что я хорошо о тебе заботилась. Ты так вырос за эти годы, а теперь собираешься похерить все.

Как в приведенной иллюстрации, проекции часто соот­ветствуют личностным аспектам, которые мы в Гештальте называем «обвиняемым» и «обвинителем». В данном при­мере индивид чувствует критику, несоответствие предъяв­ляемым требованиям, вину, смущение и т.д.; в начале же он судит других и принимает требуемую роль. В обоих слу­чаях проекция может раскрыть то, чего не может простая интроспекция или неподготовленное внутриличностное столкновение, для чего терапевту потребуется затратить время на пробуждение экспрессии проекций (например, посредством звуков) и их выявление или проявление, прежде чем приступить к реассимиляции.

По Перлсу, Хофферлайну и Гудману, невротический страх отверженности является следствием проекции собст­венного отвержения других индивидом.

Неврастеники много говорят, что их отвергают. Это, по большей части, является проекцией на остальных своих собственных отвержений других людей. То, что они отка­зываются чувствовать, является их скрытым отвращени­ем, с которым они слились в своих личностях. Если же почувствуют, им придется изрыгнуть и отвергнуть многое из своих «излюбленных» идентификаций, которые были «невкусны» и ненавистны в момент «проглатывания». Или же им придется пройти через весь трудный процесс восстановления, обработки и ассимиляции.

Также и страх кастрации, из которого в психоанализе столько всего сделано, интерпретируется Перлсом, Хеффелайном и Гудманом как проекция агрессии:

Vagina dentata, частая тревога фантазируемой кастрации является собственным несвершенным укусом индивида, проецируемым на женщин. Немного можно добиться, ра­ботая с фантазиями кастрации, пока не ремобилизована дентальная агрессия; но когда это натуральная деструктивность реинтегрирована в личность, то уменьшается не только страх ущерба для своего пениса, но и страх ущерба для своей чести, собственности, своего вида и т.д.

 

1 Из книги «Гештальт-терапия: волнение и развитие личности человека». Фридрих Перле, Ральф Хефферлайн и Пол Гудман, (Изд. Гештальт Журнал Пресс, Хайлэнд, Нью-Йорк, 1992 г. Перепечатано с разрешения).

 

 

Вследствие отказа от отвращения и агрессии — своих здоровых механизмов отвержения — индивид должен «глотать» все, чем только ни «накормит его» среда, неваж­но, соответствует ли это его нуждам или нет. Индивид ос­тается сосунком, неспособным «пережевывать» свои переживания, кусать, несмотря на переживания, или про­являть селективность. Следствием такого отношения явля­ется интроекция того, что можно назвать психологическими инородными телами. Интроекция в Гештальт—терапии понимается как незавершенная ситуа­ция: нечто инкорпорирует в личность без надлежащей ас­симиляции, что приводит в действие психологическое пережевывание, анализ, выбор инкорпорирования или от­вержения составных частей или аспектов объектов. Перле видел близкое соответствие процесса ассимиляции на пси­хологическом уровне с поглощением пищи на физиологи­ческом уровне. Говоря научным языком, он видел соответствие между фиксацией на пассивной оральной ста­дии и неспособностью правильно жевать. Поэтому он реко­мендовал ряд упражнений, задействующих практику осознанности во время еды и ремобилизацию оральной аг­рессии.

Из—за расписанного питания и других «научных подхо­дов», применяемых к вам в детстве, блокировка оральной агрессии, описанная выше, вероятно, присутствует в не­которой степени у вас в сознании. Такое состояние явля­ется основной предпосылкой для тенденций интроекций — поглощать все, что может быть и нужно для организма. Т.е. мы должны разобраться с корнем проблемы, а именно с питанием, вывод влечет ремобилизацию отвращения, что неприятно и вызывает сильное сопротивление. Пред­лагая следующий моторный эксперимент, мы не думаем, что его следует предпринимать спонтанно, чтобы уви­деть, что получится, а призываем все ваше мужество и последовательность в выполнении его как особой задачи.

Во время каждого приема пищи откусывайте кусочек — запомните один единственный кусочек — и жуйте его до полного разжижения. Пусть ни одна частичка не останет­ся не разжеванной, отыщите ее языком и хорошенько разжуйте. Когда вы посчитаете, что еда полностью раз­жижена, проглотите ее...

 

...В качестве функционального копирования задачи пол­ного пережевывания единственного кусочка пищи задай­те себе ту же задачу в интеллектуальном плане. К примеру, возьмите какое-нибудь трудное предложение, одно — единственное, из книги, это будет «жестким мя­сом», и проанализируйте его, т.е. полностью его разложи­те. Найдите точное значение каждого слова. Разберитесь в ясности и точности предложения в целом, верно ли оно. А как бы вы его составили, почему такая-то часть пред­ложения вам не ясна. Может, это не вы не понимаете, а наоборот, это предложение так непонятно построено. Ре­шите это для себя.

Еще один полезный эксперимент, позволяющий полно­стью использовать функциональную идентичность пережевывания физической пищи и «пережевывания» межличностной ситуации:

Когда выв раздраженном состоянии — гневе, расстройст­ве, возмущении, т.е. готовы «психологически» это «загло­тить», используйте свою агрессию в намеренной атаке на какую-нибудь физическую еду. Возьмите яблоко или черствую корочку хлеба и выместите все, что накипело, на них. В соответствии с настроением жуйте настолько раздраженно, поспешно, зло, жестоко, насколько може­те. Только кусайте и жуйте — не глотайте!2

 

ЧАСТЬ III

СТРАТЕГИЯ

 

Глава седьмая

Стратегия как Метатехника

 

Технические приемы, которые я представил в преды­дущих главах, для практики Гештальт-терапии все равно, что кирпичи для дома. Различные типы кирпичей представ­ляют нечто общее или сходное по стилю, которое задумано для выражения единого взгляда, т.е. их можно рассматри­вать как элементы единой структуры. О структуре же я еще ничего не сказал.

При рассмотрении извне структура психотерапевтиче­ского сеанса выглядит предопределенной последовательно­стью, в которой терапевт применяет различные средства или приемы, доступные ему, перенятые или разработанные им самим. Несмотря на самоценность каждого приема, оче­видно, что для каждого индивида в такой-то момент време­ни приемы должны использоваться в определенном направлении — по пути наименьшего сопротивления. Не­смотря на то, что терапевт оценивает своевременность или соответствие приема через комбинацию интуиции, эмоци­онального реагирования на текущее столкновение и раци­ональности, я вижу в его выборе определяющую стратегию. На таком уровне стратегии очевидно, что решающей здесь является интуиция терапевта, его творчество состоит в ос­новном в умении уникально реагировать на уникальную ситуацию. На нотном стане нот всего несколько, а количество тонов безгранично. Вместе с тем и хороших исполни­телей гораздо больше, чем хороших композиторов. Если взять искусство вообще, то изучение его стратегии проис­ходит в основном из личных переживаний и из наблюдения за искусным исполнением. Фоном калифорнийского пери­ода на курсах Перлса была, в сущности, комбинация само­стоятельной психотерапии и наблюдения мастера за работой. Конечно же, в дополнение к этим элементам мо­жет быть полезно не только наблюдать терапевтический процесс, но и поразмышлять над ним; думается, что ретрос­пекция действий терапевта довольно хорошо позволит по­нять его стратегию. Поэтому я решил дополнить данный раздел комментариями. За исключением первого, который был написан при доработке книги в 1987 году, остальные записывались сразу же после ряда сеансов (1970 г.) с не­большой группой студентов.

Вместе с обсуждением и размышлением над моей тера­певтической практикой я даю клинический материал с не­которыми теоретическими замечаниями. В главах 8 и 9 я выделяю две специфические стратегии, которые, как мне кажется, составляют своевременную основу для выбора те­рапевта. Например, на техническом уровне Гештальт—те­рапевт может преувеличивать суппрессию или экспрессию, на уровне стратегии он может потребовать, чтобы пациент работал против своих симптомов (будучи, к примеру, пря­молинейным и правдивым), принудить его впрячься «в од­ну упряжку» со своими симптомами — преувеличить его психопатологию или даже заставить его хвататься своим пороком — как альтернатива пониманию, ассимиляции, победы разума. Такой выбор задействует, в частности, аль­тернативы концентрации на настоящем или на прошлом и будущем, на признании или отказе переживания. Прошлое и будущее, так же как настоящее, имеют свое место в Гештальт-терапии, в «стратегии безответственности», ищущих ответственности — а об этом я расскажу дальше.

 

Глава восьмая

Здесь и Сейчас с Джеральдом: случай с примечаниями

 

Джеральд : Произвожу дренаж пазухи, а также де­лаю... Хотелось бы узнать, что такое дренаж пазухи, что это я себе делаю. Мансон сам это все вчера начал, когда заявил, что любой симптом или жалоба — хвастовство*1. Я принял это все на свой счет и сказал: «Вот у тебя пазуху прорвало, чем же здесь, it чертям, хвастаться?» А еще у меня проблема — уставлюсь в одну точку, чуть глаза не вылазят *2, дает о себе знать и горло, сухость какая-то, нуж­но его чем-то смазать. Голос у меня садится, чешу правую ноздрю — так легче думать. Чувствую, как закрываются глаза, протяжно зеваю, это говорит, что мне хочется улиз­нуть куда-то в сон или вздремнуть. Я знаю, что вы внима­тельно следите за мной, правой рукой взяв себя за бороду.

 

*1  В этом вопросе гештальтисты расходятся. Он говорит о том, что в данный момент не происходит, однако я думаю, что симптомы, подобно снам, вещь очень серьезная,  и не важно, реальны они или нет, они очень важны в качестве отправной  точки.  Я никогда  не мешаю  человеку высказаться в начале сеанса о симптомах для того, чтобы знать, работать с ними или нет. Хотя иногда симптомы могут быть частью игры, в которую играет индивид («видите, сколько у меня проблем» или «какой я бедный»), может также статься, что они представляют материал, который иначе не выплывет. Если сны, которые не являются реальностью, можно перенести в настоящее и обработать, то же самое можно сделать и с симптомами. Обычно этот вопрос я оставляю открытым, иногда прошу пациента высказаться о том, чего он хочет, зачем он пришел.

 

*2. О первом симптоме, дренаже пазухи, у него уже есть какое-то понятие: это предмет хвастовства. Оттого ли, что Мансон сказал, что симптомы влекут за собой хвастовство, а может быть, это сказал Фритц, я думаю, что он хороший мальчик, и его чувства искренни. Мои симптомы говорят, что у меня что-то не в порядке, я должен все вернуть в норму. Это явится возможной линией поведения по самосовершенствованию, с подставлением его в конфронтацию с тем, что он делает в данный момент. Но мне интересно было послушать, что же будет дальше; теперь он говорит о другом симптоме: о пристальном, не отводящем глаза, взгляде.

 

И опять чувствую, как мой взгляд застывает, и я пытаюсь отвести его, чтобы не глядеть на вас столько, сколько мне этого хочется *3. Знаю, что облизываю губы. Сознаю, что хочу попросить вас что-то сказать мне тоже, вот я с оболь­стительной улыбкой скажу: «Эй, а вы можете что-нибудь сказать о том, что я только что сказал?» Не знаю, обольсти­тельна ли она на самом деле, это такая улыбка, помахива­ние рукой, тяжесть правой руки на ногах, движение в запястье, потягивание в плечах, глаза смотрят вниз. От этого какое-то волнение, ладони стали влажными. Голос затихает. Снова облизываю губы.

Я : Вы чувствуете влагу, несколько раз облизывали гу­бы, и эта ваша пазуха. Поэкспериментируйте немного с облизыванием, преувеличьте его, посмотрите, как это чув­ствуется *4.

 

Джеральд : Сознаю ощущение соли на волосах, напря­жение в языке, в этом есть что-то приятное, не столько облизываюсь, сколько прикасаюсь к губам языком, чувст­вую что-то где-то за глазами. Чувствую, будто только зна­комлюсь со своими губами. А глазам будто стало больше места в скулах *5.

 

*3  Думаю, что желательно помнить об альтернативах в континууме осознан­ности.   Можно   сфокусироваться   на   внутреннем   мире   и   на   физических ощущениях; возможно сконцентрироваться на внешнем мире — Фритц на­зывал его «внешней зоной»,— возможно сконцентрироваться на фантазиях и мыслях — Фритц называл это «посреднической зоной». Всегда с подозре­нием отношусь к человеку, который занят только одним из этого, пока что-то происходит и не подтверждает этого.  Иначе он просто называет объекты. Тогда я спрашиваю, что он чувствует, чем занято его сознание, или прошу говорить о действиях,  которые он  совершает одно за другим,  это чтобы проверить, не избегает ли он сферы переживания. Если же избегает, то, ставя  перед  ним  задачу,   обнажаю   проблему.  Здесь такого  нет.   Можете заметить, что он мечется между внутренним миром и внешним. Вот он опять засмотрелся: «Не смотрю больше». Чувствую, что он для себя настаивает: «Я должен смотреть еще; вместо того, чтобы уставиться и ничего не видеть, я должен видеть, я должен видеть больше, вместо того, чтобы уставиться и ничего не видеть, я должен видеть больше».

 

4   Здесь я делаю выбор. Джеральд такой текучий. Он говорит обо мне, он говорит  о  движениях,  он  говорит  о  своих  чувствах,  и  я  выбираю  одно движение, облизывание губ, это кажется подходящим, частично потому, что он уже это делает,  частично оттого,  что мне кажется, что он не вполне осознает это движение, ну и потому, что это подходит к высказанным им симптомам: дренаж полости — симптом, относящийся к носо-ротовой зоне.

 

5  Я немало удивлен, что его глазам стало больше места, когда он преувели­чивал  облизывание   губ.  В  облизывании  есть  какая-то  насильственность, которая  как-то  отозвалась  на  глазах.  Изначально  было  два  симптома — дренаж пазухи и пристальность, наверное,  это сюда как-то относится. Я также думаю, что при интенсификации того, что раньше он делал естест­венно   (т.е.   что  имело  незначительный   симптом),   он  стал  удовлетворять требования организма. Другими словами, в движении губ есть органичная

 

Я : Если бы язык мог говорить, что бы он сказал губам? *6

Джеральд : Я язык Джеральда: Губы, я так без вас ску­чаю. Вы всегда снаружи, а я часто туда выбираюсь. Удиви­тельно, почему вы боитесь меня, почему все время держите меня взаперти? Почему бы не быть вместе с языком, что вам мешает? *7 Что? Чувствую, что мне не хочется больше вы­ходить. Чувствую себя закрытым в темнице. И нет никаких сил опять выходить наверх. Я устал пытаться выбраться, потому что вы все время закрываете выход.

Я : Можете повторить то же самое как Джеральд, пред­ставляя, что выражаете эти чувства о себе? *8

Джеральд : Я хочу выбраться. Хочу стать одним из вас. Я скучаю без вас. Я устал от попыток выбраться, когда вы все время держите меня взаперти. Не могу вспомнить, что я еще говорил.

Я : Мне кажется, Вы говорили, что чувствуете уста­лость, говорили, что на вас накатывает сон.

Джеральд : Да. Тяжелые веки, меня тянет прилечь. Хо­чу спать. Хочу перерыва.

Я : Я бы хотел, чтобы вы прошли все до конца. Давайте, делайте перерыв. Закройте глаза. Дайте себе отдохнуть.

Джеральд : Мне тревожно. Чувствую испарину *9. Чувст­вую, как стучат зубы, хочется кусать10. Немного успокаи­ваюсь. Скрываю под улыбкой свое переживание.

корректирующая тенденция. Она выполняет какую-то потребность, неважно, символическую или реальную.

 

6  Сначала я указал ему на симптом. Затем попросил повторить движение, которое он делал, преувеличивая его. Теперь прошу объяснить его. Важность вербализации не в словах, а в порядке перехода с языка тела на язык слов, он должен больше к себе прислушаться. Когда мы пытаемся что-то выразить, мы сознаем, насколько мы это понимаем.

 

7  Это означает чувство одиночества, чувство своей отстраненности и желание, чтобы тебя впустили, жажду привязанности: по терминологии психоанализа

— стандартная модель. Субъект в контакте со своей потребностью, которую он постигает орально.

 

8  Теперь прошу его ассимилировать переживание, которое он проецировал. Все, о чем он говорил до этого, было не «его» переживание, а переживанием «языка». Несмотря на это, именно он сам чувствует замкнутость, он ощущает страстное желание выбраться и встретить кого-то или что-то. Предложение произвести грамматические изменения и повторить высказывания за свой язык как свои собственные может послужить для него средством раскрыть истинность его чувств.

 

9  А вот это интересно. Когда он воздерживается, уходит от коммуникации, то  становится взволнованным,  у  него выступает испарина. Полагаю,  что такой уход является для него противоестественным, это симптом; т.е. в этом он передает собственный глубинный импульс, органичную потребность, свое желание жизни, свою истину: в момент ухода он не честен к себе 

 

Я : Продолжайте, посмотрим, куда это вас приведет *11.

Джеральд : (Помолчав, с закрытыми глазами). Чувст­вую, что хочется наносить и отражать удары. Все мышцы напрягаются (будто возвращалось к «реальности» после транса): мне казалось, я отражаю удары. А потом поддался, подчинился этому, не хочется быть опрокинутым на землю. А в своем голосе слышу боль. Зная, что в этом освобожде­ние, разрядка.

Я : У вас полно контрастов в том, что вы испытываете, в ваших движениях и в том, что вы сейчас говорите с вашим обычным стилем. В обычном вашем голосе и отношении достаточно «хорошести» и старания говорить верно. Веро­ятно, это желание наносить и отражать удары исходит от противного, желающего проявиться. Может, вы смогли бы к этому добавить какие-нибудь звуки, горловые звуки. И выразите отношение, может быть, жестом или звуком; на­правьте это на кого-нибудь.

Джеральд : Боюсь сделать кому-нибудь больно. Меня потянуло назад, потому что я подумал, что надо спросить разрешение, чтобы сделать больно. Не знаю, ранил бы я кого. Но когда сказал, меня потянуло назад. Назад. (Издает звуки). Перехватило дыхание. Тошнит. Что-то здесь. Аж загорелось. Трудно глотать. Тепло. Какие-то вспышки.

Я : Когда пробуждается гнев, наступает чувство тошно­ты.

Джеральд : Оно не дает говорить.

Я : У вас глаза закрыты. Давайте сделаем в общении один шажок вперед и попробуем общаться с открытыми глазами. Смотрите на своего противника *12.

чувствует сигналы неестественности — волнение. Делает плохой выбор и получает дополнительный симптом, наказание в проявлении своей жизни. Жизнь не позволяет обводить свое естество вокруг пальца.

 

Здесь так хочется дать психоаналитическую интерпретацию. Он не может облизнуть, не разрешает себе поступать естественным для себя образом, и, как следствие, у него появляется желание кусать. Строго аналитически, кусание понимается как оральная агрессия, занявшая место предыдущей оральной рецеативности. В более широком смысле верно, что, если блоки­руется импульс, в качестве корректирующего механизма выступает агрес­сия: укусить, чтобы исправить неправильное.

 

11 И опять,  не хочу  интерпретировать,  потому прошу  его преувеличивать, вновь делать то, что он делал (т.е. кусался)  с еще большей силой, если в моих предположениях есть хоть доля истины, она обязательно проявится. Прошу его преувеличить кусание.

 

12 Вот еще один шаг в направлении более полной экспрессии: вначале он преувеличивал,  затем издавал  звуки,  а потом закрыл  глаза. Люди часто закрывают глаза в моменты необыкновенной интимности. После этого интимность становится полнее. Прося его открыть глаза, я пытаюсь внести чувства в его отношения с миром. Даже если он еще не может прямо направлять чувства на других, он должен свободно ощущать, что испытывает непосредственно, «в лицо», с другими; принять ответственность за свои чувства, несмотря на присутствие других. Я пытаюсь заставить его чувст­вовать более свободно с тем, что он выражал жестами и звуками. Мой вывод в том, что его роль «хорошего мальчика» имеет тесную связь с его общественным поведением, а осознание других проявляется, когда он высвобождает агрессию модели «плохиша» только в виде физических ощу­щений, или когда он наедине с собой.

 

 

Джеральд : Стой! Ударишь меня, я ударю тебя {издает какие-то звуки).

Я : Без всякого сомнения, в этой стороне вас очень мно­го силы. Вы можете думать о ком-нибудь, как о цели своих чувств в этот момент жизни?

Джеральд : Чувствую, что -рука потянулась к горлу, будто я хочу задушить себя. Всплыл образ мамы, но это не визуальный образ, это лишь слово «мама»* 13. И я хочу... Не хочу это видеть. Мои глаза закрыты. Сейчас больно, очень тяжело. Смотрю на что-то безобразное, оно мне не нравит­ся, я его не понимаю. И не хочу его видеть.

Я : Повторите те же жесты, которые вы делали по отно­шению к этому безобразному нечто. Отстраняясь от него, вы вступаете с ним в контакт, как вы думаете?

Джеральд : Я чувствую, что мне очень тепло, хочется опять на него взглянуть. Мне вдруг показалось, что оно — это незаконченное с моей левой, женственной стороны. В нем то, что я без"сомнений отталкивал и отталкиваю сейчас.

Я : У вас был образ того, что вы отталкивали?

Джеральд : У меня опять слово «мама», а образа нет.

Я : Посмотрите, сможете ли вы стать тем, что вы оттал­киваете. Попробуйте ощутить, будто вас отталкивают. По­пробуйте описать себя, посмотрите, не появится ли у этого образа очертания.

Джеральд : Словами или без слов?*14

 

* 13 Первое обследование его и то, как он говорил о симптомах, подсказали, что он из категории «хороших мальчиков»; затем его способ упражнения континуума осознанности оказался текучим, но в нем было страстное желание делать все правильно. Я не говорил об этом. Я считал, что отношение недостаточно ясно, чтобы его отразить должным образом. Теперь же, я вижу, впервые он делает не то; его голос звучит по-иному, вся его манера изменилась, т.е. теперь он, вероятно, чувствует разницу со своей предыду­щей ролью, может увидеть ее в ретроспективе. О том, что я вижу, говорю лишь вскользь, на случай, если это попадет на почву восприимчивости. Я не подталкиваю его говорить об этом, но опять прошу преувеличением развивать дальше его агрессивные действия.

 

Я : Словами.

Джеральд : Мне стало как-то спокойнее. Ты мне ну­жен. Мне нужно опереться о тебя. Не причиняй мне боли. Мне и без того больно. Такие вот дела. А теперь, если я оттолкну это, будут слезы, горе, боль.

Я : Пусть будет больно, стань ею.

Джеральд : Тут какая-то униженность, стыд, опущен­ная голова, опущенные глаза.

Я : Вы можете придать большее выражение стыду сло­вами?

Джеральд : Мне стыдно, что ты видишь мою слабость. Мне стыдно, что я не могу справиться со всеми несчастья­ми, обрушившимися на меня, и они отражаются теперь на тебе. Мне стыдно, что я не могу разобраться в себе. Мне стыдно, что я не могу контролировать то, как мы видимся другим. Мы не хотели этого. Лучше бы все было по-другому. Для нас обоих.

Я : А кто это «мы»?

Джеральд : Моя мама. И я.

Я : Вы можете продолжать диалог с ней?

Джеральд(за себя) : Понимаю. Разве вы не видите, что я понимаю? Моя пазуха! Ее внутренний плач. Это целый водопад. Что же мне хотеть излить его наружу?

Я : Посмотрите, сможете ли словами выразить крик ду­ши, не подавляя его?15

Джеральд : Правая рука дрожит. Ты причиняешь боль нам обоим. Ты разрушаешь нас обоих. А это совсем ненуж­но. Ты разрушаешь все, к чему стремишься. Не понимаю. Чувствую безнадежность, потому что ведь и я полон благих намерений, добрых побуждений, а чувствую себя беспомощным, потому что не знаю, что с ними делать. Давай оставим друг друга в покое. Оставь меня. Оставим ее. Оста­вим его.

 

 

*14Совершенно ясно, что, чтобы он ни испытывал, такое выражение удовлет­воряло его После этого ему становится легче Очевидно, что он выражает нечто, что не является его привычной частью, что им подавляется И даже сейчас он чувствует незавершенность Он все еще не уверен, кто это, неясно ассоциируя образ со своей матерью Вместо исследования вопроса логикой я пытаюсь облегчить опознание матери, прося стать этим образом с неясны­ми качествами матери Я выбираю не направлять его прямо на столкновение с матерью, поскольку, по всей видимости, он отталкивает не мать, а часть себя, отпечаток матери на своей личности

 

*15Опасаюсь, что инструкциями могу повлиять на его переживания Не хочу прерывать его С другой стороны, боюсь не подтолкнуть его в направлении, которым он следует, он может остановиться. Выбираю компромисс, говоря «Сможете ли словами выразить крик души, не подавляя его» Хочу быть уверенным, что он не ведет себя подобно «хорошему пациенту», теряя контакт со своими чувствами во имя исполнения инструкций

 

Я : А теперь адресуйте это своей матери.

Джеральд : Трясу головой. Отрицаю ее или нечто. Не знаю. Будто пытаюсь стряхнуть что-то сверху вниз. Будто бы могу избавиться от комка здесь. Тут что—то есть, я по­думал, если потрясти головой достаточно сильно, может, оно скатится. И для чего-то откроется место.

Я : Испытываете отвращение?

Джеральд : Еще бы. Да, с тем, что было, я чувствовал себя безнадежным, а с ощущением беспомощности я был отторгнут. Из-за вас я чувствую себя беспомощно.

Я : До этого вы рассказывали о телесных переживаниях, а потом метнулись к матери.Можете себе представить, что говорите, о ее физических переживаниях, произнося такие же звуки? На этот раз свяжите их со словами. Скажите что-нибудь такое: «Оставь меня». Только вместо простого высказывания пусть будут жесты отстранения; пусть слова сопровождаются жестами.

Джеральд : Чувствую сухость. Испытываю себя, будто становлюсь умнее, говоря, что это банальная эмоция. У Кэрол то же было вчера. Сужу себя. Сужу свои суждения. Пытаюсь справиться. Воды бы. И воздуха. Что-нибудь, чтобы убрать эту сухость из горла. Сознаю, что не хочу видеть. Глаза снова закрыты. Очень плотно. Дыхание уча­щается. Правая рука... отдергиваю. Сухость. Сухость. Ее невозможно сглотнуть. Горло закрыто. Язык не сможет рас­крыть горло достаточно.

Я : Достаточно для чего?

Джеральд : Не знаю.

Я : Вы чувствуете, что глотаете что-то? Вам нужно бы­ло что-то проглотить?

Джеральд : Нет. Чувствую, что мне это надо сейчас. А я не могу раскрыть достаточно горло. Кто мне теперь гово­рит, что глотать, кто мне скажет, что я должен проглотить?

Я : Теперь я немного болвше понимаю, почему вам при­ходится замолкать. Вернитесь к тому, что делали раньше, к гневу, защите, только направьте это к своей матери.

Джеральд : Сухость возвращается. На некоторое время ее не было. Лишь на мгновение. Она прошла, а теперь воз­вращается.

Я : Я предлагаю уже во второй раз, и в обоих случаях вы генерируете симптомы16.

Джеральд : Думаю, что да, я знаю, что сам создаю сим­птомы. Вы говорите мне о том, как это делаю. А я не хочу..., и все же делаю, потому что я здесь. Вот у меня что-то во рту. Я имею в виду экспрессию, чувствую ее здесь, я не вполне уверен, что это означает. Мама, если бы ты была здесь, я бы сказал тебе: «Мама, перестань хныкать! Не поддавайся боли. Так просто, так легко. Перестань глотать свою гордость, прекрати глотать мир, говоря, что это твоя ошибка. Сойди с креста. Не причиняй боли другим. Пере­стань терзать себя этими чертовыми благими намерениями. Не души себя. Не будь такой чертовски сильной. Сильной даже в слабости. Ты стала в семье главной. Ты стараешься быть центром, даже когда страдаешь. Перестань так беспо­коиться обо мне. Перестань требовать.»

Я : Что вы чувствуете?

Джеральд : Некоторое облегчение.

Я : А как вам голос? *17

Джеральд : Стал мягче, больше не злюсь. Не думаю, что из-за раскаянья. Это скорее... очень похоже, что я осоз­навал... полируя руками спинку стула, думаю, что я был управляемым, наученным человеком. Принимая его точку, я бы сказал матери: «Ты достаточно настрадалась. Это дол­жен был сказать либо я, либо кто-то другой. Я не мог с тобой справиться. Это было все равно, что справиться с непреодо­лимым». Оно и было непреодолимо, мне было трудно ска­зать правду.

Я : А вы могли бы быть менее управляемым и менее деликатным? *18 Попробуйте опять с тем, что вы сказали, пойдите теперь дальше.

Джеральд : К боли это еще добавит боль, в горле опять сохнет. Не могу это проглотить.

16 Он воздерживался от этого последнего шага,  сеанс  на некоторое время пробуксовывал. Прежде,  чем кто-то сможет выразить протест,  он должен осознать,  что у  него этот протест есть.  Я только сейчас  сказал об этом, отметив его неохоту. Чувствую, что большее было бы преждевременным.

 

17  Спрашиваю, как чувствует себя, свой голос, надеясь, что он осознает свою подконтрольность, которая становится все более очевидной в разговоре и в снижении самоуверенности в голосе.

 

18 Теперь  ситуация  изменилась.  Он  уже  знает о своей подконтрольности, поэтому я обязан сказать:  «Вы можете стать менее управляемым?» Могу попросить его о том, о чем он хорошо знает.

 

Я : (намекая на симптомы). Это уже система.

Джеральд : Не могу проглотить это, но я не хочу к боли добавлять еще боль.

Я : Вы причиняете боль собственному механизму, идя против своих правил.

Джеральд : Возможно, вы правы. Я будто с ума схожу.

Я : Используйте повторяющееся выражение: «Не души меня» или что-нибудь ваше обычное. И повторяйте его с жестами, движениями19.

Джеральд : Не души меня! Перестань настаивать на своей этой тактике! Стоп! Прекрати! Перестань! Прекрати! Что толку говорить с ней? Не могу я с ней справиться. Хочется сдаться. Закопать голову. Отдохнуть немного. Мо­жет быть, уйти и попробовать еще как-нибудь в другой раз.

Я : То же самое у вас было и в прошлом, когда вы засы­пали и когда запирался язык. Вы сдавались.

Джеральд : Да. Я чувствовал, что хочу спать.

Я : Можете опять сдержаться?

Джеральд : В таком состоянии чувствую, будто меня бьют. Как будто у меня на спине следы ударов. Мне захотелось уйти от этого. Только уйти, не сражаясь. Теперь я сознаю, что гово­рю: «Вытяните меня. Эй, кто-нибудь, вытащите меня из этого». Сознаю, что ищу себе поддержку, поэтому говорю: «Не хочу, чтобыты делал всю эту работу, иди первым. Может, ты знаешь, как с этим справиться, а я нет, как прекратить боль. Сухость вот здесь. Я не хотел там быть. Видишь, я вышел.»

Я : У меня такое чувство, что вы хотите справиться не со своей матерью, а с самим собой. Не думаю, что сущест­вует какая-нибудь альтернатива принятию.

Джеральд : Принятию чего?

Я : Того чувства, что вы передаете движениями тела. Из всего, что вы показали о своей матери в своих припадках удушья, я не нахожу ничего другого, кроме агрессии.

* 19 Предлагаю, чтобы он использовал повторяющееся высказывание как крю­чок, чтобы подвесить на нем невысказанное. Как мы знаем, ему хорошо удается выразить себя жестами и звуками, словами он тоже хорошо владеет. Он только что выражал себя и вербалыго, и невербально одновременно. Когда он пользуется словами, то отворачивается от своей физической спонтанно­сти. Его разговаривающая и чувствующая сущности не объединены. Поэтому я даю ему набор того, из чего он может выбрать, прошу отобрать высказы­вание и пользоваться им. Это и будет тем же самым, что просить его выразить еще, больше. Ему ничего не нужно развивать. Единственной задачей будет интеграция: делать две вещи одновременно, пользуясь и вербальными, и невербальными моделями.

Джеральд : Дайте мне понять, что вы сказали. Вы гово­рите: это мои зубы, это мой скрежет зубами, и я не прини­маю этого в себе.

Я : Ваш выбор между уклонением и. кусанием, и от вы­бора не уйти. Такова альтернатива. В первый раз вы укло­нились и закончили (показываю кусание).

Джеральд : Да.

Я : И если со всем этим (жест агрессии кусания) вы пойдете дальше, то закончите уклонением. Другого вам не надо.

Джеральд : Я себе напоминаю маятник, у которого нет средней точки.

Я : Может, у вас будет средняя точка, если вы разбере­тесь с крайними. Если бы вы смогли пройти путь в гневе, но каждый раз, к примеру, когда вы развлекаетесь мыслью рассердиться на мать, ваша сухость возвращается. А вы сдаетесь.

Джеральд : Да.

Я : Вот я и вижу, что вам следует еще чуть расслабиться.

Джеральд : Я теперь думаю, что мой отец был неисто­вым человеком.

Я : И вы не хотите на него быть похожим.

Джеральд : Не в этом плане. Его неистовство вылива­лось на кочерги и метла. Поразмыслив, я могу сказать, да, агрессия отличается от гнева , а гнев от ярости, но я не знаю, куда бы я провел линию. Думаю, что оно вылезло, когда я пришел к вам и сказал: «Я не хочу, потому что могу причинить вам боль, или что—то в этом роде.»

Мужчина : А вы сказали: «Ударишь, и я ударю.»

Джеральд : Разве я это сказал? Что я вам сказал, Клау-дио? Я думал, что сказал кому-то, наверное, себе: «Не хочу добавлять боль к боли.»

Женщина : «Я не хочу еще причинять тебе боль.» То есть у вас два пути: либо вы становитесь неистовым, сума­сшедшим, как ваш отец, либо вам нужно повеситься со слезами на глазах, существует только выбор.

Мужчина : А я бы рискнул побороться.

Джеральд : Чувствую, что теперь мне нужно, чтобы ме­ня подстегнули. У меня в голове такое.

Я : Я разгоню ваш страх причинить боль. Я думаю, что правила, которые вы для себя приняли, дают...

Джеральд : Дают мне больше силы б чем у меня есть.

Я : Для того, чтобы не причинить боли, вам придется дать удушить себя.                         v

Джеральд : А как я это знаю?

Я : Экспериментируя. Что значит выйти на время из-под контроля? Это значит — разобраться. Можно ли без него жить или нет. Увидеть, как он ужасен. Не знаю, что вы выберете. Я всего лишь хотел поддержать, воодушевить на физическую борьбу и предлагаю, чтобы вы сами выясни­ли, как это чувствуется.

Джеральд : Я бы попробовал. Не знаю, какое это чувст­во.

Я : А если это будет для вас новым переживанием?

Джеральд : Нет, раньше я уже боролся со своим вторым «я». А однажды даже добрался до его горла. И что мне больше всего понравилось... Эй, мне сейчас пришло в голо­ву, что то, что я делал — это подбирался к горлу. А самое интересное, однажды я вышел из-под контроля, но он смог затащить меня обратно. Мы установили несколько неписа­ных правил, а потом он мне сказал: «Ты так прекрасен в гневе.» Вот я и не знаю. Я его побаиваюсь. Он такой боль­шой, больше, чем я.

Мужчина : А я подозреваю, что ты сильнее меня. Не думаю, что это имеет значение. Хочешь, поборемся? Что вы испытываете?

Джеральд : Когда вы спрашивали, чувство было такое, что захотелось для начала стукнуть тебя по рукам.

Мужчина : Ты меня не повалишь!

Джеральд : Повалю! Вот, повалил!

Мужчина : Да ну?

Джеральд : Повалил! (запыхавшись). Сдается мне, ты поддался вначале, поддался?

Мужчина : Ты был очень силен до тех пор, пока я защищался.

Джеральд Мужчина : Верно.

А когда я начал наступать, я понял, что все закончено.

Джеральд : Значит, я теперь не боюсь причинить тебе боль. Я боюсь другого. Я боюсь, чтобы мне не сделали боль­но. Когда ты меня повалил, у меня просто силы закончи­лись. Но что меня поразило, я все еще кусался. И по-другому не мог. Значит, чувство беспомощности возвра­щается. Ну ладно, бороться по-другому я все равно не умею.

Мужчина : А ты попробуй удержать меня, повалив.

Джеральд : Удержать тебя внизу?

Мужчина : Ну, только попробуй, как это чувствуется, удержать меня внизу, (шум борцовских приготовлений). Ну, давай! (смех).

Джеральд : Интересно, а что значит укус?

Мужчина : Укус? Я его воспринимаю как поцелуй.

Джеральд : Наверное. Я подумал, наверное, раньше это было еще чем-то. Когда я посмотрел вниз на тебя, и ты начал рычать и кусаться, ты...

Мужчина : Ну вот, опять, я чувствую, у тебя много си­лы, которой ты ни разу не пользовался, которую я еще на себе не испытал. Видишь, ты меня повалил, а я здесь внизу, зажатый, все равно пытаюсь что-то сделать. У тебя вон какая мускулатура, прямо мускул на мускуле. Мне еще не пришлось испытать всей твоей силы, которой ты должен был бы воспользоваться исходя из — исходя из своего вида.

Джеральд : Согласен... У меня в голове что-то.

Мужчина : Ты просто применил все это к себе.

Джеральд : Да. А теперь что со всем этим делать?

Я : Где вы сейчас?

Джеральд : Ощущаю различные части своего тела. Чув­ствую, как пот стекает полбу, рукам, волосам. Дышу ртом, горло будто бы распахнуто. На губал испарина. Будто чего-то не стало. Вот здесь отпустило. Можно дышать теперь по-другому.

-Мужчина : А ты знаешь, что такое арм-рестлинг? Это просто истинные силы, и совсем не больно.

Джеральд : Ну, и что это даст?

Я : Вы тут же перестанете, если... так, в первый раз вы вышли из игры, когда почувствовали, что проигрываете. Все ваши попытки уйти, уклониться говорят, что вы сдае­тесь. Безнадежность: сейчас вы и не знаете, ради чего боре­тесь...

Джеральд : Совершенно типично. Я буду давить изо всех сил, а потом сдамся. Не знаю, почему не продолжу борьбу или вообще почему всегда сдаюсь. Поэтому думаю, что здесь причина в боли. Наверное, мне и так в жизни много боли досталось. Не хочу опять боли.

Я : Поэтому вы и должны попробовать что-нибудь, что не причинит вам боли.

Джеральд : Сейчас или потом?

Мужчина : Сейчас.

Джеральд : Хорошо. Вы будете мной руководить и не сдавайтесь, когда я буду сдаваться. (Смех).

Мужчина : Мне и собой придется руководить.

Джеральд : Начинаю с чувством усталости прямо сей­час.

Мужчина : О'кей, готов проиграть? (Шум борцовских приготовлений)

Группа : Вот ты и сделал это. И не дал ему подняться опять.

Джеральд : Видите, вот в чем проблема, я в самом деле силен. (Смех). Больше я не проиграю. У меня больше сил, чем думает доктор. (Опять борются).

Мужчина : Опять, то же самое. Ты же сдался. Теперь ты совсем другой, чем был раньше.

Джеральд : Мне хорошо. Чувствую себя, как пес, кото­рого выпустили побегать.

Женщина : Мне очень хочется посоревноваться с тобой, кто из нас более безнадежен. Я могу быть более безнадеж­ной, чем ты.

Джеральд : Не думаю, что найдется для этого подходя­щая спортивная форма.

 

Глава девятая

Психологическое Дзю-до

 

Как я говорил в Главе 2, Гештальт-терапия часто усили­вает терапевтический идеал (аутентичность и концентра­ции на настоящем) и вместо работы по будущему исправлению старается достичь здорового отношения в на­стоящем через конфронтацию «игр» и уверток старания, направленных на то, чтобы быть истинным, поиск досто­верности — решение быть «прямым», уйти от «дерьма со­бачьего» — все это и есть истинность. Постоять за себя — означает принять ответственность за наши нынешние по­ступки и упущения. Направленность к органичной регуля­ции ведет к укреплению личности в данный момент.

Такой подход между тем является лишь половиной Гештальт-терапии. Можно назвать его «прямым подходом». На практике же многие указания терапевта выделяют совер­шенно обратное: он призывает пациента быть не столько искренним, сколько преувеличить свою фальшь; вместо по­ощрения спонтанности экспрессии он может попросить па­циента идентифицироваться с его сверхэго или же обыграть, вложить все свое сердце в роль самокритики, требовательности к себе; или препятствовать, саботировать себя. Вместо принуждения пациента минимизировать свои просчитывания и игру фантазии, терапевт может также попросить его следовать своим фантазиям — как в управ­ляемым грезах Дезоилля — или читать проповедь или лек­цию. Говоря вообще терапевт предлагает пациенту преувеличить и принять сторону своей психологии, своего избегания, всех" своих тенденций, находящихся в противо­речии с терапевтическим идеалом.

Подобное отношение принятия стороны симптомов мо­жет быть выражено словами Уильяма Блейка: «Упорствуя в глупости, глупец становится мудрецом». Перле нередко выделял бесспорную ценность принципа подобной стратегии: ты никогда не покончить с чем-то, сопротивляясь. По­кончить можно, лишь углубившись в это. Если ты язвите­лен, стань еще более язвительным. Если послушный — стань еще более послушным. Что бы это ни было, но если ты проникаешь в него достаточно глубоко, оно исчезает, ассимилируется. Сопротивление ничего хорошего не дает. Ты должен войти в него полностью, слиться с ним. Слиться со своей болью, беспокойством, с тем, что тебя мучит. Пользуйся своей язвительностью. Пользуйся окружением. Пользуйся всем, с чем ты борешься, от чего хочешь изба­виться. Хвались этим! Хвались тем, какой ты великий са­ботажник. Если бы ты участвовал в движении сопротивления в последней войне, то, вероятно, стал бы героем.

Данный принцип можно воспринимать подобно прин­ципам борцов дзю-до или Тай-Чи-Чуан, где врага побеж­дают, не сопротивляясь, а отводя его силу или толкая его дальше по направлению его движения. Как борец может быть силен в своей мягкости, поскольку не нейтрализует противника, а использует его же силу, точно так же Геш-тальт-терапевт (или пациент) может пользоваться энер­гией, запертой в виде симптомов или сопротивлений, простой стимуляцией ее выражения и/или мягкой правкой ее направления, пока не наступит трансмутация неврасте­ника в эмоционально здорового человека с сильным харак­тером.

Я не уверен, что «ты никогда не справишься, сопротив­ляясь». Думаю, что большая часть Гештальт—терапии мо­жет рассматриваться как тренировочная ситуация, в которой мы сопротивляемся искушению избегать, выдви­гать претензии, просчитывать и др., и в этом процессе учимся чувствовать себя удобно без вывертов, которые ста­ли частью нашей «личности». Другими словами, я считаю, что мы в состоянии противиться своим отклонениям до не­которых пределов — и небезуспешно. Величина успеха данного направления обусловливает облегчение и эмоцио­нальную правильность переживания. Ненаправленным или окольным путем — стратегия сопутствия, а не борьбы с симптомами — можно идти до тех пор, пока мы не достиг­нем своих личных пределов. Думаю, что наиболее успеш­ные гештальт-терапевты знают об этом подспудно и умеют варьировать прямой путь и ненаправленный, «противоположный» (противоположный практике здорового отноше­ния, в котором используется временное попустительство тому, что проявляется как противоположное нам). Тера­певт стимулирует пациента на противостояние испытанию прямого пути, принимает его неудачи в этом, как ключи, которыми потом пользуется в работе посредством усиле­ния, объяснения, развития и идентификации. Большая часть эффективности Гештальт-терапевта, я думаю, бази­руется на способности восприятия неврастенического ха­рактера, в умении видеть отклонения от здорового самосознания и спонтанности состояния. Руководствуясь своим «нюхом», терапевт предлагает или направляет паци­ента на то, чтобы он стал своей противоположностью — что и происходит с перепроявленными увертками. В стратегии Гештальт—терапии терапевт ведет пациента через процесс, подобный тому, в котором ребенок, учащийся сидеть, от­крывает, что, чтобы сесть, нужно повернуться к спинке стула спиной, а не лицом.

Подобное открытие обычно и происходит в сеансе по Гештальту, при непосредственном участии, тогда как сто­роннему наблюдателю суть дела может и не открыться. Пациент открывает, что его возмущение является слабой, окольной формой здоровой агрессии, сторонний же наблю­датель будет шокирован видом деструктивной потери кон­троля; то, пациент переживает как вознаграждение и очистительный взрыв огорчения, пройдя через преувеличе­ние пустоты, наблюдатель, незнакомый с Гештальтом, со страхом может принять, что терапевт, нагнетая симптомы пациента, старается довести его до самоубийства. Способ­ность терапевта довести пациента до поворотной точки, где его деструктивные энергии превращаются в его же очищен­ную силу, зависит, по большому счету, не только лишь от техники, но и от эмпирического знания терапевта, что это возможно, и вследствие веры в конструктивизм мотивов, в которых патологические проявления являются искривле­ниями, возникающими вследствие нездорового отрицания, и способными к самоисцелению при осознании. Такая вера делает его способным следовать определенным курсом дей­ствий к эффектности, несмотря не хаос, ярость или потерю контроля пациента, и, кроме того, что главное, порождает необходимое для лечения доверие пациента.

Факт значимости как прямого, так и противоположного пути воздействия ставит терапевта перед выбором практи­чески на каждом шагу во время сеанса. Если пациент не прям в своих высказываниях, терапевт может либо попро­сить быть прямым, либо преувеличить его непрямоту; если пациент избегает контакта, можно попросить его прекра­тить или преувеличить избегание. Вот пример из моего сеанса с Джимом Симкиным:

«Смотрю на коврик. Теперь смотрю на потолок. Сейчас смотрю на пятнышко над вашей головой. Теперь на ваши ноги. Начинаю расслабляться. Снова смотрю на коврик. Он очень красивый, на него падает солнечный луч. Слышу птичку за окном. Вижу дверь. Гляжу между вами. Вижу очертания пространства между вашими головами и шеями. Мне это очень нравится — когда не смотрю на вас, чувст­вую себя свободнее! Всю свою жизнь я чувствовал себя виноватым, одергивая себя, а теперь даю себе разрешение не одергивать себя под вашими взглядами. У меня к вам такое теплое чувство за то, что дали мне эту свободу! Мне еще не хочется смотреть прямо на вас, и все же я начинаю любить вас!»

В случае ненаправленности, которая особо здесь не вы­делялась, но, как я полагаю, многим будет очевидна, есть то, что я называю «стратегией безответственности». В то время, как целью Гештальт—терапии является доведение пациента до того, как он сможет «постоять» за свои поступ­ки и чувства, а не отделять себя от них, бывают моменты в процессе, который можно понять как трюк, которым тера­певт некрторое время поддерживает у пациента иллюзию безответственности или подбадривает его в безответствен­ности. Думаю, что эту идею лучше понять, если взять не Гештальт-терапию, а гипнотерапию. В глубоком гипноти­ческом трансе обычно терапевт (хоть и не явно) приглаша­ет пациента действовать согласно установке: «Это не я». «Что бы я ни говорил или ни делал — я за это больше не отвечаю, т.е. не несу ответственности. С этой минуты я в трансе, действую же не "я", а мое подсознание. Я не знаю и не узнаю, что я чувствую или выражаю во время сна. И терапевт, и я знаем, что это другое я, alter ego — а не я. Он не будет винить меня за то, что вне моего знания и контро­ля». Следствием такого отношения является то, что индивид в гипнотическом состоянии может вызвать события, слишком для него болезненные, чтобы их вызывать, выра­зить чувства, которые он не набрался бы смелости выра­зить, воспринять вещи таким образом, для которого он не открыт, боясь, что его нынешние взгляды должны будут измениться. Однако, пережив все это, он часто находит, что все чувства, взгляды, воспоминания и т.д., которые каза­лись невыносимыми, он может легко перенести. Трансовое состояние явилось репетицией ответственного противосто­яния, экраном, на который проецируются определенные переживания до их'полного признания или полного отрица­ния. Посредством дискриминации пациент окончательно достигает интеграции. Посредством иллюзии безответст­венности он стал более способным принять реальность и быть ответственным за себя.

Что верно для гипнотического состояния, так же верно для проекции, для осознанной проекционной идентифика­ции, вовлеченной в драматизацию экспрессивного поведе­ния. Я подозреваю, что даже какое-нибудь взрывное поведение, которое имеет место, когда пациенты Геш­тальт-терапии обыгрывают свои конфликты, может пол­учать свою интенсивность из факта, когда пациенты впадают в полугипнотический транс, в котором временно выходят из обычного психологического центра тяжести, привычной роли и соответствующего контроля.

Одним случаем, где терапевт защищает психологиче­скую безопасность пациента, поощряя его проекцию, явля­ется пример, когда терапевт просит пациента завершить в фантазии незавершенную мечту.

Когда терапевт это делает, то полагается на факт, что индивид в бодрствующем состоянии может «грезить» о том, что в настоящем сне — из-за ощущения реальности проис­ходящего во сне — было бы невыносимым. Пациент знает, что в любом месте его фантазии — «это лишь фантазия», и, подобно зрителю спектакля, сознающего свое место в зри­тельном зале, он способен больше воспринимать и оцени­вать, чем если бы он был вовлечен полностью. Когда же фантазия завершена, терапевт выводит его из роли зрите­ля, чтобы он мог теперь на самом деле испытать свой собст­венный поступок (в основном через обыгрывание).

То же самое можно сказать о межличностной проекции. Когда индивида просят поделиться своим восприятием дру­гих, чувствами, которые, как ему представляется, питают другие к нему, этим пациент придаст определенность соб­ственным аспектам в проекции на других. Когда пациент поощрен говорить о «них», он будет говорить о «себе», и психологическое богатство его высказываний о себе может быть пропорционально отсутствию осознанности, что он это делает. Однако, описав «других», он делает первый шаг к пониманию, что описание — часть его самого.

Еще один пример невербальной экспрессии. Индивид может движениями, мелодией или тарабарщиной выска­зать то, чего не скажет обычной речью, поскольку не знает точно, что он высказывает. Механизм цензуры в нас хоро­шо развит в отношении того, что мы можем концептуали­зировать и характеризовать каким-то понятием, но наша физическая экспрессия протекает быстрее, чем осознание того, что мы передаем. Однако после окончания действия значение — часть альтер эго индивида — может быть осоз­нанно, и индивид может осознать ответственность за то, что он только что позволял выражать себе как «не мое» или под личиной бессмыссленности.

 

Я думаю, что просьба о пояснении перед полной иден­тификацией с действием или какой-то частью тела являет­ся важным шагом, особенно потому, что индивид может быть более «гибким», пока не поймет полное значение того, что он говорит:

 

Т. :  Что бы ваша левая рукасказала бы правой, если бы

умела говорить?

П.:  Я холю и лелею тебя...

Т. :  А чтобы ответила правая рука?

П. :   Мне нравится, когда меня холят. Продолжай,пожалуйста. Без тебя мне будет так одиноко.

Т. :  А теперь усадите Бетти на этот стул и скажите ей то же самое.

П. :  Мне нравится, когда меня окружают заботой. Без тебя мне будет так одиноко. (Сопит) Я должен сам к себе хорошо относится, поэтому можно забыть, что никто меня не любит.

 

Что делает терапевт в подобных приведенному случаях? — Он следует истинной причине отстраненности пациента от своих действий таким образом, что начинает говорить не она, а его собственная рука.

Возможно, более четко суть безответственности можно увидеть при обыгрывании. Индивид, играя, ощущает себя как «просто» играющего роль, он «всего лишь» играет, а это именно то, что наделяет его ощущением свободы, которая ему может потребоваться, чтобы выразить определенные чувства. В процессе их выражения, однако, он обнаружива­ет, что эти чувства — его собственные.

 

Т. :   Выразите свой гнев по отношению к нам.

П. :   Только это будет искусственно. У меня здесь ни к кому нет чувства гнева.

Т. :   Ну, притворитесь, что вы рассержены.

П. :   Ну хорошо, притворюсь. Я тебя ненавижу, Марк, ты всю неделю путаешься у меня под ногами. А мне это не нравится, и надоели твои приставания к Линде. Я тебе больше не друг. И я не притворяюсь! Именно это я и хотел сказать!!

 

Из-за двойственности природы ситуации обыгрывания — которая в одно и то же время является добровольной игрой и актом экспрессии — очень важным моментом явля­ется вводное предложение. Иногда в намерении преодолеть защиту индивида терапевт может подчеркнуть «нарочный» характер поставленной задачи и отложить работу ассими­ляции. Перле часто пользовался фразами «понарошку» или «прикинься».

Параллельно альтернативе стратегии способствования ответственности против временной безответственности или прямоты против уклончивости находится альтернатива открытого выбора терапевтом между актуальностью и фан­тазией, между настоящим (которое переживается непос­редственно) и воспоминаниями, фантазиями, предвкушениями.

Из того, что я сказал о концентрации на настоящем в Гештальт-терапии, может показаться, что единственным техническим реагированием на воспоминания или планы пациента является возвращение его назад к переживанию настоящего. Это не так; в каждом отклонении от идеала Гештальт-терапия руководствуется золотым правилом в восприятии смысла жизни через преувеличение ее преврат­ностей. Когда выбирается «следование фокусировке пациента на прошлом или будущем», терапевт прибегает к стра­тегии: «Когда вспоминаешь, вспоминай всем сердцем, пол­ностью погрузившись в память переживания воспоминания; при обыгрывании отдавайся обыгрыванию полностью, даже если это означает страдание в перспекти­ве твоих катастрофических ожиданий».

Коснувшись важности теорий и предвидения в психоте­рапии, следующие два раздела главы я посвящу особым вопросам в отношении прошлого и будущего.

Обращение к Прошлому

Наши воспоминания принадлежат прошлому, но не на­ходятся в прошлом. Воспоминание — это действие, кото­рым мы заняты сейчас, которое может в зависимости от обстоятельств по—разному мотивироваться. Можно вспо­минать об удобствах и защищенности или культивировать детский образ себя (с соответствующими детскими отноше­ниями) из—за опасения не справиться по—другому с окружа­ющим. Можно возвращаться в прошлое все снова и снова, желая изменить или дополнить ситуацию, оставшуюся не­завершенной. Можно быть вовлеченным в исследование своего прошлого, твердо веря в психоанализ, уверяющий, что таким образом можно изменить настоящее.

Перед Гештальт—терапевтом часто возникает выбор: уг­лубить ли контакт пациента с воспоминаниями или же пол­ностью исключить касания прошлого. Иногда он пользуется двумя путями сразу: позволяет пациенту спон­танно отдаться воспоминаниям и, когда такое желание пол­ностью исчерпано (что не часто бывает при обычном воспоминании), просит пациента больше не возвращаться к прошлому.

Как и в случае с мечтами и фантазиями о будущем, в Гештальте существует свой подход и к прошлому, который я предложил называть презентификацией (восприятие прошлого с точки зрения настоящего)1*. Посредством обыг­рывания пациент снова ставит себя в ситуацию, воспоми­нания о которой преследуют его, и управляется с ней, как если бы она была в настоящем. Терапевт может помочь ему в отношении открытости и осознанности касательно воображаемой ситуации точно так же, как помогает пациенту в реальной ситуации данного момента.

 

 

1*Мне доставило удовольствие, что Фритц воспользовался термином из моей статьи

 

Обыгрывание прошлых событий не является новым для психотерапии. Воспоминания спонтанны во сне и иногда под гипнозом, ими можно пользоваться при исследовании инстинктов в психологической реставрации. Добровольные воспоминания о детстве или травматических событиях взрослого состояния применяются в гипнотерапии, в нарко­гипнотических приемах и в связи с приемом некоторых препаратов: амфетаминов, барбитуратов, MDA, галлюци­ногенов. Кроме гипнотических и фармакологических наве­денных состояний, каждое очистительное переживание, относящееся к связи с прошлыми событиями в психиатрии, вызывает поток воспоминаний — можно даже сказать, что работает вся память.

Несмотря на неизбежность наблюдения в психоанализе, что лечебный эффект воспоминания параллелен степени его эмоциональности, а это, в свою очередь, соответствует степени задействованности (т.е. участия) как противовесу воспоминания, очевидный практический шаг к максимали­зации такого эффекта так и не был предпринят в психоана­лизе: прием драматизации как средство поддержки чувственной осознанности — осознанно вспоминать через обыгрывание эпизоды прошлого.

На Фритца это повлияло не столько из-за его особого отношения к драматургии и к работе Морено, сколько из-за базовой техники дианетики Рона Хаббарда (как видно из его вступления к докладу по дианетике д-ра Винтера 2*. Как пишет в своей книге Хаббард, его техника «возвращения» представляет собой практику, способствующую трениров­ке чувственного и эмоционального воспоминания в проти­вовес чисто интеллектуальной, обратной памяти. «Стать» ребенком вновь в такой-то ситуации прошлого и сказать папочке, что не сумел сказать ему в реальности, по экс­прессивности может быть гораздо сильнее, чем простое описание или отражение вспоминаемого события.

Между тем к технике возвращения Гештальт-терапия добавляет два новых элемента: прием идентификации со значительным в прошлом преувеличение моторного аспек­та обыгрывания вне простой субъективной идентификации.

 

2* Винтер Дж А   «Доклад врача по дианетике» (Нью Йорк   Джулиан Пресс, 1951 г)

 

Доводом для обыгрывания роли других является то, что «другие» в «реальности», как и во сне, воспринимаются в неко­торой степени как наши собственные проекции. Это особенно верно для случаев воспоминаний о детстве, об образах родите­лей — о чем свидетельствует психоаналитическая литература.

Вся важность воображаемого прохождения через мото­рику вспоминаемой сцены может быть понятна из факта тесной связи между действием и эмоцией, а также из прин­ципа завершенности действия, принципа, что абстрактное воспоминание удовлетворяет лишь частично.

Важным является и вопрос стратегии: когда терапевту следует настаивать на том, чтобы пациент обратился к про­шлому, а не к настоящему?

Ответить можно и так: когда он видит, что прошлое пациента в его настоящем, когда образы прошлого органич­но вплетаются в развертку настоящего переживания паци­ента. Когда пациент или, к примеру, пациентка чувствует стыд от того, что сказала что-то «нехорошее», что было привычным, когда ее старшая сестра высмеивала ее, то здесь мы можем со всем основанием сказать, что у такой пациентки в психике есть инородное тело в виде образа высмеивающей ее сестры — т.е. интроекция. Если это так, то нет нужды спускаться в дебри воспоминаний о детстве. Обратившись к привилегиям настоящего, можно естествен­ным образом выявить прошлое индивида, продолжающее жить в настоящем. Значительное событие или явление про­шлого можно воспринимать, как воспринимают сон. Сон имеет большое значение, поскольку он естествен. Действия видящего сон представляют собой отбор того, что имеет значение среди всего остального в переживаемом, особенно из—за того, что не «он» «отбирает». Точно так же наиболее значительные воспоминания всплывают не когда индивид старается их припомнить, но совершенно неожиданно.

Я был свидетелем значительного проявления прошлого переживания во время сеанса с одной женщиной, над­еющейся, что с помощью лечения она сможет перестать барабанить пальцами. Покоренный ее самоотверженно­стью, я попросил ее поругать себя и объяснить себе, почему барабанить пальцами плохо.

«Ты же не маленькая,— сказала она,— некрасиво. Дру­гим это не нравится. И глупо. Ты должна контролировать себя. Это все равно, что мастурбировать.»

 

Исполняя роль «обвиняемого», она ответила: «Хочу и буду. Это мои пальцы, а мне скучно. Мне скучно. Мне скучно на собраниях или когда я готовлю, вот тогда мне и хочется барабанить пальцами». Потом она рассказала, что прежде чем она стала барабанить, раньше она жевала паль­цы.

Я подумал, что преувеличение может проявить больше переживаний, задействованных в симптоме, и попросил ее перенести движение на всю руку. От постукивания она постепенно перешла к массажу пальцев и руки, но посчи­тала, что это меньше ее удовлетворяет. Лучше всего было постукивать кончиками пальцев, которые были наиболее чувствительны. А затем ее осенило: «Я хочу чувствовать!»

Постукивание пальцами и борьба против этого явились полем сражения между ее желанием эгоистичного удоволь­ствия и долгом не вызвать раздражение других.

Для того чтобы она поняла, что она считает эгоизмом, я попросил ее обыграть эгоизм перед группой. Играя, она запросила красивую одежду, подарки, путешествие. А за­тем поняла, что просит символы любви, а не прямого кон­такта. К ней никогда не прикасались, и она никогда не просила, чтобы к ней прикоснулись.

Отец никогда не ласкал ее. Он заботился об одежде, о ее образовании. Играя роль маленькой девочки, она заговори­ла с отцом. Она высказывала всю свою горечь и плакала. Отец оказался безразличным. Закончила сеанс с осознани­ем основного своего желания. Желания в ней стало больше, меньше стало обвинений и разрушительной критики.

Еще одним аспектом отношения Гештальта к прошлому является вариация. Простое проигрывание может быть до­статочным для цели соотношения с прошлым (или с насто­ящим, символизирующим и, возможно, базирующемся в прошлом), однако иногда индивид спонтанно чувствует не­обходимость вновь пережить что-то с исправлениями, «пе­реписать» прошлое или выразить нечто, оставшееся невыраженным. И опять это является частью естественного процесса мечтания и экранирования воспоминаний. Это можно принять за экспрессивные акты, которыми индивид убеждает себя в свободе, которой у него нет, как боец, пробующий силу на тренировочной груше, он проверяет себя, свои ресурсы посредством символического действия.

Гештальт-терапевт поддерживает такие акты завершенно­сти, признавая их естественную лечебную ценность.

Следующая серия сеансов, которые я попытаюсь восп­роизвести спустя почти два года, не только проиллюстри­руют работу, сконцентрированную на прошлом, с катастрофическими фантазиями, превышающими настоя­щие, эти сеансы являются еще и самыми драматичными в моей практике психотерапевта. Начальной точкой для бур­ного лечебного процесса, развивающегося от определенно­го момента спонтанно, явилось переживание заново прошлого, где воспоминания о фантазиях даже более зна­чительны, чем воспоминания о самих действиях. Субстан­ция событий, описанных ниже, может пониматься как завершение прошлого. То, что подавлялось пациенткой в ее поведении, когда она была ребенком, выражалось ее фан­тазиями; через много лет, развив свою экспрессию, она обнаружила часть себя, которой была лишена в жизни.

Пациентка, женщина средних лет, по профессии психо­терапевт, занимавшаяся много лет психоанализом, пришла на недельные курсы по Гештальт-терапии в Эзалене чисто из профессионального интереса. Из двадцати других слу­шателей она оказалась самой взрослой и более организо­ванной. Ее индивидуальный сеанс начался с грез. Помню только, что действие в видении происходило в бесплодном, высушенном месте, люди там тоже были, по ее словам, «иссохшими». Вся сцена была пропитана сильным ощуще­нием скудности.

Я попросил ее стать выжженной землей, о которой она говорила; играя, она восприняла глубокое чувство потери, лишения и сильную сухость, которую ощутили даже физи­чески лицом и сухостью во рту. Затем я попросил ее ощу­тить, как на нее — иссохшую землю — льется дождь.

Для постороннего показалось бы, что дождь хлынул у нее из глаз, она чувствовала, как сухость растворяется во влаге, как вода утоляет столетнюю жажду. Она все больше впадала в экстаз, растворяясь и идентифицируясь с полно­кровными водами жизни. Это было переживанием совер­шенно иного порядка, которое она прежде не испытывала. Необыкновенная «сухость» и «влажность», с которыми она в себе встретилась, явились самоочевидными аспектами ее переживания, которых она никогда не осознавала в подобных масштабах раньше, несмотря на годы самоизучения и самоинтерпретации (а она была хорошим аналитиком). Те­перь же она просто их переживала и чувствовала лишь слабое желание поразмышлять о них.

Во время другого сеанса опять была сухость, которая привела ее к воспоминаниям ощущений детства: одиноче­ство, которое она испытывала по ночам, лежа в кровати в комнате, находившейся далеко от комнаты матери. Вновь переживая эти моменты, она нашла отчаяние, о котором давно позабыла. Ее матери было трудно ходить, и она, еще девочкой, рано это поняла, чтобы не звать ее по ночам к себе. Часами она лежала без сна, дрожа в темноте от страха, но на помощь не звала, чтобы не беспокоить свою бедную мать. Что же ее пугало? Вспоминая об ужасе, она догада­лась — пожар. Она боялась, что пожар может начаться ночью, и мать, неспособная передвигаться, не сможет спа­стись.

Я попросил ее стать пожаром и сжечь дом дотла. Ее идентификация с огнем, начавшаяся с осознанной игры, вскоре приобрела характеристики одержимого транса. Она была огнем, но это еще не все: В то же время она была его жертвой, боясь, что он будет распространяться, боясь одно­временно обжечься и жечь. Она в ужасе закричала, физи­чески чувствуя жар.

Это был последний час последнего дня занятий. Ярост­ное и неожиданное переживание снова оказалось ни с чем не сравнимым, ей страстно захотелось испытать подобное еще. Мы договорились об индивидуальном сеансе на следу­ющий день после занятий. Сеанс вместо оговоренного часа длился шесть часов. Мы вновь вернулись к огню. В огне был ее гнев, разочарование своей матерью, мстительностью за то, что гнев вновь вернулся и в детскую фантазию, и в новое переживание, и вместо того, чтобы представить, как огнем горит комната матери, она испугалась, что сгорит ее собст­венная комната. Она чувствовала, что является жертвой, ее охватило отчаяние. Теперь парализованной, беспомощ­ной (как мать) была она сама. Соприкоснувшись со стра­хом, она теперь жила другой фантазией тех ночей, она видела ужасную змею, свернувшуюся в углу ее комнаты.

При виде нового агрессора я попросил ее стать им: «Станьте змеей. Чего змея хочет?»

Змея хочет забраться в комнату матери, и она (т.е. па­циентка) сделала это в воображении, идентифицировав­шись со змеей. Мать была перепугана, она не хотела ее здесь. Змея же настаивала, она хотела быть ближе. Нет, она не хотела ец ничего плохого, она хотела лишь быть рядом, коснуться ее, но мать не понимала и продолжала отстра­няться. Для матери она была ужасной тварью.

Принужденная мною, она преодолела отвращение и страх и смогла обыграть фантазию прикосновения к мате­ри. Она обвилась вокруг нее. Для матери же это не было столь страшным, как она представляла, но все же очень неприятным.

Змея хотела большего, она хотела проникать внутрь ее тела. Ей было бы хорошо и тепло в ее чреве — но никакого ущерба матери она причинять не хотела. Но мать все не понимала и страшно боялась.

После довольно продолжительного колебания она все же проникла (как змея) в тело своей матери. Но не через влагалище, а через анус, который в воображении имел вид розы. Переключившись на роль матери, теперь она чувст­вовала у себя в животе змею. На этом дело не кончилось. Она не хотела, чтобы змея была там. Змея же хотела дви­гаться.

Часы, последовавшие за этим, были наполнены событи­ями, относящимися к постепенному подъему змеи по ее телу, лежащему на кушетке. Это были драматические ча­сы, в которых движения змеи воспринимались пациенткой как вопрос жизни или смерти. Процесс не мог быть оставлен незаконченным. Что бы не «означала» эта роковая фанта­зия, ей все равно, да она и не знала, однако она была уве­рена, что это было достаточно важно, чтобы вот так все оставить. Все развивалось очень медленно из-за ее страха, который порой был так велик, что она кричала. Ощущение, что у нее внутри змея, являлось большую часть времени настоящей соматической галлюцинацией, даже несмотря на то, что она осознавала обычную реальность и могла под­держивать общение в то же время. Самым трудным для змеи — которая превратилась в кобру — было добраться до сердца. Она так боялась, что умрет, что прошло больше часа, пока змея поднималась из живота к груди. Потом возникли затруднения при прохождении шеи. Однако в конце концов змеиная голова появилась у нее изо лба. Те­перь это была королева змей, а пациентка почувствовала некоторую завершенность.

В какой связи все находится с психотерапией? Для чего эта «фантазия» пациентке? Было ли это в некотором смыс­ле больше, чем просто фантазия? Она не могла сказать, в чем ценность переживания, но не сомневалась, что цен­ность была огромной. Эти часы показали ей другой аспект реальности, сказала она, аспект жизни, о котором она лишь догадывалась из интимных подробностей ее ранней жизни, которые только сейчас она смогла вспомнить.

После сеанса она вернулась из Беркли в Нью-Йорк, полагая, что жизнь ее будет такой же, как прежде. Однако уже через неделю позвонила: она не могла жить по-старо­му, занимаясь делами, работая психотерапевтом, для нее стало важным лишь подавление развития переживаний. Она могла бы открыться, но чувствовала, что это будет означать психоз — состояние интенсивного чувствования, относящегося к раскрывшимся фантазиям, которые никто не поймет, желание уйти от окружения, чтобы отдаться полностью процессу, который стучал в дверь ее рассудка. После некоторых колебаний она оставила работу и семью на некоторое время, чтобы довести процесс до конца.

Она перебралась в комнатку в Беркли недалеко от моего дома и в течение трех месяцев отдалась состоянию, совер­шенно несовместимому с обычной жизнью. Она жила в по­стоянных галлюцинациях об одной или двух змеях в ее теле, едва ли имея возможность заснуть по ночам, постоян­но видя ползущих в ее комнату змей. Время от времени я виделся с ней и верил, что сколько бы ни потребовалось времени, она обретет целостность личности, как только примет свою «змеистость», а не будет ее бояться. Процесс был медленным, иногда казалось, у него не будет конца. Она не сможет подчинить себе змей, послав их туда, где они годами дремали до того сеанса Гештальта. В змеях заклю­чалась ее жизненность, вся ее сила. Но когда она пыталась собрать воедино их образ, это для нее оказывалось невыно­симым, иногда она даже физически убегала.

Процесс был медленным, но все же закончился. Посте­пенно она научилась жить среди змей, а после этого она стала больше походить на себя прежнюю. Привыкнув к образам, она обратилась к реальности, которая, выразив­шись в образах, воплотилась в жизнь как се собственное инстинктивное образование, ее спонтанность, ее желания и привязанности, энергия и оценка, ее собственное «я» — которые она многие годы путала с ролью.

Кульминацией процесса явился день, когда она почув­ствовала, что змея вновь высунулась из середины лба; но в этот раз это была не змея-королева, а она сама.

Исследование Будущего и Возможного   '

Когда пациент приходит к психотерапевту, часто он «несет» какую-то проблему: сложность в отношениях с чле­ном семьи; выбор, который ему трудно сделать; черту своей психологии, которую ему хотелось бы изменить — как, на­пример, униженность перед другими, ярость, безынициа­тивность и др.

Говоря точнее, любая из подобных проблем принадле­жит прошлому или воображаемому будущему. Когда тера­певт выбирает концентрацию на настоящем, подобные вопросы могут найти свое отражение в настоящем.

Если пациент представляет особый случай, если что-то, беспокоившее его в прошлом, будет, по его мнению, про­должать беспокоить его и в будущих подобных ситуациях, у терапевта имеется выбор:

1. Установка на осознание происходящего, вера, что, если пациент способен освободиться, оставшись целым и не­вредимым здесь и сейчас, он также сможет справиться и с любой ситуацией.

2.  Внести доставляющее проблемы будущее в настоящее и исследовать его посредством обыгрывания.

Возможными преимуществами второго подхода явля­ются: а) играя в ключе пациента (т.е. исследуя вопрос, волнующий его), терапевту легче не пропустить сущест­венное, б) осознание пациентом работы над вопросом, за­трагивающим его, может положительно повлиять на его мотивацию во время лечебного процесса.

Обыграть будущее означает обыграть фантазию. По этой причине работа над ожиданиями или воображением того, что будет, может рассматриваться как работа над гре­зами. Разница в том, что последние мы переживаем как «просто фантазии», тогда как составляющее наше вообра­жение будущего мы воспринимаем как «реальность».

Я назвал следующий раздел «Тогда и там» из-за пред­елов, ограничивающих мои указания и переживания паци­ента во время процесса работы над воображением будущего пациентом. Думаю, что это проиллюстрирует, как репети­ция будущего может сплетаться с другими средствами Гештальт-терапии: работа по кругу, повтор, преувеличение, осознание настоящего. Я думаю, что сеанс с точки зрения результативности оказался успешным, поскольку пациент в реальной жизни сделал шаг, о котором в переживаниях на сеансе лишь мечтал.

 

Глава десятая

Там и Тогда (Лен)

 

Лен : То, в чем я хотел бы разобраться и над чем пора­ботать, является для меня очень важным, с чем я справля­юсь... которое я подавляю вот уже семь недель на занятиях, которые посещаю. Я не говорил об этом на занятиях и даже не думал идти сюда, поскольку это настолько личное, что­бы вот так выставлять его на потеху. Но, с другой стороны, для меня это так важно, что хотелось бы разобраться, взглянуть как бы изнутри, почувствовать то, что продолжа­ет меня мучить — необходимость сделать, наконец, выбор, пусть хоть в следующем году.

Я : Одним из путей противостояния конфликту в Геш-тальте — это дать голос каждой из конфликтующих сторон. Представь прямо сейчас, что ты хочешь расстаться с упоря­доченностью. (Он, конечно, описал мне свое затруднение, поэтому я не настаивал на этом перед всей группой). Гово­ри только с этой точки зрения. Обращайся к нам или к самому себе, безразлично.

Лен : Чувство желания уйти, которое у меня сейчас, напоминает прилив, который все прибывает и прибывает, я чувствую, как меня все больше что-то подталкивает. Чув­ствую, что я хочу этого. Стиль моей жизни отличается от стиля других людей, и я хочу, чтобы именно так оно и было. Меня ругают за то, как я живу, говорят, что это неправиль­но, нетипично. Часто я задаю себе вопрос, а почему я дол­жен быть, как все. Можно было бы привести много хороших доводов, но главное, почему мне хочется уйти от всего это­го, в том, что я тогда буду более свободен делать, что мне хочется.

Я : Ну, так давай, начинай. Скажи: «Хочу уйти, изжить все старое».

Лен : Хочу жить. Хочу делать все так, как я хочу. От­вратительно; меня достало все, что я должен делать. Чув­ствую... (пауза).

Я : Что такое?

Лен : Я хотел переключиться и сказать: «Да, но с другой стороны...»

Я : Ты должен был переключиться сразу же после «меня достало». Можешь еще усилить свой гнев?

Лен : Могу. Вот он гнев, я весь им повязан, мне все больше и больше хочется уйти, меня достало все, обраще­ние настолько сильно, что даже... Говорят, ну, постарайся, потерпи еще. Да плевать я хотел на них, я им всем скажу...*

Я : Вот и наплюй, прямо сейчас.

Лен : Никто из вас не может оценить, никто даже не способен жить на глубокой межличностном уровне — чего я хочу и чего я добьюсь. Каждый раз, когда я начинаю об этом, вы говорите: «Ну, не каждый на это способен, поэто­му и не стоит этим забивать себе голову». А я вам: «Ну, и пошли вы.» Стоит только послать вас, вы тут же бежите: «А не войдешь ты в такой-то комитет, чтобы помочь нам изме­ниться?» — и опять засасываете меня обратно. Так было уж три или четыре раза за последние пару месяцев, ну и начи­хать мне на все. Все ваши крутые пришли на собрание, чтобы изменить что-то, а я вам прямо сказал, что дерьмо это все. А вы мне: «А может, ты нам поможешь, критикуй нас в конце каждого собрания, наверное, мы не то делаем, а ты нас научишь.» Ну, я им и высказал, что меня тошнит от всего этого, а вы мне опять: «Поможешь нам?» Говорю, меня не было три дня, и вы тут такое дерьмо устроили, а вы: «А ты войдешь в комитет по образованию, чтобы помочь нам измениться?» И ребята на меня давят, я вроде, ну это, большая надежда, и если я не останусь, если я, если я уйду, я вроде бы это, брошу их на произвол судьбы.

Я : Давай послушаем другую сторону — ту, что желает остаться.

 

* За 17 лет своей практики я хорошо знаю, как пациент умеет перекладывать ответственность за свои поступки на других, выбирая, что лучше быть послушным и обиженным, чем необиженным и свободным. Его засасывают «они», он не чувствует своего собственного порыва и своей решимости. Последняя фраза говорит, насколько он далек от роли, которую только что исполнял: его прельщают предложением власти и таким образом связывают, он становится послушным и безвластным.

 

Лен : В желании бросить есть еще для меня важное. Кроме этого, всего этого дерьма, я хочу на занятия по пси­хологическим конфликтам, там есть одна девчонка, кото­рая мне очень нравится, и я ей тоже. Мы вместе заканчиваем ординатуру. Будет здорово пожениться и ра­ботать вместе. Это я к тому, чтобы бросить все *.

Я : Теперь ты убеждаешь нас, что хочешь остаться. (Смех в группе)*3.

Лен : Мне и так досталось, когда я убеждал себя.

Я : «Я от своих слов не отказываюсь»... (смех).

Лен : Да. Я должен остаться, потому есть еще кое-что, если я брошу все и уйду, что тогда будет? Наверное, есть шанс все изменить, сделать его лучше, сделать его сто­ящим. У меня здесь внутри есть определенная свобода, что­бы поступать так, как я хочу, без семьи, без детей.

Я : (Подражая ему) «Не так уж и плохо».

Лен : Не так уж и плохо. Да. Но, вероятно, самой глав­ной причиной — и я не могу скрыть этого — является, э... (немного поколебавшись) во всем этом есть еще жизнен­ность, т.е. что-то стоящее, ценное...

Я : Итак, ты сказал: «Не так уж и плохо».

Лен : Даже и не знаю, что же это. (Легкий смешок).

Я : Но все это «не так уж и плохо» не может же удержать тебя. ■

Лен : (увядшим голосом). Две вещи меня мучают. Одна — это близкие друзья, чувствую, что я им поддамся, в то же время я хочу быть с ними. Но я буду с ними таким, каким хочу быть, вы знаете, жить с ними изо дня в день, протирая о них локти, если я останусь... Это одна причина. Другая, э, это шанс как—то жить по своим идеалам, какими бы, к чертям, они ни были 4*.

 

 

2  Я   поражен   тем,   что   он   откладывает   то,   что   я   считаю   самой   главной причиной, на конец — даже где-то за самый конец, он сказал об этом как бы вдобавок к тому, что можно было легко проскочить. Сегодня я бы ему не позволил проскользнуть, скрыв главный эмоциональный вопрос за экраном этики и благоразумия.

 

3  Мне захотелось выделить важность смеха в текущем лечебном процессе. Я думаю,  что в группе по Гештальту, если не в любой группе вообще,  vox populi является vox del- большинство в группе сразу же схватывает, куда клонит индивид   Подобное  групповое  восприятие оказывается  достаточно точным и не нуждается в многословии. Передавая то,  как он говорит,  я думаю, будет неплохо усилить контраст между его нынешней невыразитель­ностью и страстностью при обыгрывании другой его стороны. Очевидно, что ему не интересна свобода, препятствующая женитьбе, он хочет любовных отношений,   но  вместе   с   тем  продолжает  обманывать   себя,   считая,   что свободен и что вопрос любви лишь второстепенен.

 

Я : Полагаю, ты платишь несвободой за свое ощущение полезности.

Лен : Да. Именно так. Да.

Я : Вернемся к диалогу. Можешь ты сказать ему (указы­вая на пустой) стул, что ты о нем думаешь?

Лен : Да, я знаю, что я... знаю, что я сделал много, и много действительно хорошего. Знаю, что мне, как это, это дорого, вы мне дороги. Но я... но я должен жить своей жизнью. Я, э, я не..., я все больше чувствую себя вне этого. Я не..., я не молюсь, как вы, ребята, молитесь; я не, не разделяю ваших идеалов, я даже, э, не разделяю, как это, ваших мнений. Разве честно будет мне, э... остаться?

Переключаюсь. Да, но это как раз то, что нам надо. Нам нужен ты, нам нужен (Смеется) твой взгляд на вещи. Нам нужно, мы хотим слушать тебя. Нам это необходимо. Ты наш мессия, ты тот, кто (группа хохочет, а он даже не улыбается), ты тот, кто может помочь нам раскрыть глаза и увидеть, что есть главное, что есть стоящее в этом мире и, это... если такие парни, как ты, уйдут, что же будет с нами? (Группа хихикает). Ты единственный... — Ты толь­ко посмотри, что у тебя уже есть и что ты еще сможешь, что ты сможешь дать нам, что ты сможешь сделать для нас. М м м м м, ты воистину велик.

Я : Ну, и что ты обо всем этом думаешь?

Лен: Да, вот. (Смех). Именно это и происходит со мной. Именно это. Это настолько все верно, что я готов обозвать все «дерьмом». Я хочу... — А потом получаю от кого-нибудь записку, и вот я снова в дерьме. Именно это и происходит со мной. (Замолкает).

Я : То есть в тебе две стороны. Одна говорит: «Я многое понимаю, хочу быть полезной, хочу быть задействованной», другая же говорит: «Хочу жить своей собственной жизнью.»

 

4 Заметьте, у него появилась трещина между идеалами и желаниями, т.е. желаемый образ жизни не кажется ему идеальным, и идеальное продолжает поддерживаться, несмотря на невключение в него любовного отношения. Сегодня бы я протащил больше интерпретации при обыгрывании его слабой сущности, покупающей любовь ценой заключения в тюрьму, послушного мальчика, платящего за любовь своими оковами. Я решил, очевидно, чтобы не прерывать его направленного на себя процесса, не высвечивать колебания в его словах, когда он критикует своего «хорошего мальчика» и вместе с ним значение авторитетов.

 

Можешь ты теперь обыграть диалог этих двух своих сторон, одной — благородным парнем, которому нравится, когда говорят, что он хороший, и другой — чело­веком, который считает, что это нечестно, и говорит: «Хочу жить своею жизнью»? Ну, хорошо, посмотрим, что у них есть сказать друг другу.

Лен : Буду говорить за второго, сначала от лица того, кто хочет жить своей жизнью. Я все больше чувствую себя посторонним. И с каждым днем это чувство усиливается. Мне все противно, и не только порядок. Вот всего два дня назад было это дурацкое богослужение и какой—то недоде­ланный священник выгнал оттуда двух евреев. Это меня достало! Я схватил этого святошу и задал ему вопрос: «За­чем мне быть в церкви, где людям не дают молиться вме­сте?» Меня это так достало, и вся эта система и вся структура, что я больше вообще не желаю участвовать в этом дерьме, я лучше займусь своим, пойду к другим, к свободным, где смогу по-настоящему быть собой (переса­живается на другой стул). Но, э..., ты не можешь уйти. Ты ведь знаешь, что провел десять лет с этими людьми, с кото­рыми живешь, вместе работаешь, делишься. Это глубокая, очень глубокая дружба. Черт, ну не могу я бросить этих парней. Это, это просто неправильно.

Я : «Правильно?» (с иронией). Это сюда не относится. Это уже вопрос правильного и неправильного.

Лен : Тут хоть плачь, э..., как мне жить с таким чувст­вом, если я уйду — жить с тяжестью на сердце, что я ушел, когда был так нужен вам, ребята5.

Я : Представь, что уже живешь*6. Можешь рассказать нам побольше об этой «тяжести на сердце»?

Лен : Что, уже живу? То есть ушел? Возможностей, ко­торые все равно дерьмовые, конечно, много — учиться там и все такое. Ну, уйдя, можно кое-что подбить. Но как быть с ребятами — вот что самое главное. Они, они так старают­ся, трудятся, чтобы все было по-другому, а я ведь так им нужен, я был им так нужен. А теперь я ушел, и все говорят моим друзьям: «Видите, вот что получается, когда его нет.»

 

 

5   С  точки  зрения  идентификации  Лена  с   «боящимся  типом»   (см.  книгу Вторую, глава 5), я бы сказал, что его долг не покидать можно рассматри­вать как проявление страха быть покинутым.

6   Этими словами я приглашаю его пережить избегаемую ситуацию вместо ассоциируемых катастрофических ожиданий.

 

Я : А вы сознаете, сколько же раз вы говорите слово должен, а не хотелось бы! *

Лен : Нет, если бы я ушел, никто бы этого не одобрил. Мне бы сказали: «Если бы ты видел, как все было раньше, как он жил, какие у него были планы.» И все, что я говорил, за что боролся, все будет порушено. А я не хочу, чтобы все это сгнило, я думаю, что я говорил и делал — было сто­ящим. И как будет больно, если всего этого не станет.

Я : Все твои достоинства исчезнут, а недостатки... М м м. Да. (Пауза). А как тебе все это?

Лен : Чувствую, что все больше становлюсь собой, я должен жить по-своему. Нельзя себя связывать правилами. Но, с другой стороны, я же вот только что говорил, насколь­ко я связан, вы знаете, этим... И мне не хочется, чтобы это дерьмо сгинуло. И знаете, я ведь сам был готов только что все это разрушить, но вот, чем больше говорю об этом, тем больше не могу.

Я : Когда замаячила угроза, что всплывут недостатки, ты опять взялся за свое, т.е. если ты уйдешь, все, что ты делал, превратиться в ничто8*.

Лен : Вот-вот. Все мои идеи и планы могут превратить­ся в ничто. А они не плохие. Даже сами по себе, без меня.

Я : Может, стоит рассмотреть, что же за этим стоит. Мне это видится как необходимость жить ожиданием, быть до­брым, полезным и т.д. Ты же хочешь стать независимым, следовать своим импульсам, которые для тебя чувствуют­ся «плохими», давай здесь немного поэкспериментируем. Будь для одних настолько хорошим, насколько сможешь, а для других будь самим собой, несвязанным. Покажи нам обе стороны. (Он говорит с группой, переключаясь с одной роли на другую).

 

7  Считаю важным такой свой поступок с точки зрения способствования его выбору легкой иронией, пронизывающей мое вмешательство (иронией, тон которой можно опустить, когда я говорю, к примеру, о долге и желании, или о вопросе, что правильно, а что нет)   Хотя мой совет выражен не явно, он доходит до него внутренне, подобно тому, как он внутренне реагирует на чувства группы

8   Я  опять  иронизирую,   говоря  о  «недостатках»,   скрыто  передавая  свое одобрение  не должно быть так  же  важно,  как  чувство   Строя  жизнь  по велению сердца, нужно помнить, что настаивание на детском послушании является порабощением личности, лишением истинности бытия

 

Я : Чувствуешь ли разницу в удовлетворении от своих ролей?

Лен : Я чувствую это, будто бы я чувствую, они по­хож..., у них есть что-то общее, но вторая, во второй есть снисхождение. Вот если ты связан правилами. Это все рав­но, что: «Делай то, делай это, я тебе говорю, будь осторо­жен, не делай этого.» Понятно? Я и с вами был такой же. А другой совсем свободен. Знаете: «Меня это настораживает, но...»Вот так, вот. Я настолько был свободен, что мог ска­зать вам о том, чего хочу, вместо э..., хороший парень стал бы вас подбадривать и нести всякое дерьмо. Я не знал себя, потому что не понимал, насколько я связан и как, с точки зрения «хорошиста», как я был снисходителен. Даже когда говорил, знаете ли, подбадривая и помогая...

Я : Ты чувствуешь отвращение? У тебя на лице отвра­щение 9*.

Лен : Такая дрянь!.. Но мне нравится, не думаю, что всегда себя так веду с правилами. Я решил, я... лучше по-детски радоваться иногда и быть сукиным сыном на заняти­ях и так — ведь мне это так редко удается, поэтому мне и нравится, понимаете. Иногда мне нравится выражать враждебность к людям, наверное, потому что обычно я «хо­рошист»...

Я : Что за всем этим? Что тебя подтолкнуло сказать это?

Лен : То, что я вижу себя все отчетливее, как паиньку, примерного мальчика, а выражение враждебности говорит, что я стараюсь выбраться из этого.

Я : Я так думаю, что ты хочешь быть сукиным сыном. Так. Что ж, попробуй. (Смешок). Покажи это группе.

Лен : Сукиного сына?

Я : Стань сукиным сыном и по-детски порадуйся этому10*.

Лен : (показывает группе свою враждебность).

Я : А теперь усади на стул одного из тех своих друзей, которые мечтают, чтобы ты остался. И будь сукиным сыном по отношению к нему.

Лен : Какого черта ты все время лезешь ко мне. Все эти права и обязанности засосали тебя... Черт, посмотри вокруг, очнись, если сможешь. Если бы хоть раз выбрался из своего улиточьего домика, может, увидел бы, что вокруг происходит.

 

 

9   Удачное  вмешательство,   мое  отражение  его  экспрессии  позволило  ему лучше связаться с подавляемым гневом к своему «пай-мальчику»

10  Я   подметил,   что   часто   пользуюсь   стратегией   связывания   пациента   с чувственным состоянием с последующим переносом высвобожденных чувств в проблемную ситуацию

 

Я : Ты это говоришь своим друзьям?

Лен : Ну да. Вы всю свою чертову жизнь проводите у телевизора, потягивая пиво. (Смех). А все бедные и голо­дные люди вокруг, а вы сидите на своих толстых задницах. Вы вне этого. А мне что делать? Так разве же это мои друзья? Они совсем другие*11.

Я : Давай своих друзей сюда.

Лен : Давай моих друзей сюда. Погодите. Сначала надо еще разобраться с другим дерьмом. (Смех). Всю ночь вы «просчитываете» результаты баскетбольных игр и состав­ляете таблицы и всякую ерунду, вы настолько заняты всей этой дурацкой статистикой, что, господи помилуй, у вас не остается времени даже просто поговорить с детьми. Мне жаль вас. Вы взрослее, но так и не понимаете, что же вокруг происходит. Мне вас жаль*12. А теперь займусь этим с моими друзьями, это будет посложнее... Быть сукиным сыном с ними.

Я : А может, стать жестоким?

Лен : Это проблема. Можно быть сукиным сыном, но не с друзьями.

Я : Они и не узнают. (Смех). Мы им не скажем.

Лен : Майк, да забудь это все к чертям. Ты молод, до чертиков талантлив. Зачем тратить свой талант на дерьмо? Вы все чокнутые в самом деле.

Я : Представь, что ты — это твои друзья, убеждающие тебя остаться. Положим, они с тобой совершенно искренни. Возьми одного из них — представителя — и посмотри, что бы он тебе сказал, если бы был сейчас здесь и знал, что у тебя в голове *13.

Лен : «Слушай, Лен, я этого не понимаю, как ты так можешь. Но я, это... я просто должен остаться. Это мое.

 

11 Очевидно, в этом месте он осознал фальшь своей дружбы (т е  идеализацию невротической лояльности) и избрал вместо своих бывших друзей обратиться к новым

12  Он уже достаточно далеко ушел от прежней идеализации

13  Этот прием я ни у кого не взял, а теперь вижу, как часто им пользуются здесь воображаемое столкновение, когда приглашаешь пациента представить себе кого-то, как свидетеля части a posteriori настоящего сеанса

 

Хочешь уйти, мне бы хотелось, чтобы ты был настолько свободен, чтобы уйти. Именно так. Хочу, чтобы ты был свободен, и чтобы мы оставались близки, даже если ты уйдешь. Но ты также подумай (смех)*14, чего ты сможешь добиться, если мы будем вместе. Мы тогда...»

 

Я : Что он чувствует, когда говорит: «Подумай, чего ты сможешь добиться, если мы будем вместе?»

Лен : Что он чувствует?

Я : Что это для него значит?

Лен : Он привязался ко мне.

Я : Ты можешь за него высказаться прямо? Что-нибудь типа: «Ты мне нужен?»15

Лен : «Я привязался к тебе. Ты действительно мне ну­жен. У меня не слишком много друзей, с которыми я мог бы так общаться, как с тобой. Мне нужен кто-нибудь, как ты. Мне будет очень одиноко, если ты уйдешь».

Я : Твой ответ?

Лен : Да, я знаю. И поэтому, хоть ты меня и отпуска­ешь, я чувствую себя связанным. «Связанный». Слышишь, я чувствую себя связанным. Моими друзьями, всем тем, что меня окружает. Совместной защитой диссертации и всей этой дребеденью. Меня это как-то связывает.

Я : То, что я вижу сейчас, отличается от того, что было в начале, привычность ты рассматриваешь как вопрос иде­ала, она у тебя отделена от удовлетворения личных нужд твоих друзей.

Лен : Главное, что держит меня,— это друзья.

Я : Значит, можно заняться каждым из аспектов по отдельности.

Лен : Первый — это организованность — не думаю, что так уж мне досаждает. Я могу... откровенно говоря, я на­столько уже вне этого, что даже готов пропустить мимо ушей, если мне вдруг заявят: «Ты, мол, учился на наши деньги». Мне на это наплевать. А теперь другой аспект, мои друзья. Это меня действительно беспокоит. Как быть с дру­гом.

 

 

14 Группа смеется из-за амбивалентности пациента   у него всегда есть «с другой стороны», другая точка зрения, внутреннее сомнение

15  Когда   я   предлагаю   ему   здесь   прямое   высказывание,   во   мне   говорит психоаналитик   Я вижу, как он проецирует свою необходимость зависимо­сти, когда чувствует, что он сам кому-то нужен, что он скорее проецирует, чем осознает это, даже когда он говорит от лица своего друга, то старается не столько быть с ним в контакте, сколько в отношении опеки

 

Я : А ты скажи ему, как это тебя беспокоит.

Лен : Другу?.. Старик, я действительно какой-то за­гнанный. Но ты должен меня понять, особенно после лета, из-за той свободы, и как это все со мной было, и что един­ственное, что меня сейчас удерживает, это проклятое ре­шение...

Я : Как звучит твой голос?

Лен : Извиняющимся?

Я : Скажи теперь то же самое, только как сукин сын. Никаких извинений.

Лен : Это трудно. Друзьям? М м м м. (Мягко). Старик, яив самом деле не... После лета мне стало ясно. Мне, это... меня немного затянула наша дружба, и это единственное, что меня сейчас держит.

Я : Ну, это почти то же самое *16. (Смешки).

Лен : Да, затянуло, и я это... мне это нравится, мне с этим хорошо... Бывает боль. Часть ее — мое одиночество. Придется искать новых друзей. В этом чертово ощущение обязанности внутри меня, которое мне не нужно, в этом есть что-то, что даже если мне скажут: «Хорошо. Ты не обязан посвящать нам свою жизнь,» — они будут разочаро­ваны во мне. В этом моя вина, а не их *17. Это сидит во мне. Поэтому я чувствую себя связанным...

Я : И так далее. Хочу, чтобы ты сделал еще одно сейчас, просто повторяй: «Хороший мальчик, хороший» и еще что-нибудь такое же, чтобы поделиться с нами тем, что ты чувствуешь, что тебе приходит в голову *18.

Лен : Вы имеете в виду хорошего мальчика, как он себя чувствует сейчас?

Я : Только повторяй: «хороший мальчик, хороший мальчик, хороший мальчик».

 

16  Комбинация поддержки и иронии.

17  Вижу некоторый  прогресс  в том,  как он  перешел от того,  что  они его затянули своими нуждами, к тому, что это я затянут ими, т.е. его судьба теперь в его руках

18  Теперь я уже не помню свою мотивацию, но он уже обыграл роль хорошего мальчика. Указание все равно остается ценным, поскольку служит даль­нейшей разработке необходимости одобрения и зависимости, т.е. освобождает его от идентификации с его «внутренним врагом».

 

Лен : Хороший мальчик. Ты хороший мальчик. У тебя все хорошо. Ты хороший мальчик. В голову приходят обра­зы: «Хороший мальчик, но мне так и не удалось с тобой познакомиться».

Я : Хороший мальчик.

Лен : Хороший мальчик. Ты хороший. Знаешь, ты хоро­ший мальчик (посмеивается). Я себе представил, как рас­хаживаю перед людьми, и каждый мне говорит: «Хороший мальчик. Хороший мальчик». А меня так и подмывает ска­зать себе: «А вот и нет». (Смех).

Я : Еще попробуй. Хороший мальчик.

Лен : Ты хороший мальчик. Ты хороший мальчик. Ох, и хороший же ты мальчик. Хороший. Хороший. Ты хоро­ший мальчик. Хороший. (Как будто он собаку ласкает). Хороший. Хороший мальчик.

Я : У тебя выражение изменилось.

Лен : Отвращение. Так пусто, так омерзительно быть хорошим мальчиком.

Я : Ну, хорошо. Здесь и остановимся.

КОНЕЦ СЕАНСА

Глава одиннадцатая

Работа с Грезами

Термин «работа с грезами» использовался Фрейдом в от­ношении процесса, в котором видения грезящего рассудка протекают совместно с сознательным переживанием с тем, чтобы скрыть или раскрыть неосознанное значение в латен­тном символическом выражении. (Здесь я не буду вдавать­ся, верно ли, что символы видений действительно маскируют незрелое послание, или же, что правильнее бу­дет сказать, что нам не удается понять их язык). В Гештальт—терапии выражение «работа с чувствами» в основном используется не для кодирования, а для раскодирования посланий видения.

Особенностью в гештальтном способе работы со снови­дениями является то, что такая работа неинтерпретативна в своем подходе к воспоминаниям, физическим поступкам или симптомам. Мы считаем видение экзистенциальным посланием, которое можно понять, но к пониманию мы идем не через обдумывание. В данном контексте «понима­ние» относится к непосредственному восприятию содержа­ния видения, а не к его интеллектуальному подразумеванию, точно так же, как «осознание» противо­поставлено внутреннему знанию. При работе со сновидени­ями, как и в других аспектах Гештальт-терапии, путь к осознанию — это позволение переживанию самому о себе рассказать, а не размышление над ним. Это «проникнове­ние» в видение, а не «обдумывание» его. В соответствии с этим важно, чтобы видение не только запоминалось, но и «вызывалось обратно к жизни». Только через переживание его в настоящем мы можем осознать, что означает видение. Желательно начинать с пересказа видения ы настоящем времени, как будто все происходит в данный момент.

Простая замена прошедшего времени на настоящее мо­жет внести огромную разницу в воспоминание, которое в этом случае может превратиться в грезу м в чувства фанта­зии. Всю метафоричность языка воспоминания можно по­чувствовать, говоря перед каждым предположением себе вслух или мысленно: «Это моя жизнь». Я был на сеансе у Перлса, когда он впервые решил попросить кого-то сделать так. Когда меня попросили вскорости после этого написать монографию по Гештальт-терапии для Эзаленского инсти­тута, я это предложил в качестве подходящего приема для любых случаев, сейчас я понимаю так, что этот прием во­шел в обычную практику многих терапевтов. Повторяя «Это моя жизнь», «Это мое бытие», «Это я сам» или что-то подобное после каждого высказывания о видении, пациент может, по крайней мере иногда, обрести связь, которая иначе была бы утрачена. Чаще всего некоторые детали ме­нее подходят под обобщение, чем другие, однако, без вся­кого сомнения, развивается общая картина или центральный образ значения.

Произнесение: «Это моя жизнь: я носом качу орех» — вдруг заставляет пациентку осознать, насколько в реаль­ной жизни смиренна ее роль, «коленопреклоненна», трево­жащаяся о ничтожном, вместо, чтобы выпрямиться и обратиться к действительно важному. После того как зна­чение позы становится для нее ясным, она может в грезе же выпрямиться, стать вначале против стены, а затем против важного в ее жизни индивида. Подобная фантазия спонтан­но противоположна содержанию ее видения, но ведет к противоположному в реальной жизни. В другом примере после произнесения: «Это моя жизнь: Я вовсю гоню по шос­се, но хочется расслабиться и уснуть» — пациент понима­ет, что загнан в противоречие между стремительной, полной стрессов и суеты гонкой за благами и желанием расслабиться, отдохнуть и помечтать. Возможно, именно это привело потом к тому, что индивид перечеркнул всю суету своей жизни и полностью изменил ее образ.

Некоторые не способны выдать что-нибудь более суще­ственное, чем сухое воспоминание образов из грез, вместо того, чтобы попытаться пережить воспоминания заново, это только подчеркивает их тенденцию к отчуждению грезы от «своего» переживания. Такое отчуждение в некото­ром смысле присутствует в каждой грезе, поэтому задачей Гештальт-терапии является реассимилировать ее содержа­ние в эго и помочь индивиду принять ответственность за свои непризнаваемые силы, проецируемые «туда» в виде «странных образов». Когда попытка актуализации и соот­ношения видения не идет дальше словесной формулировки, такая реассимиляция может быть выполнена через обыгры­вание различных элементов содержания.

Обыгрывание видения обязательно влечет творческое переживание интерпретации или переложения в действие; таким образом вызывается увеличение творческой дея­тельности, выражаемой в самой грезе. Однако это только одна возможность. Может быть плодотворным заполнить пробелы фантазий или закончить видение, если оно по воз­вращении к действительности забылось. Столкнувшись с такой задачей, индивид обязательно обратится опять к ви­дению и сольется со своей грезящей сущностью. Или же опишет словами черты, которые в грезе казались лишь не­высказанными эмоциями, то есть у него с ними возникнет диалог. Есть лишь вероятность того, что индивид на самом деле «прислушается» к своему видению, став его частью.

Идея обыгрывания грез не является чем-то новым или исключительным для Гештальт—терапии. Точно так же, как принцип «сейчас и здесь», разработанной Перлсом, был известен за многие сотни лет на Востоке в виде медитации, обыгрывание грез или видений является практикой, изве­стной еще северо-американским индейцам. Возьмем, к примеру, следующее наблюдение иезуитского монаха сем­надцатого века:

У ирокезов, строго говоря, лишь одно божество — снови­дение. Они полностью ему подчинены, следуют всем его повелениям с величайшей точностью. Более других этому суеверию подвержены цоннонтуены (сенеки): в этом от­ношении их верования вызывают лишь огорчение; что бы им ни привиделось во сне, они считают себя абсолютно обязанными выполнить это как можно быстрее. Другие народности довольствуются тем, что обращаются только к тем снам, которые наиболее значительны; племя, почи­тающееся соседями за наиболее религиозное, сочтет себя совершающим великое святотатство, если ему не удается совершить предписанный сном ритуал... кому присни­лось, что он купался, тут же бежит во всю прыть совер­шенно голым по хижинам, в каждой из которых выливает на себя по целому ушату воды, какой бы холодной ни была при этом погода. Другому приснилось, что его взяли в плен и живьем сожгли, наутро он уже сам себя связывает и прижигает огнем, таким образом удовлетворяя веление сна: его вера отведет от него боль и бесчестье плена и смерти — в противном случае ему пришлось бы страдать среди врагов.

Практика, описанная отцом Фермином, основывается на веровании индейцев, что грезы выражают естествен­ные желания, отличные от сознательных добровольных же­ланий. Для них удовлетворять эти желания было религиозным долгом и основой благополучия общины. Опи­сывая в 1649 году гуронов, отец Рагенау приводит эту тео­рию, написанную таким языком, что, как сказал бы современный антрополог, «им было бы не зазорно пользо­ваться самому Фрейду»:

Гуроны веруют, что у наших душ — иные желания, кото­рые суть природны и сокрыты. Они, как утверждается, идут из самых глубин души, но не через знание, а посред­ством определенного слепого переживания духа к опреде­ленным объектам; такое перемещение, говоря языком философии, может быть названо desideria innata, чтобы выделить его от другого, называемого desideria elicita.

Они веруют, что душа сообщает о природных желаниях посредственно снов, которые являются их выражением. Соответствие при завершенности желаний душа удовлет­ворена; л наоборот, не получает желаемого, она гневается и не только не наделяет тело благом и счастием, которыми хотела, но часто восстает против тела, причиняя различ­ные болезни и даже смерть...

Когда индивид болеет в результате игнорирования сво­их естественных желаний, лекарством для его физических или психологических расстройств будет, по словам Уолли-са , «дать расстроенному желанию удовлетворения либо непосредственно, либо символически». Выбор непосредст­венного или символического «удовлетворения» во многом зависит от обстоятельств. Так, «сны, в которых враждеб­ность направлялась на представителей других народов, удовлетворялись обыгрыванием их в пантомиме или в ре­альной жизни, однако нехорошие сны о представителях своей общины обыгрывались только символически, что имело профилактичесий эффект».

Несколько лет назад профессор Майкл Харнер и я попы­тались оживить церемонию разыгрывания сновидения, как это было у индейцев—сенеков. Индивид должен был расска­зать сон группе, следовало короткое обсуждение, чтобы интерпретировать выражаемые сном желания, и потом вся группа принимала участие в разыгрывании сновидения и в удовлетворении желания индивида. Для некоторых зрели­ще оказалось захватывающим в той же мере, которая вооб­ще присуща Гештальт-терапии.

Женщину, которой привиделось, что ее живьем закопа­ли в землю, оплакали, положили в ящик и понесли в про­цессии ее товарищей по группе, во время всего этого она смогла напряженно пережить вновь чувства видения, вспомнить забытую последовательность сна и узнать из него то, что никогда не ожидала узнать — не пытаясь по­нять или интерпретировать.

Что придало эффективность процедуре обыгрывания снов, с одной стороны, является процессом ассимиляции, вовлеченной в подобную деятельность. В процессе добро­вольного разыгрывания, что лишь «случилось» во сне, ин­дивид помещает себя за безответственными действиями сна и начинает отвечать за них. Он как бы говорит: «Этот сон есть я, а не просто сон», т.е. он интегрирует всю бессозна­тельную активность в сознательность.

В работе со снами нет ничего такого, о чем бы мы уже не говорили в главе о технике Гештальта: внимание к текуще­му переживанию, выявление, развитие, повторение, иден­тификация, ассимиляция проекций, предотвращение ретрофлекций, интеграция функций личности через поме­щение их в отношение межличностного столкновения. Что делает сны особенностью для Гештальт—терапии — это их необыкновенная спонтанность и отчетливость.

По своей спонтанности, вероятно, нет никакой другой активности, сравнимой со сновидением. Наш голос, поза, походка, выражение лица гораздо более спонтанны, чем наше вербальное поведение, а когда надо, мы можем их контролировать. Сновидение, однако, это нечто, которое,

так сказать, происходит, когда нас там нет. И все же в противоположность другим типам спонтанной экспрессии (т.е. голосовому и двигательному) сновидения и являются наиболее отчетливыми образами, которые почти также явны, как и понятны, только более экспрессивны.

Хотя техника, используемая в Гештальте при работе со сновидениями, уже обсуждалась, один аспект требует ил­люстрации: это путь, в котором работа над сновидением интегрируется в целостность Гештальт-сеанса — текущая ситуация, групповое взаимодействие, затруднения паци­ента во время сеанса. Такой вопрос можно осветить только при расшифровке законченного сеанса. В следующей главе я даю достоверную запись сеанса Гештальт-сновидения с комментариями своих вмешательств.

 

Глава двенадцатая

Ричард

 

Р.: Перед нами, э, столько же Гуков *1, но они в сорока ярдах на скалах. А Мак Фарлейн это, ну, мы стоим, они тоже стоят, красиво, стройными рядами, и мы стоим ряда­ми. Стоим друг перед другом, ну, как Давид и Голиаф, такое же чувство. А Мак Фарлейн говорит... Нет, открывает огонь по этим, как их, гукам; стреляет из своего ружья. Стрелял, он п-поворачивается и кричит, чтобы мы залегли, укрылись.

«Укрыться!»,— а сам стоит. И минуты четыре в него летят пули, вы бы в-в-видели или слышали, а он стоит, и в него летят пули. Минуты четыре в него впиваются пули, а он стоит, и мы открыли огонь, я повернулся и закричал, чтобы и остальные стреляли. И вот мы стреляем в гуков, а они, а они все стоят, и так минуты четыре, где-то так.

А потом, после этого, все прекратили стрелять, была причина. Мак Фарлейн свалился на землю и — и он был убит с первого же залпа, а все стоял, принимая на себя огонь этих..., этих гуков, уж он их достал. А потом, как он упал, тогда эти... некоторые гуки стали падать во вторых рядах, а некоторые в первом, а потом еще повалились. И это, эти ..., а потом голос, и черт его знает, откуда он был. В общем там, где мы стреляли, это сцена из битвы у Плимут Рока. А голос говорит: «Уж в пятый раз Плимут Рок постоял за страну». Вы знаете, мы, наверное, выиграли эту битву или вроде этого. В пятый раз в истории США.

А потом другая сцена — была передышка — так вот в другой раз я возвращаюсь с отрядом — горсткой из шести-семи человек, мы в окрестностях штаб—квартиры, здесь опять гуки, другие, оставшиеся в живых, а их, наверное, три или четыре тысячи, стоят себе вокруг.

 

1   Презрительное название  амер.   солдатами   жителей   Ю.-В.   Азии    (прим.

перевод.)

 

Мы, значит, медленно гуськом идем, а вокруг они, а мы все вымазаны, грязные, усталые и все такое — и всего-то длится это все минуты четыре, а один из наших, Керби что ли, похож на того Керби из телефильма «Противостояние», мне он еще нравился, так вот он идет к гукам и говорит: «Эй, да это ж бабы. Тут женщин полно.»

И говорит: «Напугаем их, что ли?» «Вы — говорит — детей-то иметь не будете. Ведь убьют же кого.» А сам ружь­ем им грозит. А они стоят себе и гогочут — все: и мужики, и их женщины — знают ведь, что это он так. Они вроде бы военнопленные.

Идем наверх, где высаживались, там у нас коммутатор — телефонная переговорная система, там еще женщина си­дит, ей лет за тридцать, ну вот... Что еще. Пока дошли, извините, пока я туда добрался, надо было пройти через комнату — огромную такую комнату,— а там человек си­дит за столом. Он тут начальник. Но мы на него не глядим; в общем мы это, идем, значит, мимо и не глядим на него. Но я как-то вот знаю, что он уж очень нами гордится за то, что мы сделали. Я выбираюсь из комнаты, иду к коммута­тору, а телефонистка и говорит: «Шеф очень вами гордит­ся». Я добавляю, это, э...: «Мак Фарлейн там сегодня такое сделал.»"

И вот я стою там, ноги широко расставлены, ружье при­кладом об пол, а наверху на стволе каска болтается. Знаете ли, ну очень драматическая поза, со спутанными волосами и все такое, и это, говорю, значит, что совершил Мак Фар­лейн сегодня. Что он погиб, но совершил подвиг. А она и говорит: «Да он... говорят, что он и Эндрюс не вернутся.» Кто такой этот Эндрюс? Не знаю я Эндрюса. А сам добав­ляю: «Ничего бы у них не вышло без меня».

А голос шефа по интеркому говорит секретарше: «Как явится, пус-. сразу же зайдет». Это как-то не вяжется, я же только что прошел через его кабинет. Ну вот, спускаюсь я, значит, вниз по длинной-предлинной лестнице, которая ведет вниз к выходу, там стеклянная дверь. Спускаюсь где-то на одну треть по лестнице и... просыпаюсь.

Я : Так что же незакончено? *2 (Смех).

 

2 Это момент выбора. Здесь я должен был решить, просить ли его обыграть сон или же отобрать специфический эпизод, на котором сконцентрироваться, а может, сделать так, как я поступил. В некоторых снах незаконченность очевидна. Мне бросилась в глаза нелепость соотношения победы и славы: Плимут Рок, название «гуки» — здесь упрощенный патриотизм или этноцент­ричное разделение на «свой»—«чужой», но вместе с тем нет настоящей победы. Темой сна является его личная слава — отсюда весь сон, а славы он не добился.

-

 

Р.: Ну, мне кажется, не хватает причины, почему я не смотрел на шефа, когда проходил мимо, или почему я не вернулся и не услышал благодарности от него, а секретар­ша благодарила меня как-то не прямо.

Я : Почему бы вам не закрыть глаза и не досмотреть сон. Закончить его.

Р.: Спуститься по лестнице? Вот я, значит, спускаюсь по лестнице, сейчас дошел до трети. Спускаюсь и это... хм-м-м. Волоку ружье по ступенькам, прикладом стучу по ступенькам... Возвращаюсь по ступенькам наверх (голос звучит несколько удивленно). Откровенно говоря, сам удивляюсь, на кой дьявол меня опять понесло наверх *3.

Я : Давайте узнаем...

Р.: (Тихо так, будто размышляет) Да. Поднимаюсь по лестнице (нормальным голосом). Теперь не могу решить, куда идти: к секретарше или в кабинет шефа. Стою и ду­маю, что же делать. Вот решаю идти к секретарше, к ком­мутатору. Иду к дверям, за которыми она сидит, и гляжу на нее .. А она на меня не смотрит. Не знает она, что я здесь. А потом оглядывается и говорит: «Шеф хочет вас видеть». А я говорю: «Хорошо».

Куда мне теперь идти? Не хочется мне видеться с ше­фом... Хммм. Ну вот, я стою, прикованный к месту. А сек­ретарша смотрит так с удивлением, будто говорит: «Зайди лучше. Он ждет». Все, что я могу увидеть,— это картинка: шеф сидит за столом, но меня там нет. Я все еще в коридоре. Но все вижу, как он сидит за столом, работает, что-то там делает. Стучит пальцем по... карандашу на столе. А теперь говорит по интеркому: «Пришлите его!» Я слышу, но не иду.

Теперь шеф выходит, чтобы узнать, что » конце концов происходит. Он недоволен, нет, не зол, а недоволен. Потом замечает меня, подходит к коммутаторской и говорит мне:

 

3 Интересно, что он действительно сейчас грезит, а не заканчивает целеуст­ремленно свой сон, говоря: «О'кей. Здесь не хватает моего удовлетворения, поэтому я добровольно в видении войду в кабинет шефа». Он и в самом деле имеет дар позволить воображению развиваться самому по себе. Вот он даже удивлен тем, что возвращается обратно в здание. Его фантазия на самом деле спонтанна.

 

 «Эй, так заходи же». А я смотрю на него, а сам не двигаюсь. Вообще не двигаюсь! Чуть покосился в право, наблюдаю за ним, а сам не двигаюсь. Стою с ружьем, держу его у груди, крепко его так держу. Дуло прямо у меня под подбородком, чувствую: так хочется нажать на курок и выйти из этой чертовщины. Но на самом деле мне этого не хочется. На­верное, это будет слишком легким для меня выходом. Хмммм. Ничего не получается.

Я : Вы забуксовали при встрече с шефом...

Р.: Да.

Я : Который, кажется, гордится вами *4.

Если бы это был натуральный сон, он бы проснулся или завершил бы сновидение, уменьшившись в размерах или уйдя в каком—то другом направлении. Здесь же я на него давлю своим присутствием и напоминаниями: «Хорошо, теперь-то что?» Вся группа ожидает, что он что-то предпримет, и ста­новится очевидным, что он не собирается делать шаг навстре­чу шефу. Он не может избегать ситуацию больше, и он это знает. Так как же он повернет все в фантазии? Шеф подходит к нему: «Что тут происходит?» Теперь он не может избежать контакта. Поскольку, помните, он не может двинуться. Он стоит со своим ружьем, не произнося ни слова.

Р.: Да. Но никогда прямо не говорит мне. Сейчас он видится мне как символ моего отца. По крайней мере у нас были такие отношения. А мама всегда намекала мне, если отцу нравилось то, что я делаю. Сам же он никогда мне ничего не говорил.

Я : Поговорите с шефом, представьте, что он в видении: он знает, что вы вернулись с неохотой, скажите ему о своем нежелании говорить с ним и что вы о нем думаете *5.

 

4 Сначала в спонтанном видении он проходит через кабинет. Я вижу его сон спонтанным процессом, в котором он движется к кабинету шефа; а он все же не может завершить ситуацию и получить, что ему требуется, и проходит сквозь кабинет. Затем секретарша говорит: «Ваш шеф хочет видеть вас». Он отмечает в своем первом рассказе: «Здесь противоречие. Я уже прошел». А когда секретарша говорит: «Он хочет видеть вас»,— он проходит к лестнице и спускается вниз, это еще одно противоречие. Противоречие начинает проявляться в видении с момента, когда он избегает естественного оконча­ния. Он даже не понимает это противоречие, когда я говорю ему: «Продолжай грезить, мы об этом поговорим.» И он спускается вниз, а затем, как будто не зная, что делает, возвращается. В первый раз, отмечая конфликт, он говорит: «Я не знаю, идти ли мне к секретарше или к шефу». В итоге выбирает секретаршу, т.е. избегает прямой конфронтации с шефом. Затем секретарша настаивает: «Шеф хочет видеть вас», а он свое: «Я стою как прикованный, не двигаясь». Наконец он говорит: «Вижу шефа за его столом, но я не там». Он входит, не входя; бестелесно, мысленно: еще одна попытка сделать следующий шаг, не шагая.

 

Р.: ...Хорошо. Я усажу его за стол и войду в кабинет. Прямо не знаю. Не хочется мне входить. Чего-то я боюсь и не то, что я не хочу... Боюсь войти и увидеть вас. Наверное, боюсь о себе нахвастать, что я и не думал этого... нет, я и в самом деле только предположил, почему я... Да потому что, знаете ли, потому что я и не думал, что вы именно это имеете в виду. Не верю я, что вы это в самом деле чувству­ете. Чувствую, что вы боитесь меня... Но я и вправду хоро­шо сегодня дрался. «Да. Ты славно потрудился. Я как раз и хотел сказать тебе это из..., э..., чтобы ты э..., чтобы знал, что я давно наблюдаю за тобой и ты мне по нраву. И э..., ты представлен к повышению. И это... Я слышал в штабе, что хотят тебе приказом объявить благодарность с занесением. И мне это, в общем, здорово, что ты постарался для нашей организации. Да, так. Для организации (как бы в кавыч­ках). Сделал нам доброе имя. Хорошо для нашей репута­ции. Да-да. Хорошо для нашей репутации. И э..., мы гордимся тобой».

Ну точно, как мой папа. Репутация семьи всегда у него на первом месте.

Я : Как вы все это ощущаете?

Р.: Не нравится мне это. Он мне не нравится — он не видит во мне человека. То, что я делаю, отражается на его репутации, оно не отражается на мне, это всегда честь семьи. Точно, как мой отец.

Я : Скажите ему о своих чувствах.

Р.: Что за ерунда эта репутация? Если у тебя есть уве­ренность в себе, на кой черт ты будешь беспокоиться о своей репутации? А я что? Я один из тех парней, что хорошо поработали. Я сделал это, потому что захотел, потому что хотел хорошо сделать свое дело. Так где же я во всей этой ерунде? Я — это не репутация...

 

5 Здесь я вижу необходимость выйти из столбняка, он хорошо может представить себе ситуацию, однако здесь тупик Далее действий нет Он застрял, желая и не желая и не в состоянии что-либо предпринять Поэтом} его нужно подтолкнуть «Встреча с шефом» Итак, следующим шагом явчяется разговор о его затруднении Не передача своего желания получить медаль и не естественная конфронтация, которая бы имеча место в реальной жизненной ситуации — которую он избегает,— а признание «Я парализо­ван» Таким образом, он, по крайней мере, признает что избегает, и общается на уровне очевидного, на таком уровне где человек и не думает об общении Если человек чувствует «Мне нечего сказать», он просто не говорит, а уходит То есть наиболее подходящим в данном случае будет сказать  

 

Я : В видении полно репутации. Плимут Рок...

Р.: Да.

Я : ...И так далее; и желание похвастать, и неохота принять похвалу. Поэтому я бы хотел немного поэкспери­ментировать с хвастовством. Похвастайте собой немного.

Р.: Что ж, я рад, что вам нравится моя игра на гармошке, ведь я и в самом деле чертовски здорово сыграл на ней. Я поработал, и у меня здорово все вышло. Именно здорово. Лучше, чем у других. Вот ты не знаешь, Джо, а я лучший игрок в пинг-понг (смех). Я уложил на обе лопатки кучу народа. Да ты бы слышал, как я говорю. Нет, я на самом деле здорово говорю, у людей внутри все переворачивается. Хе-хе... На днях я говорил о твоем желудке, так у самого все кишки чуть не повылезли. Ну, конечно, для этого нуж­но иметь талант. Я думаю, что я... не хочу выражаться, хотя, конечно, я смышленый малый, легко приспосаблива­юсь, достаточно гибкий, чтобы поддерживать с тобой отно­шения с самого начала курсов. Такой уж я совершенный. Я, наверное, самый что ни на есть совершенный.

 

Я : Так о чем вы хвастаете?

Р.: Я хвастаю о своей...

Я : Вместо того, чтобы говорить «совершенный», не мог­ли бы вы сказать, что вы «совершенство»? (смех).

Р.: Ух ты! (смех). Ну да, я само совершенство. Ух ты! (смех). Кто же со мной сравнится. Ну как, остроумный я?

Я : Можно немного серьезнее? Представьте, что вы со­вершенны, или заставьте поверить, что вы совершенны. И не сводите все к шутке.

Р.: М-м—м-м. Да. Не делать из себя шута, да?.. Хммм. Хорошо. Я — совершенство. Мне даже не нужно быть здесь (смех). Черт, да не нужны вы мне. Если бы мне захотелось быть здесь, я, наверное, стал бы полным идиотом, какое ж тут совершенство.

Я : А может, это мы в вас нуждаемся.

Р.: Ну да. Все, что я ни делаю,— самое лучшее, оно для меня совершенно. Так. Другим не всегда нравится это, а для меня я само совершенство. Разве можно захотеть от меня большего. Все равно это вам не поможет. Ничего для меня не сделаете, так я и не прошу ничего, что вне меня. Да-да. Вот, я в отличной форме (смех)6.

 

6 Что может показаться как отторжение ответственности за честь  «Ты хорошо для нас поработала»   Hе только ею шеф принимает это за личное дело, за личную честь от выигранного сражения. Это слава всей страны. Помните высказывание о Плимут Роке: «В пятый раз в истории Соединенных Штатов». Все это несет желание признания своей лепты в победу, а Слава достается стране.

 

 

Я : Вы можете обыграть ту часть своего видения, где вы с ружьем?

Р.: Конечно. Дайте мне этот костыль (смех). Я стою на площадке с секретаршей, она говорит, что Мак Фарлейн совершил сегодня подвиг: «Да, говорят, что он и Эндрюс не вернутся.» А я говорю: «Без меня у них ничего бы не вышло (хвастливо)»,— и я очень горжусь собой и мешаю ей ска­зать это про меня. Мне не нужно, чтобы она говорила, что гордится, поэтому сам это говорю — у меня так часто быва­ет. Я говорю: «Посмотрите на меня. Я просто великоле­пен» *7.

Я : Скажите нам: «Посмотрите на меня. Я просто вели­колепен». Добавьте... Проработайте это немножко.

Р.: Х-м-м-м. Хорошо. Так, я все еще совершенен... (громко). Посмотрите на меня. Я просто великолепен. Я пошел и сделал свое дело... (смех).

Я : «Просто великолепен»,— сказали вы снова. Что вы чувствуете, когда произносите это?

Р.: «Просто великолепен?» Думаю, что я выделяю себя, поэтому мне не нужно быть совершенным. Да. Посмотрите на меня. Я великолепен. Я хорошо сделал свою работу, и я вернулся, я снова готов идти туда, где я нужен. Смотрите на меня. Вот самый великолепный парень. Он все делает совершенно правильно. Его работа великолепна.

 

*7 В этот раз он пробует себя, но более серьезно, у меня было чувство, что он на самом деле верил в то, что говорил. Последние три-четыре высказывания имеют качество внутреннего видения себя; это не только игра в хвастовство, а открытие: «Да, я совершенно собой доволен.» Как будто его способность признать «Да, я совершенно собой доволен» подавлялась; быть довольным собой он приравнивает к хвастовству, которое для него табу. Теперь же, когда его просят сказать это, играя, он обнаруживает: «Да, я такой». Поэтому ему больше не нужно, чтобы это было сказано генералом. Я бы сказал, что теперь в нем есть знание того, что он делает, знание, что его работа выполнена самым лучшим для него образом. Это олицетворяется образом офицера, желающего, чтобы он вошел, и говорящего: «Я наблюдаю. Я давно за тобой наблюдаю, ты сильно продвинулся». Это он сам. Однако между ним и ним находится необходимость подавления, необходимость не встречаться с этой частью себя, говоря себе: «у тебя все в порядке». Он знает это, но избегает похвалы, даже от самого себя. Поэтому в продолжение всей игры у меня чувство, что он на самом деле открывает для себя: «Да. Я стараюсь изо всех сил.» Это эквивалент сказанному офицером: «Ты сильно продви­нулся», теперь он на самом деле, говоря «Да», имеет это в виду, ему не нужно избегать ситуацию. Я решил это проверить вернувшись к видению.

 

 

 

Я : Продолжайте еще, проиллюстрируйте это из своей жизни.

Р.: Моей жизни?

Я : М-м-м—м. Да. Перенесите это из видения в реаль­ную жизнь.

Р.: Вы имеете в виду, чем я занимаюсь?

Я : М-м-м-м. «Смотрите на меня. Я великолепен».

Р.: Да я уж достаточно наговорил этого. Ну, наверное, еще смогу (смех).

Я : А я думаю, до главного вы еще не дошли.

Р.: Главного? Наверное. Ну, да. Смотрите на меня. Я великолепен. Я лучший отец. У меня здорово получается быть отцом. Я знаю, чего хотят мои малыши и что им нуж­но; я знаю, как их воспитывать, как их радовать и как помочь им быть счастливыми, как расти, быть добрыми и открытыми людьми. Они и есть такие. И это в основном потому, что я с ними, потому что я такой. Смотрите на меня. Я великолепен. Я, э..., я умный и гибкий, я... я ничего не упустил. Смотрите на меня. Боб, вот я великолепный. Я хорошо справляюсь, люди ко мне хорошо относятся, я им нравлюсь; даже когда я им не нравлюсь вначале, потом они находят, что во мне есть что-то настоящее, чего они не разглядели, что имеют дело с настоящим человеком, а не пустышкой.

Я : Как вы себя чувствуете сейчас?

Р.: Очень хорошо, это...

Мужчина: У меня сильное чувство, что...

Другой мужчина: А давай посмотрим, Ричард, по-дру­гому, если пользоваться костылем как костылем. Думаешь, будет так же?

Я : Что значит пользоваться костылем как костылем?

Мужчина: Опустить его нормально вниз и сказать: «Мне для ходьбы нужен костыль».

Р.: Нет, я не хочу.

Я : Вам неохота принимать похвалу, позволять другим гордиться...

Р.: Я всегда сам это говорю первый.

Я : Поэтому мне и интересна другая сторона этого: что заставляло вас превратить все в шутку, говорить «просто великолепный», а самому быть вне игры. Сможете обыграть «одного из парней?»: «Я не лучше вас. Я как все».

Р.: Ну конечно. Хорошо. Я и это могу.

Я : Такой совершенный, что и это сможет (смех).

Р.: Правильно. Так. Я все могу, могу даже сплясать, если вы не против *8. Вы знаете. Могу быть с вами на любом уровне, там, где вы, там и я. Я могу, э..., говорить о полити­ке, могу хлопнуться об пол. Петь. Ну все, что угодно. Могу быть простым, а могу чопорным. Все, что угодно. Одним из парней? Пожалуйста. Пострелять в тире — с удовольстви­ем. Я отличный стрелок. Прекрасный. Для деревенщины — лучше не бывает.

Я : Говорите о том, что вы не лучше других.

Р.: Я не лучше?

Я : Нет.

Р.: А вот это трудновато.

Я : «Это Мак Фарлейн. Не я» *9.

Р.: Ах, да. Мак Фарлейн. Я довольно-таки хорош, но на вторых ролях. Да мне не очень—то и нравится быть первым. У меня хорошо получается быть вторым, знаете ли, испол­нять приказы. На самом деле я лучший второй по должно­сти командир (смех). Ну да, я совсем не...да. Я в общем-то ничем и не отличаюсь от вас. Вы занимаетесь своим, а я своим. Пусть оно так и будет.

Я : Как вам нравится эта роль?

Р.: Очень даже. Нравится. Да. Гораздо удобнее, даже спокойнее.

Я : Ведь это старший командир получил все пули.

Р.: (Улыбаясь). Ну да, конечно. Это верно. (Смех). Ух ты! Да. Это ведь он, не так ли? Верно. Так гораздо безопаснее быть вторым. На мне чуть боль­ше дерьма, но зато я не убит10.

-

 

*8   Обычно   я   стараюсь   затронуть   на   сеансе   два   аспекта.   В   одном   виде деятельности я вижу сократовское стремление к главенству, в данном случае — постепенно подводя  его к состоянию гордости. Сначала приглашая его завершить видение, а затем переключая от хвастливости к «Я великолепен», даже «Я совершенство». Однако потом, поскольку у него очевидная трудно­сть в этом, это является не только вопросом тренировки его в выходе из подавляемого импульса,  но и наделение препятствия возможностью гово­рить. Я колеблюсь, признавать ли сеанс удовлетворительным, хотя и есть сдвиг,   ведь  остается   еще  и  другая  сторона  проблемы,  а   именно  в  ней заключена психика индивида. Поэтому сейчас вопрос сводится к тому, чтобы выявить, что же в закладе, каково быть как все, как ощущается не получить похвалы. Ведь в том, чтобы быть как все, тоже немало гордости.

 

*9   Помогаю   ему   установить   связь   между   видением   и   реальной   жизнью. Нормально такая связь видится пациентом в процессе обыгрывания, но здесь другое, здесь нужно, используя образы видения, говорить о настоящем. В предыдущем случае связь была от видения к жизни. В последующем — от жизни к видению.

 

Я : А первым быть веселее.

Р.: Согласен.

Я : Теперь я хотел бы, чтобы вы были Мак Фарлейном. Вы Мак — Фарлейн, стоите во весь рост *11. Почувствуйте, каково быть им, пусть он сам скажет. Что чувствуешь, когда ты — командир...

Р.: Хорошо, хорошо. Понял. Я Мак Фарлейн и отвечаю за четыре тысячи вояк, и мы..., я организовал их, мои млад­шие командиры натаскали их, все сделали, чтобы они стали организованными, дисциплинированными, единой коман­дой. И вот я беру их на поле битвы, мы знаем, что предстоит драться. Будто свидание у нас назначено с этими чертовы­ми гуками. Мы будем драться с ними, мы стоим на поле битвы, и я впереди, я, э..., я прямо перед рядами солдат, я знаю, что с тактической точки зрения, чтобы победить, мне надо собой пожертвовать. И я готов, потому что я... это моя работа. Да. Я говорю это, как Мак Фарлейн. Я работаю не для себя. И вот они все там, час настал, я стою с ружьем, и — этого во сне не было, но я сейчас это чувствую — я делаю шаг вперед, целюсь и стреляю в гуков — просто стреляю. Все равно, куда стрелять — их так много. Больше одного — двух выстрелов мне не сделать. Так, хорошо, я должен собой пожертвовать *12. Тактический маневр привлечет их огонь. Вдруг я в пуленепробиваемом жилете, но это ничего не остановит. Нет, это не Мак Фарлейн. Тот, кто надел жилет,— это опять я.

Я : Представьте, что в вас, как в Мака Фарлейна, впи­ваются пули.

Р.: Этого я и боюсь. Ну, хорошо. Поднимаю ружье и дважды стреляю (как-то тихо, колеблясь), залп с другой стороны, получаю прямо сюда — первая пуля бьет сюда, над сердцем. Другая в шею. А теперь они сыпятся градом, вонзаются во все тело, в ноги, мышцы, голову. А я все стою.

 

*10  Таков его вывод.

*11  То, что я предлагаю, противоположно его выводу, который тоже является избеганием. Быть застреленным — то же самое, что предстать перед офице­ром, принять команду или повышение. Готовность стать первым, несмотря на катастрофические ожидания   Без боязни быть первым он бы, наверное, и не стал им.

 

*12. его понятии быть первым или победить — значит «пожертвовать».

 

Я умираю, больше не будет больно, но я все равно стою непреклонно, а в меня летят пули. Я отклонился вперед, чтобы не упасть от ударов. Пули впиваются в меня, но я этого больше не чувствую. Кругом грохот выстрелов, рвет­ся одежда, разрывается плоть, но мне уже все равно. Но во мне еще теплится сознание, скачет мысль, а что если мне оторвет ногу, и я упаду до завершения тактического при­ема. Это будет катастрофой для всех. Получилось не так уж и плохо,как я думал.

Я : Побудьте еще немного раненым.

Р.: Хорошо. Я и вправду думал, что это будет гораздо труднее.

Я : Постарайтесь говорить в настоящем времени, добав­ляя, по возможности: «Это я. Это моя жизнь». Посмотрите, появится ли какой—то дополнительный оттенок, если вклю­чать «Это моя жизнь» после описательных высказываний.

Р.: Это о ранении?

Я: Да.

Р.: X—м—м—м—м.

Я : Можно поинтересоваться? Привлечь огонь — озна­чает ли это вызвать огонь на себя?

Р.: Да, вероятно. Как будто я попросил об этом.

Я : Намеренно?

Р.: Да.

Я : Сконцентрировав его на себе?

Р.: Да, я это сделал, э... я делаю это, как... ну, как часть героизма, но и потому что я на самом деле верю, что это моя миссия, и это главная ее составляющая. Итак, я открываю огонь?

Я : Только не забудьте говорить: «Это моя миссия. Это моя жизнь».

Р.: Хорошо, хорошо. Я собираюсь стрелять в этих, стре­лять в этих гуков не оттого, что мне нравится убивать лю­дей, просто теперь это моя обязанность. Я знаю, что на самом-то деле и не убью многих, поскольку меня самого скоро убьют. Так вот. Я пожертвую собой во имя победы в сражении. Это очень важный бой, его обязательно нужно выиграть во имя человечества и так далее, я весь в этом, это моя жизнь. Да, именно этого я и хочу, но боюсь. В жизни я хочу этого — принести большую жертву.

Я : Из гордости самоутверждения.

Р.: Нет. Во славу Ричарда. Во имя светлых идеалов че­ловечества. Итак, со мной все в порядке. Вот теперь стрель­ну пару раз, приму на себя все пули, буду стоять во весь рост и принимать их на себя, потому что это моя работа, это моя жизнь — делать ее. В общем-то мне будет даже и не особенно больно. Поскольку это тоже моя жизнь, у меня не должно быть чувств, поэтому я не почувствую боль. Буду делать то, что я знаю, что должен сделать, это моя жизнь. Через все преграды — и это моя жизнь. В этом и есть смысл моей жизни. Это моя жизнь.

Я : Скажите шефу об этой своей жизни. О том, что вы герой.

Р.: Мак Фарлейн или я, или что?

Я : Попробуйте, как Ричард — Ричард его избегает, он не желает получать похвалу. Посмотрите, сможете ли вы заставить себя как Ричарда — вместо того, чтобы избегать похвалы — сказать ему. Не то, что вы действовали просто замечательно, а что вы герой.

Р.: Ну, знаете ли, я считаю, что «просто замечательно» означает, что я жду, что они скажут мне: «Да, это было великолепно. Да. Грандиозно.» Или что я был великолепен. Я хорошо поработал, и я герой. Я вел людей, после гибели Мак Фарлейна командиром стал я, я вел людей и хорошо поработал, я герой. И я заслуживаю грамоты.

Я : Вы чувствуете, что хотите этого?

Р.: Ну, и да, и нет... Да. Мне нужна грамота, как символ того, что я сделал и что я такое есть. Но я буду ее стесняться и куда-нибудь засуну, положу куда-нибудь в ящик и не буду никому показывать, в общем вот так... После того, как я получу ее. Вот что мне нужно.

Я : Может, вы составите диалог между гордым, хвастли­вым Ричардом и Ричардом скромным? Обыграйте эти две стороны.

Р.: Хорошо, на некоторое время побуду гордым, хваст­ливым Ричардом. Хотя нет. Я уже довольно нахвастал. Я буду.., я слушаю его, я лучше отвечу на весь этот вздор.

Ты, парень, считаешь себя просто великолепным. Тебе хочется, чтобы все только и говорили о твоем величии. А они говорят, а потом поворачиваются и смеются с друзьями: «Вот задница!» Ты этого хочешь, чтобы тебя все время называли задницей?

Нет, я не этого хочу. Я хочу, чтобы людям нравился во мне я, чтобы они относились ко мне, как к личности, а не как к идиотскому символу величия или благородного жер­твователя, или как к выпендрежнику. Я хочу, чтобы они тянулись ко мне.

Но ты постоянно навязываешь себя, вместо того чтобы просто впустить их. Это невыносимо. Ты меня достаешь этим *13.

Знаешь ли, это уж мое дело. Ты тащишься вслед и под­бираешь остатки. А я великолепен и вполне могу позволить людям знать об этом. И мне это нравится. А ты с этим ничего не поделаешь. Ничего ты не сможешь.

(Почти шепотом). Эх—хе—хе (очень грустно). Это вер­но!.. Так оно и есть, ты прав.

Ты всегда рассуждаешь вроде бы здраво. А в то же время полон дерьма. Тебе больно от того же, что и мне, я знаю это. Но я открыт, свободен, люблю людей и им нравлюсь. А ты этого не можешь. Ты не можешь кого-то любить, когда берешь на себя инициативу и говоришь, какой ты хороший. И тебя нельзя любить таким образом, потому что нет воз­можности с тобой быть самим собой *14. Ты отталкиваешь. Ты отталкиваешь во имя себя и меня тоже. Фактически тут ни для кого не остается места. И ты не получишь, чего добиваешься. А я знаю, ты добиваешься. Ты можешь не признавать этого, но добиваешься *15. На самом деле ты слаб. Ты слаб и неуправляем. Ты неврастеник, принуждающий и безрассудный. И занимаешься дерьмом собачьим. Ты — большая куча дерьма.

Так что же ты от меня хочешь? Чтобы мне стало стыдно? Но это не мой стиль. А ты меня достал. Такого раньше не было. Должен признать, что ты прав в интерпретации. Что же теперь делать? Я скажу тебе. Я кое-что сделаю с тем, что есть.

 

13 Логично. Он равно пользуется обеими сторонами, т.е. теперь можно считать, что он интегрирован.

14  Я   считаю   это  терапевтически   эффективным   открытием:   что  он   хочет хвастать,   чтобы   другие   видели   его,   однако   такое   хвастовство   не   дает желаемого результата

15   Здесь слияние обоих. Ричард II больше не противостоит Ричарду I,  он любит его. Он получает похвалу, она похожа на похвалу отца. Он знает, что это не является признанием его. Живя в своей гордости, а не угнетая ее, он коснулся источника своего желания похвалы и открыл, что в похвале нет никакой необходимости. Переживание желания быть первым сменилось на переживание — а не просто интерпретацию — желания быть замеченным и любимым.

 

Не уверен, что смогу, но то, что я собираюсь делать сейчас, в этом будет, возможно, больше осмыслен­ного. Может, ты мне помог бы. Я попытаюсь слушать, если же я не буду слушать, будь добр, напомни мне, что я не слушаю. Можешь? Потому что мне это действительно на­до. (Плачет). Вот чего я хочу. Надежда, что... я не хочу быть кучей дерьма. Я не хочу быть совершенным. (Все еще плачет). Черт! Я никого не знаю таким. Никто меня по-на­стоящему не знает! (Всхлипывает на самом деле). Боже, как больно! (Конвульсивно всхлипывает). Ах, черт! Я дол­жен все изменить! (Пауза, голос возвращается к норме).

Вот этого я и ждал. Ты, конечно, испытал мое терпение. Ну, да ладно. Давай, что с этим делать. Знаешь? Да не беспокойся ты о напоминаниях. (Примирительно). Все рав­но это не сработает. Ты просто успокойся, расслабься. Пусть все идет своим чередом. Хочешь грустить, как только что, так грусти. Не нужно извиняться передо м—мной или еще перед кем. Я буду слушать... X—м-м—м. Хочу пожать твою руку. Он тоже хочет. (Вздыхает).

Я : Может вы хотите сказать что—то присутствующим? Не ему, а...

Р.: Я, наверное, хочу сказать, что вот он я здесь. Да. Я здесь. Это я.

 

КНИГА ВТОРАЯ

РЕВИЗИЯ ГЕШТАЛЬТ-ТЕРАПИИ

 

Глава первая

Трансперсональный аспект Гештальта

 

«Без осознания нет и знания.»

Фритц Перлс

 

Гештальт-терапия, как вообще экзистенциальные тера­пии, обычно воспринимается как гуманистический подход. Однако это не все: поскольку процесс Гештальта отличает­ся от психоанализа, в нем заключается известный компо­нент фрейдизма, особенно в работе Фритца Перлса, в прошлом психоаналитика. Менее очевидным, однако более значительным, более характерным аспектом Гештальт-терапии является, строго говоря, аспект трансперсональный.

Под термином «трансперсональный» я имею в виду то, что лежит вне личности, «персоны», в смысле обусловлен­ного и индивидуального в личности. Это же было заложено в терминологии Юнга по отношению к содержанию коллек­тивного бессознательного в противовес к бессознательному «личному» и обычной осознанности. Несмотря на то, что к Гештальт-терапии чаще применяется определение «гума­нистическая», чем «трансперсональная», оба определения релевантны в современной системе психологической ком­поновки (т.е. они часто употребляются и в журнале, и в Ассоциации), что выражает тенденцию к ассоциированию трансперсонального больше с визионерством, измененным состоянием сознания и паранормальным, нежели с основой всего этого — с самой осознанностью. Между тем факт ос­тается фактом — осознанность трансперсональна. Или, ес­ли пользоваться более ранним термином,— духовна.

Это прослеживается в наиболее известных духовных традициях. Буддизм (от корня bodh — разбудить) не явля­ется особым состоянием сознания, это само сознание; озарение — это не состояние или содержание рассудка, но сам рассудок как таковой. Возможно, более выразителен здесь суфизм, выделяющий цель бодрствования    от состояния ограниченного бодрствования, т.е. обычное сознание лежащее вне «духовных состояний». Они являются производны ми проявлениями самой сознательности и результатом столкновения трансперсонального с личностным (или, го­воря традиционно, духовного с эго) — обычно так объясня­ется тот факт, что «начинающий пьянеет от глоточка вина» (т.е. выражает избыток экстатичного и визинерского фено­мена в небольшом baraka, «духовной силе»).

Начинающий обычно старается получить больше от продуктивного феномена «духовного опьянения», чем от самой основы осознанности, это для него более доступно; Суфи приводит такой рассказ: он говорит о юноше, которо­го дервиш приводит к месту, где разверзлась земля, и нака­зывает ему спуститься под землю и принести железное огниво. Тот спускается и видит сверкающие сокровища, набирает золота и драгоценных камней. Затем видит огни­во и решает, что может взять и его тоже. Когда юноша поднимается наверх, то дервиш уже ушел, а сокровища превращаются в пыль. И только огниво остается. Это толь­ко начало рассказа, в котором говорится о волшебном огни­ве, с чьей помощью можно было находить сокровища, а юноша своей алчностью и недалекостью лишился такой возможности. Этот рассказ иллюстрирует соотношение между осознанностью и «сверкающими» состояниями со­знания. Осознание, подобно известной курице, несущей золотые яйца, является конечным трансперсональным со­кровищем, мы же этого не ценим.

Я думаю, что переход в эмфазе от ментального удовлет­ворения к осознанию может стать наиболее значительной характеристикой сегодняшних гуманистической и транс­персональной терапии, однако такой скачок в психотера­певтической практике чаще всего предвосхищает соответствующий скачок в теории, и таким образом (не­смотря на растущий интерес к медитации) трансперсональ­ная природа осознанности не выводится точно.

Гештальт—терапия обычно воспринимается как гумани­стический, а не трансперсональный подход, что является отражением отсутствия концептуального аппарата, однако в ней легко разобраться, если принять, что духовность в Гештальт-терапии есть, но скрыта от глаз. С таким «есть» я понимаю отрицание Перлсом обычной религиозности и неприемлемость теистического языка. (Как-то я поблаго­дарил его вдохновленную работу с нами, а он сказал: «На­верное, это единственный случай, где можно сказать: Слава Богу»). Его обычная практика реагирования на «ду­ховные» беседы (и на любые другие беседы) как на невро­тический симптом была довольно своеобразна, можно даже сказать, чрезвычайно духовна в том, что с ним нужно было общаться без всяких символических и идеологических под­порок. Я хорошо помню выражение лица одного священни­ка, в ответ на религиозные высказывания которого Фритц сказал: «Я чувствую себя отчужденным от вас вашим Бо­гом»,— и добавил: «Вы ставите Бога между собой и мною». Безусловно, он стремился к квази-универсальному услож­нению непосредственного действия в озарении данного мо­мента моделями отношения, призванными очертить истинную реальность. Многие затруднялись в признании в нем духовного руководителя после того, как он с сарказмом говорил об их сакральных верованиях, т.е. они считали его работу «антидуховной».

Духовность не является предметом идеологии, а транс­персональная природа подхода, ко всему прочему, еще и отвергает идеологические высказывания. Личные пережи­вания сатори Перлса (описанные в его автобиографии), его опыт медитаций (он мне как-то рассказал, когда мы жили в Эзалене, что медитирует по крайней мере по часу в день) служат фоном перевода или Гештальт-терапии — возмож­но, бессознательного — в современный эквивалент будди­стской практики.

Буддистская практика представляет собой выработку осознанности плюс мораль; то же самое и в Гештальт-тера­пии, хотя даже слово «мораль» может казаться таким же от нее далеким, как духовность. Поскольку терапевтический процесс в гештальтном подходе влечет за собой попытку ослабления того, что Карен Хорни (аналитик Перлса) на­зывает «тиранией долженствований», с чем ординарная мо­раль идет рука об руку, то этот подход может поначалу показаться не только антидуховным, но и аморальным. Од­нако при более глубоком исследовании он порождает кон­текст (особенно в своих групповых формах) для практики таких добродетелей, как смелость и аутентичность, являющихся сутью морального развития — вне специфических правил поведения. В самом деле, как я уже говорил, дейст­вия терапевта могут быть поняты, с одной стороны, как систематическое негативное усиление фальши и как под­держка изначального самовыражения.

Мораль можно понимать как межличностную работу традиционной духовности. Ранние учителя различных культов, должно быть, ясно себе представляли, насколько ментальное развитие может быть самообманом, если соот­ветствующая практика ведется без фундамента, направ­ленного на выход из таких отвратительных примеров поведения, которые называются «страстями»: не обмани, не укради, не убий или не причини зла — это восточные пути роста, которые представляют собой не просто мораль, поскольку они вписались в мозаику наших традиций, как в Патанджали, предваряя самадхи, или в буддистском Вось­меричном Пути Благородства, аспектами добродетельной жизни и благих намерений, которые происходят от пра­вильного взгляда на вещи, готовят почву для правильного суждения и концентрации. Трудно вообразить успешную попытку вести чистую, незапятнанную жизнь в таком тра­диционном смысле без процесса изменения личности, вы­зывающего сокращение дефицита требований и увеличение доверия к заблуждениям. При отсутствии соот­ветствующего ментального контекста в условиях авторита­ризма (которые оба являются нашим культурным фактом), мораль превращается в морализаторство, которое ведет не к увеличению трансцедентности дефицита (т.е. к непривя­занности) , а к репрессии.

Расцвет нашей некогда пуританской Америки был вы­зван падением репрессии, точно так же и со многими тера­пиями — в основе которых психоанализ, которые характеризуются не контролем поведения, а отказом от контроля; не сдерживанием, а выражением.

Гештальт-терапия до известных пределов (подобно другим современным терапиям) является путем к осозна­нию через экспрессию — не только вербальную, но и мо­торную, образную, говоря шире, художественную. Часто забывается, что Гештальтный подход привлекает менее значительные и менее выраженные элементы добровольно­го сдерживания: сдерживание навязчивых концептуализаций, манипуляций, неаутентичного поведения («игры»). Верно, в рамках Гештальта «все развивается» настолько, насколько это выражаемо, ее экспрессия, а не обыгрыва­ние, инсценировка, как в контексте управляемого пережи­вания, не является чем-то, что можно назвать правилом Гештальтам. В особенности потому, что манипуляционный, неаутентичный характер поведения неврастеническо­го вида бытия влечет попытку избегания определенных переживаний, терапевт должен настоять на уходе от подо­бных избеганий, «остаться с этим», как бы больно и и не­приятно это ни было. Перле считал, что наше осознание задавлено, потому что мы не принимаем свое страдание, т.е. терапевтический процесс обязательно задействует (как в духовных традициях, можно было бы добавить) элемент строгости. Можно сказать, что основная суровость является не потворством тому, что в духовных традициях называет­ся эго, а Перле называет «характером» и соотносит с систе­мой атрофированных фиксированных реагирований, мешающих органичному функционированию. По его мне­нию (что было в свое время непопулярным), идеальный человек должен быть вне характера, это можно передать как: «должен функционировать на трансперсональном уровне».

Поскольку Перле не был пламенным дуалистом — в том смысле, что отвергал «Предрассудок, что есть разделение», он говорил: «Наоборот: есть взаимозависимость обеих суб­станций, и ментальной, и физической», терминам душа или Высшая сущность он предпочитал слово организм. Для него «единство ментального и физического является истинно органичным». Его выбор терминологии (заимство­ванный у Смутса и Голдштейна), без сомнения, способст­вовал обобщенному впечатлению, что его подход скорее материалистичен, чем духовен (т.е. трансперсонален). Та­кое суждение легко развеивается, если повнимательней присмотреться к его пониманию осознанности (вместе с пониманием пространства и времени), принадлежащей триединой вселенной на разных уровнях организации. Бо­лее того, он говорит в книге «В мусор и обратно» *1:

«Материя, в моих глазах, Несет обличье Бога».

 

*1 «В мусор и обратно», Ф.С.Перлс. (Нью-Йорк, Бэнтам, 1971 г.).

 

И еще:

«Трехликий Бог — венец всему.

Его могучей силой Сотворена Вселенной суть...» *

 

Если моралью Гештальт—терапии является аутентич­ность и неманипуляция (собой или другим), то тренировка осознанности, по определению Симкина — это «Я и Ты, здесь и сейчас». Другими словами, это практика осознанно­сти в отношении (хотя иногда это может быть и отношением со своим внутренним «я»). В этом она отличается от будди­стской практики медитации или Випассаны, которая в своей основе является практикой осознания в изоляции. Являясь тренировкой осознанности (седьмой ипостасью Восьмеричного Пути Будды), т.е. трансперсональным про­цессом, практика осознания в отношениях может быть ха­рактеризована, как и вся Гештальт-терапия в целом, привнесением трансперсонального в межличностное, ин­терперсональное.

Культивация осознания «сейчас и теперь» в Гештальт-терапии идет рука об руку с другим вопросом, выделяемым традиционными психологиями, буддизмом в частности. Назовем это открытостью: знание того, что нам дано здесь и сейчас в наших полях переживаний, задействует основ­ной жест позволения — неугнетаемое принятие пережива­ния, которое, можно сказать, в свою очередь задействует отказ от стандартов и ожиданий. И поскольку такая откры­тость вскрывает ментальное содержание, она находится, опять-таки, в трансперсональной сфере. Она выражается в Гештальт—терапии по-разному, иначе, чем предписание быть осознанным без самоманипуляции. Сюда относится то, что Фритц Перле называл ( вслед за С.Фридландером) «творческая индифферентность». Под этим он понимал способность оставаться в нейтральной позиции, абстраги­руясь от концептуальной и эмоциональной полярных про­тивоположностей в ежеминутной игре осознания. Перле представлял замечательные возможности творческой ин­дифферентности для психотерапевта, способного оставать­ся на нулевой точке, не будучи вовлеченным в игры пациента. В нулевой точке я вижу отказ Гештальт-терапевта от вовлеченности в самом разгаре участия: в этом не только источник силы, но и его единственная самоподдер­жка.

Другим аспектом открытости в Гештальт—терапии, вне принятия переживания и отказа от попыток контроля его содержания, является принятие не—переживания: приня­тие «ничто». Этому Перле придавал такое значение, что описывал успешный терапевтический процесс, как про­цесс, «ведущий от стерильного вакуума к вакууму плодо­родному». Под «ничто» он имел в виду «ни-что», т.е. неясную недифференцированную осознанность; говоря о плодородном вакууме, он подразумевал, что быть запаниб­рата с такой недифференцированной осознанностью озна­чает иметь основу или фундамент для здоровой формации личности с ясным осознанием здесь и сейчас. Нередко Гештальт-терапевт может наблюдать последовательность ни­что— психологический взрыв, похожий на частичную смерть,— возрождение, и хотя Перле прекрасно понимал, что «умереть и возродиться не легко», это было именно тем трансперсональным процессом, в котором он видел суть терапии и даже смысл жизни. Его полнейшая вовлечен­ность в этот процесс отражена на картине, выполненной маслом, которую он оставил после себя: автопортрет, где он обнимает свой скелет.

Гештальт-терапия делит с буддизмом (и другими ду­ховными учениями) не только предписания добродетель­ных отношений и культивацию осознания, осознанность боли и смерти в частности; она также делит с древними прототипами свое олицетворение неистового гуру, буравя­щего и топчущего человеческое эго. Гессе отмечал, что есть учителя, внешне сострадающие, и учителя, чье сострада­ние говорит через удары палкой. Фритц, подобно архетип-ному учителю Дзена, держит в руках палку: он был мастером эго-редукции еще до того, как Оскар Ичазо ввел этот термин, его последователи культивировали такую спо­собность как само собой разумеющееся, о чем мы и не заду­мываемся как о технике.

Фритц походил скорее даже не на учителя Дзена, а на первобытных трансперсональных индивидов и лекарей — на шаманов. Шаманизм — это тоже одна из ролей Гештальт-терапевта: именно так он направляет переживания, являясь проводником сознания. Это также является ролью тех, кто работает с телесным осознанием, с фантазией или направляемой медитацией; можно сказать, что современ­ная терапия — это развитие шаманистического стиля во многих смыслах. Что делает роль Гештальт-терапевта осо­бенно шаманистской — это его многогранность, характе­ризуемая           органичностью           чувственности, эмоциональности, познания, взаимодействия и воображе­ния, сознательности, наконец.

Кроме этой роли направляющего переживания, Гештальт-терапевт несет на себе в большей или меньшей сте­пени влияние Фритца Перлса, а Фритц был шаманом не просто по своей роли, он был шаманом в интуиции, в своей научно-артистической ориентации, в комбинации силы и простоты, в изобретательности подходов и в нарушении традиций, в своей фамильярности с чертями и с ангелами и, может быть, что более важно, в своей Дионисианской рассудочности и в склонности подыграть. Наверное, он не был шаманом только когда писал о себе, как о «на 50 % божьим сыне с на 50 % сукиным сыном».Трансперсональ­ное в интерперсональном.

 

Глава вторая

Гештальт и Медитация — а также другое... *1

 

Когда несколько дней назад Джо спросил, о чем я буду говорить, я, в свою очередь, задал ему вопрос: «А можно мне говорить не о чем-то одном, а о многом?» Он согласил­ся, и теперь я благодарен ему, что из беседы получилась целая серия мини лекций.

Когда меня пригласили провести эти беседы с вами, у меня появилась идея прочесть отрывки из первой главы завершенной в 1970 году и потом потерянной книги, в ко­торую входила недавно опубликованная «Техника Гештальт-терапии». Так получилось, что у меня сохранилась копия под копирку этой главы, когда машинописный ори­гинал книги был отдан на ксерокопирование и там утерян, хотя часть его была опубликована Орнштейном в его анто­логии «Естество и Человеческое Сознание». Мне хотелось поделиться некоторыми своими выводами в дополнение к материалам о технике. Уже само заглавие скажет вам, по­чему: «О главенстве отношения и о передаче пережива­ния». Однако мне не хочется начинать представление материала с чтения, в особенности уже известного, поэтому я обращаюсь к другой своей идее.

Мне пришла мысль, в связи с данным приглашением, дополнить вышедшую отдельно книгу по технике. Как вы, вероятно, знаете, книга оканчивается главой «Техника ин­теграции», где я рассказываю о таких вещах, как проеци­рование, внутриличностные столкновения, инсценировка  субличности.

 

1 Данная глава является отредактированной версией открытого адреса, напечатанного в «Гештальт-журнале» по случаю II ежегодной конференции по теории и практике Гештальт-терапии в Балтиморе в 1981 году Она была отредактирована для публикации в журнале редактором Джо Ваисонгом и напечатана в весеннем выпуске (5-1) «Гешталы-журнала» в 1982 году (Перепечатано с разрешения)

 

Мне всегда эта глава казалась незакончен­ной, и теперь, благодаря приглашению, я попытаюсь ее закончить. Должен сказать, мне всегда что—то мешало, то занятость, то лень.

Однако позвольте мне поговорить теперь о нашем пред­мете. Как вы знаете, внутриличностные столкновения час­то принимают форму столкновения «обвинителя» и «обвиняемого», или сверхэго с подэго. Мне нравится терми­нология Фритца, она предлагает описательный характер терминов вне зависимости от выводов теории инстинктов и использует признание реактивного («анти-обвинитель») аспекта «обвиняемого». Однако не стоит придавать большо­го значения терминологии. Очевидно, что расхождение во мнениях аналитиков по поводу терминологии столь же по­лярно, как и при рассмотрении взаимоотношений родителя и ребенка.

Так вот, когда вы выполняете подобные столкновения, иногда в результате получается, что подсущность старается избавиться от своего противника. «Обвиняемый» говорит: «Иди к черту»,— и проблема вроде бы решена. Я полагаю, что это лишь временное решение, это выражение ре-балан­са психики. И я не верю, что такое решение окончательно. Я верю больше в интеграцию личности, чем в это: то есть в достижение функционирования, в котором энергии, кри­сталлизованные в подобных конфликтующих сущностях, сливаются вместе.

Приглашение расколотых надвое личностей в одном ин­дивиде к разговору друг с другом, безусловно, является шагом к интеграции, и этому много примеров. Однако наи­более важным в психотерапии вопросом является то, как мы реализуем интеграцию. Вместо того, чтобы разбирать эту проблему на техническом уровне, давайте здесь и в других случаях обратимся к ее пониманию и отношению, к тому, что делать, а не как делать. Здесь большую роль играет уже сама цель интеграции, осознав ее, нам легче выбрать ту или иную технику, в зависимости от намерения. Я часто пользуюсь аналогией: «Представьте, что вам обоим суждено навсегда жить в одной лодке, вы навсегда заклю­чены в. одно тело. Можно ведь договориться? Можете при­думать, как вам облегчить свою жизнь друг с другом?» Если, когда агрессия и боль уже обсуждены, вы предположите, что обвинитель и обвиняемый будут навсегда скова­ны одной цепью или что им придется всю жизнь прожить в одной комнате, это может внести интеграционную ориен­тацию в их диалог.

Кроме того, необходимо коснуться природы суперэго, что может быть полезным. Как вам известно, суперэго ин­терпретировалась Фрейдом как величина интроективная. Первой концепцией суперэго было: «Мы должны относить­ся к себе так, как нас первоначально создали.» Затем наи­более уважаемый учитель Фритца Перлса сформулировал другую интерпретацию суперэго: суперэго есть результат идеализации наших ранних стратегий в совладании с окру­жающим. Мы идеализируем кротость, мы идеализируем крутость, мы идеализируем холодность и так далее. В це­лом мы делаем добродетели из наших стратегических нужд.

Я хочу предложить вам еще один взгляд на суперэго: совершенно совместимый и внутренне присущий и интро-ективным, и стратегическим взглядам. Считаю важным от­метить: можно сказать, что обвинитель по своей сути является способом нашей самозащиты, то есть в этом плане самосозидающий родитель. Итак, суперэго на самом деле желает помочь. Обвинитель деструктивен только в том, что не принимает во внимание реальность ситуации всего ин­дивида. Обвинитель командует обвиняемому, чтобы все не^ медленно стало по-другому, что невозможно. Но в глубине души он желает помочь.

Большая часть из того, что происходит во время эффек­тивной Гештальт—терапии, может рассматриваться как трансмутация энергий.

Обычно процесс напоминает изгнание бесов, где акт экспрессии служит для того, чтобы внести осознание в глу­бинную мотивацию, находящуюся под внешней, мотива­цию, являющуюся органичной, внешне же истолковывающуюся превратно. То же относится и к, так сказать, предопределенности суперэго при успешной тера­пии. Короче говоря, его, суперэго, «обвинительный», де­структивный аспект может быть изведен, когда осознается его глубинное намерение в виде самосозидающего родите­ля, т.е. помогающего союзника.

Я пришел к этому, вчитываясь в брошюру аргентинско­го психотерапевта Норберто Леви, озаглавленную «От Са­моотречения к Самоподдержке». Он хорошо развивает эту идею трансмутации энергии, трансмутацию самоотрече­ния до тех пор, пока она не становится достаточно «интел­лигентной», чтобы стать первоначальным намерением. Идея представлена в виде рисунков или, точнее, двумя наборами рисунков, которые я здесь привожу. На первом рисунке человек выходит из дома на работу с портфелем, он так торопится, что аж пот струится из всех его пор, часы за ним показывают, что ему следует поторопиться. Затем он в автобусе, окруженный столь же несчастными людьми. Потом он показан на работе со своим шефом, который ты­чет ему пальцем. Следуют другие, такие же эпизоды, пока он не попадает домой и не ложится в кровать спать и видит сон. Ему снится, что он на пляже с прекрасной девушкой . Ему снится, что он за своим столом и указывает на что-то своему подчиненному. А потом наступает момент, когда его снящаяся сущность глядит вниз и видит его спящее тело... заглядывает в него... и видит содержание всех предыдущих картинок. Он видит, как уходит на работу, едет в автобусе, видит себя за рабочим столом, заваленным бумагами. Ему настолько это омерзительно, что он стреляет в того парня там, внизу. На последнем рисунке у человека на кровати из виска струится кровь.

Здесь у нас смысл «пыточной игры» обвинителя, как назвал ее Фритц. Тут боль, и мы хотим избежать ее. Мы создаем прекрасный образ себя в воображении, который не страдает, который совсем другой,— это фальшивая, но за­мечательная идентичность. И вот эта грандиозная, горде­ливая идентичность — наш двойник — смотрит сверху вниз на реальность индивида, она ему не нравится, и он становится либо самоубийцей, либо хроническим убийцей.

На другой картинке показано, как кто-то проваливает­ся в колодец, сильно ударяется, старается выбраться. На­прасно. Он снова падает и опять ударяется. Теряет сознание. К нему приходит видение. В видении к нему яв­ляется кто-то на помощь.Кто-то с его внешностью хочет спасти его, лежащего на самом дне колодца показывает ему то, что на картинке выражено не словами, а рисунком ко­лодца с боковым ходом. Он приходит в себя. «Ага!» Подыма­ется и находит привидевшийся ему лаз. И через узкий проход поднимается наверх.

Психологически тождественная сущность — «эго—иде­ал», если так вам больше подходит — является альтер-эго главного героя в обоих случаях (хотя в первом выполняет

 

роль репрессанта), в контексте принятия переживания яв­ляясь «самопомогающей».

Другую часть гештальтного коллажа, который я пред­ставляю вашему вниманию, я описал Джо по телефону как «Гештальт, Медитация и Вожделение». Не знаю, насколько мне удалось все передать. О медитации и Гештальт-терапии говорить можно много. Точно так же можно многое сказать и о Гештальте и вожделении. Это интересная полярность, медитация и вожделение.

 

Медитация вне жела­ний — это концентрация, которая без необходимости здесь не требуется, чтобы что-то было так, а это по-другому. Вожделение же, наоборот, вызывает интенсификацию же­ланий, даже, можно сказать, прославление желаний. Об этой полярности можно думать двояко. Одной из ее сторон можно приписать положительную характеристику: «Меди­тация — это хорошо: это непредвзятость, настоящая философия. Вожделение же — это страсть, которую нужно по­бороть; вожделение — это оральная агрессия, неудовлет­воренность, эссенция невроза». Такую постановку вопроса легко защитить: непредвзятость — это один из факторов духовного роста. Взрослеющий становится менее зависи­мым по сравнению с ребенком, менее требующим, менее оральным, более самоподдерживающим.

Однако в другом смысле слова, показанном Ирвингом Стоуном в биографии Ван Гога «Вожделение к жизни», это слово выступает с положительным значением. Наиболее интересное, что можно сказать о Гештальте, как о своеоб­разном пути роста среди прочих, новых и старых, это то, что он несет в себе полярность ментальной направленности внутрь себя и экспрессивности, или, если хотите, непредв­зятость и желание. Это не самоцель, и об этом нужно посто­янно помнить, это терапевтический процесс.

Позвольте мне сначала детально разобрать первую часть нашего предмета «Гештальт и Медитация».

Между Гештальт-терапией и медитацией существует много точек соприкосновения. В некотором смысле можно сказать, что Гештальт-терапия является медитацией в межличностном выражении. Общей чертой является то, что Гештальт — это тренировка осознанности, а главный компонент медитации — это культивирование осознанно­сти. Практика внимания к текущему переживанию, погру­жение осознанности в здесь и сейчас также являются общими чертами. Однако медитация обычно практикуется в изоляции, в то время как Гештальт-терапия протекает в общении, медитационные традиции знают состояния за­предельного осознания, т.е. за пределами здесь и сейчас: осознание, ретрофлективное на само себя, поглощающее себя, растворяющее в состояние сознания без объекта — сознание без субъекта, «недвойственная осознанность», суньята, познание «основы Бытия».

Существует множество техник медитации, каждая с различной фокусировкой. Из классического репертуара ничто так не соответствует Гештальт—терапии, как форма, называемая Випассана — королевский путь озарения в раннем буддизме (нынешняя Тхеравадана). Випассана в основе своей состоит из практики осознания здесь и сейчас в сидящем положении с закрытыми глазами. Эмфаза имеет место во время практики осознания телесных ощущений.

Не думаю, что Фритц Перле особенно много знал о Хинаяна буддизме, однако именно он открыл заново важность «вхождения в ощущения» и неосознанно создал интерпер-сонное продолжение древней техники.

Другой общей чертой медитации и Гештальт-терапии является отказ от концептуализации. Это приближает Гештальт к Дзену, о чем говорил в пятидесятые Эмиль Вейсе и о чем хорошо знал Фритц.

Далее есть еще относящаяся сюда концепция функцио­нирования — без раздумий или действие без осмыслива­ния. Это действие без «просчитывания»совершаемого, что является еще одним продолжением сидячей медитации, олицетворяемой традиционными формами наподобие Тай Чи.

Кроме этих достаточно формальных параллелей между медитацией и Гештальтом существуют и менее внешне выраженние. Помнится, как я выходил с курсов Фритца раз­мышляя, каким сокровищем являются Фритцевы «Ну, и что с того». В разыгравшейся драме у него слетали с губ волшебные слова: «Ну, и что с того». Можно ли более ко­ротко выразить всю несущественность драмы, осознание, что страдания создают проблемы для нас же самих.

Медитация является самым непосредственным спосо­бом, каким можно работать с рассудком напрямую, вне содержания. Она предполагает изменение отношения. И Гештальт такой же в наиболее созидательном смысле. Как раз это я и наблюдал в работе Фритца. Находясь с кем-то, будучи раскованным, понимая жгучие проблемы оппонен­та, скажем так, понимая, куда клонит дисфункциональное отношение оппонента, добродетелью «творческой индиф­ферентности», о которой он говорил и проводником которой он являлся, он сам по себе уже был лекарством, передаю­щим другому отношение к переживанию, возможность дру­гого образа бытия. Нечто вроде: «Перед лицом осознания, перед лицом того, что здесь и сейчас, перед лицом болез­ненных ощущений, перед лицом боли в вашей жизни, даже перед лицом болезненных эмоций почему бы не повернуть все к лучшему?» Не с вводящим в самообман оптимизмом, но с более функциональной позиции удовольствия от дис­комфорта. Не знаю, удастся ли мне самому встретиться с тем, что я тут говорю. Это как рольфинг.Самое полезное в рольфинге то, что вы учитесь расслабляться в боли. Это не то же самое, что расслабиться в удобном кресле, и особенно если рольфирует вас Ида Рольф. Она пользуется своими локтями самым варварским способом, вместе с тем являясь самой добрейшей инкарнацией земной матери. Она вдыха­ет в вас веру, наполняет чувством, что знает свое дело. Такова та часть терапии, которую я видел. У Гештальта много с этим общего. В прохождении через боль путем «Ну, и что с того». В медитации именно элемент отрешенности является самым главным.

Кроме этого, медитация нацелена на самоподдержку, как и Гештальт, хотя медитация здесь идет дальше, доходя до такой степени самоподдержки, где можно отказаться от всего. Она вводит вас в такое состояние рассудка, которое обходится без поддержки и не нуждается в ней. Весь пара­докс в том, что если вы отбрасываете поддержку, то не падаете, а начинаете парить. Буддизм и Таоизм говорят об отказе от всех поддержек, внешних и внутренних, они на­ходят поддержку в пустоте. Но это только внешне кажется пустою, на самом деле эта пустота плодородна.

Можно сказать, что это является центром нашего истин­ного бытия. Внешние слои составляют наш характер. Наша внешняя сущность является системой фиксированных (и таким образом частично выходящих из игры) реагирова­ний, которые мы называем «своей личностью». И поскольку мы идентифицируемся со своей личностью, то являемся «малыми сущностями» или «малым рассудком». Как пишут мистики, наше «эго» — как сказал Фритц в книге «Эго, Желание,Агрессия» — мешает органичной саморегуля­ции.

Позвольте вставить сюда некоторые дополнения по по­воду «бытия самим собой» прямо относящегося к данной дискуссии. Возможно, вы знаете, что Пол Гудмэн не осо­бенно утруждал себя концептуализацией, в этом отноше­нии я не разделяю его взглядов, думаю, что и другие гештальтисты также. Когда теоретики не выделяют аутен­тичность, то она, так сказать, зависает «в воздухе». Вот вам иллюстрация: недавно по дороге из аэропорта Дно Ваисонг как раз говорил мне, насколько Фритц помогает другим тем, что всегда остается самим собой, и как часто получа­ется, что вместо следования его примеру в старании быть самим собой некоторые становятся Фритцем. Другой при­мер: несколько лет тому назад я интервьюировал Джима Симкина для видеофильма «Запись Гештальт-терапии» и задал такой вопрос:

«Считаетели вы принцип "бытия самим собой" важным для Гештальт-терапии?»

«Важнейшим»,— последовал ответ.

Теория психотерапии вообще есть нечто, что всегда за­паздывает, это касается и Гештальта. Жизнь, подобно ис­кусству, несет в себе больше, чем может охватить теория. В данном случае теория эмфатирует формирование Геш­тальта, оставляя на задворках понятие подлинности, не­смотря даже на то, что все в субкультуре Гештальта внутренне хорошо знакомы с этим вопросом. Я считаю, что «бытие самим собой» — более фундаментальный теорети­ческий аспект для Гештальта, чем «формация Гештальта», которая, кроме всего прочего, является просто одной из многочисленных метафор, которыми можно пользоваться для изменения потока сознания. Фриц был чем-то вроде шамана, а в этом настоящим ловкачом. Безусловно, для академического признания Гештальт-психология была сильным союзником, и достаточно впечатляще звучала формулировка: «То, чем являлась ассоциационная психо­логия для психоанализа Фрейда, там же самым Гештальт-психология является для меня». Однако в теоретическом плане это было незаметно, «а король-то голый», и до сих пор на сказочную связь Гештальт-психологии с Гештальт-терапией смотрят с сомнением.

Медитацию можно описать как движение к своему цен­тру, к прекращению рассмотрения своего характера. Одна­ко, используя выражение «быть самим собой», мы не столько подразумеваем «быть застывшим», сколько «быть в действии», в Гештальт-терапии есть элемент наиболее когерентный с духом медитации, но который старые школы медитации упорно не замечали: это выражение свободы. Медитация, конечно же, ищет развития внутренней свобо­ды, можно сказать, психологической приемлемости, от­крытости процессу и восприятию. Однако, существует еще и внешняя свобода, которую можно принять за доказатель­ство открытости. (Мы можем передать то, что можем при­нять). Это является не просто свободой вербальной коммуникации, это свобода экспрессии, свобода эмоцио­нальной коммуникации.

В этом Гештальт и медитация чудесно дополняют друг друга, медитация увеличивает внимание, Гештальт-экспрессию. Но обе держатся на единой основе — как и сама жизнь: осознанность и спонтанность. Что такое спонтан­ность? Это можно определить, выяснив, чем она не являет­ся: это не импульсивность, это не просто выражение необходимостей и эмоций. Вопрос спонтанности возвраща­ет нас опять к бытию самим собой. Идея бытия искренним с самим собой подразумевает, конечно же, наличие «себя», своей сущности. Если такой термин что-то и означает, то это должно быть противоположностью структуры характе­ра, необусловленным и внутренне органичным.

В обычной практике задается вопрос, по отношению к чему должна быть искренная сущность, «самость». То есть, я хочу сказать, что вопрос спонтанности неотделим от воп­роса интеграции. Пока существуют подсущности, подлич-ности со всеми своими ограничениями, не может быть той самой «самости», по отношению к которой нужно быть ис­кренним. Пока существует «характер», существуют и за­щитная структура и подсущности. Единственное, что может быть названо «самостью» — это интегрированная целостность, именно так этот термин и использовал Фритц в последние годы своей жизни, когда говорил об обвините­ле/обвиняемом и негласном свидетельстве самости. Немая самость едва ли просто есть, поскольку разделена на фраг­менты. Процесс лечения можно рассматривать как рас­плавление частей в органичное функционирование.

Теперь обратимся к Гештальту и вожделению. В целом мы понимаем вожделение как снисходительность к жела­ниям, т.е. в этом смысле можно сказать, что Гештальт—те­рапия опирается на «вожделение» — поскольку большинство гештальтистов верит в терапевтическое зна­чение оценки, выражения и удовлетворения чьих—то жела­ний. Вожделение также связано с жаждой возбуждения, что характерно для атмосферы Гештальта. Одно дело воз­буждение, совсем другое — жажда возбуждения, которая является обратной стороной склонности к скуке. И третье — это псевдовозбуждение. Помнится, что когда я впервые работал с Гештальт-группой в Германии и, обойдя комна­ту, задал вопрос: «Что вы теперь чувствуете?» — то обна­ружил, что все «возбуждены». Для меня стало ясно, что «возбуждение» в их понятии являлось идеализированной тревогой. (Кстати, мне не подходит девиз Фритца, что тре­вога есть возбуждение минус кислород. Это может быть и возбуждением минус сигарета. Что угодно может унять тревогу и превратить ее в действие или даже в разрушение). Я осознал, что вожделение является отклонением в лич­ности, когда занимался характерологией, которая была ча­стью системы Арика. Или, если хотите, «Четвертого Пути» психологической традиции, с которым познакомил Запад сначала Гюрджиев, а затем более детально показал Оскар Ичаго. Это типология, подобная описанию семи смертных грехов христианства (только число семь здесь доведено до девяти, включая такие грехи, как страх и тщеславие). Од­ним из смертных грехов, как вам известно, является вож­деление, которое я всегда интерпретировал весьма литературно, точно также, как я интерпретировал нена­сытность, ни на мгновение не допуская какой-то подтекст. Ознакомившись с характерологией «Четвертого Пути» (Суфизм иногда переносит это название на саму тради­цию), я узнал, что ненасытность заменяет определенный вид оральности. В случае с вожделением подразумевается тип характера, который часто описывается в литературе по психологии. Райх говорит о нем как о фаллическом харак­тере нарциссизма; Фромм называет его эксплуатативной личностью, отмечая его связь с психоаналитическим поня­тием оральной агрессии. Лоуэн говорит о «психопатиче­ском типе», Хорни высказывается о «мстительном характере», а мы в большинстве своем используем выраже­ние «садистский». После знакомства с характерологией стало неизбежным начать типологизацию всех моих знако­мых или всех, с кем я встречался по жизни,— Фритц тоже не избежал своего диагноза. Вот так, к нему подошло слово «вожделение»! Сфокусировавшись на том, что я знал о Фритце, я немедленно узнал о проекции его личности на том, что стало движением Гештальт-терапии. Существует фракция Гештальт-терапии, независимая от личностей, и есть фракция, являющаяся имитацией Фритца, с этим нуж­но бороться, необходимо взять отсюда все самое ценное, отделить от второстепенного. Я думаю, что в настоящее время почти каждый занимается Гештальтом по-своему. Но было бы полезным как-то определиться. Не так давно я слышал определение Гештальта как «проработку психопа­тическим учением навязчивых принуждений для превра­щения их в истерику». Шутка отражает представление того, как вожделение соотносится с возбуждением, как экс­прессия, лучшее из средств, оказывается самоцелью. Ин­тенсивность заменяет глубину, а развлечение идеализируется как терапевтическое достижение.

Предмет отношения к вожделенческим отклонениям в Гештальт-терапии является вопросом этики самовыраже­ния и самопрощения. Очевидно, что поддаться импульсу считается в Гештальте полезным приемом. То же может быть сказано о приглашении членов группы стать настоль­ко откровенными в групповых ситуациях, настолько от­крытыми друг другу, насколько это возможно и необходимо для экспериментирования с новыми поведениями. Замеча­тельной в Гештальте является сама возможность экспери­ментировать с саморегуляцией на индивидуальном и групповом уровнях. Можно выйти за пределы своих огра­ничений. Оказаться в ситуации, специально для этого со­зданной. Вместе с тем, обычно явно или неявно допускается, что это есть образ жизни, когда тебе прихо­дится сутяжничать, становиться хапугой, чтобы урвать свой кусок жизненного пирога, расчистить себе местечко, и все это в контексте тренировки уверенности в себе. Однако результаты обоих типов ситуаций различны. При терапии групп возникает, как я его называю, «психологическое дзюдо». Берется импульс дисфункции — им может быть де-структивность, жадность,что угодно,— и в экспрессии его можно добраться до самой основы данного переживания (осонание намерения). Гештальт—терапия подобна изгна­нию духов в этом отношении, однако в реальной жизни изгнание духов явно недостаточно. Сама ситуация не дает возможности глубоко в нее вникнуть, и, как мне кажется, изгнание духов не только не очень хорошо действует на индивидов, но и вообще не действует на группу. Преиму­щества терапии катарсиса над попытками загасить дисфункциональное поведение посредством сдерживания заключаются, без сомненья, в вере в интенсивность и недо­пущении фрустрации, в позволительности, в отказе от под­контрольности, в возбуждении, а не в сдерживании. И в свете данной идеи «культурного заболевания» в Гештальте, характерологического «загрязнения» мы в состоянии до­биться гораздо большего.

Вожделение способно создавать «сокровища» — нам нужно остерегаться возможных смещений. Мне думается, что люди, подобные Моисею, Будде и другим, были сильно убеждены в своей концепции «добродетели». Предложен­ные ими способы бытия можно рассматривать как ценные разработки психосоциальной инженерии. По их мнению, индивид должен в своей повседневной жизни руководство­ваться целомудрием, сдерживать жадность и разрушитель­ность, практиковать послушание и удовлетворение. И йога, и религиозные традиции составляют, с одной стороны, те­рапию через сдерживание «характера», а с другой — стре­мятся к тому, чтобы сделать общество более пригодным для жизни. Я думаю, что здесь достаточно места для эго, для сдерживания осуществления, и что эго более способствует хорошим отношениям, чем поведение, присущее терапев­тической группе.

Я уже говорил, что именно Оскар Ичазо познакомил меня с типологией «Четвертого Пути». У него была поговор­ка, которую я до сих пор часто вспоминаю по разным слу­чаям. Это лучшая поговорка, которую я когда-либо слышал: «Дьявол не ведает, на кого работает». По отноше­нию к склонности Фритца к напряжениям и гедонизму это особенно верно. Он ненавидел неврастеников и задался целью полностью их извести. Он ненавидел зависимость — поэтому помогал людям быть самим собой. Он ненавидел и пустозвонство. Относился к нему с враждебностью. В его присутствии вы становились искренними. Из-за своего страстного поиска возбуждения, его активной натуры, люб­ви к трениям ему была скучна вербализация. Он не любил слова — ему нравились экспрессия эмоций, стычки. Он был чудаком в отношениях. Однако из его манеры контактов получился бесценный гештальтный подход наблюдения прерывания контакта в качестве психотерапевтического ключа. И даже не сам контакт был для него важен. Актер по натуре, он предпочитал инсценировку, а это имело нео­ценимый терапевтический эффект. Когда индивид погло­щен при терапии предметом осознанности и спонтанности или, если хотите, осознанности и аутентичности, или осоз­нанности и подверженности органичной регуляции,— то

Гешталът и Медитация действия терапевта сводятся к тому, чтобы, наподобие ре­жиссера, заставить его «быть тем или иным».

 

Не знаю, отмечал ли кто-нибудь, что подобное пригла­шение к инсценировке непосредственно связано с формой традиционной медитации — с медитацией на объекте,— ведущей к «абсорбции», полному погружению в размышле­ния. Любая духовная традиция использует «абсорбтивную» медитацию в той или иной форме. Ты видишь что-то и этим становишься. Созерцаешь какие-то архетипные проявле­ния — оживляешь их,— а затем абсорбируешь в свое бы­тие, становишься Дионисо, Шивой, Бодхисатвой и т.д. Подобный акт слияния с архетипным материалом Фритц превратил в слияние телом, в единство с рукой, со слезами, с голосом, со сновидением, с самим собой. Это повело за собой демократизацию абсорбтивной медитации, подобно тому, что Фрейд ввел своей интерпретацией снов. Дэвид Бэкан, написавший книгу о Фрейде и иудаистской мисти­ческой традиции, провозглашает, что Фрейда воодушевила кабалистическая традиция интерпретации символов (инте­ресно, что его коллеги называли его «новым Иосифом»). Можно сказать, что он «одемократил» процесс, отказав­шись от интерпретации традиционного символического ма­териала, но помогая своим пациентам в интерпретации их собственных символов, личных бессознательных творе­ний. Где Фрейд воспользовался интерпретацией, там Фритц обратился к драматизации в надежде, что это при­ведет к спонтанности внутреннего переживания. Мне ка­жется, что демократичная тенденция Фритца во многом соответствовала его страстности. «Страстный характер имеет больше популярности: им подменяется "обвиняе­мый", он чувственный, он чужд суеверия, абстракций. Ча­сто это тип революционера.

То, о чем я говорил, показывает, как наклонности лич­ности при наличии определенности могут дать прекрасные плоды. Механизм напоминает рождение жемчужинки. Из­вестно, что жемчуг — это заболевание раковины, он нара­стает вокруг песчинки, попавшей в нежное тело ракушки, а мы снимаем результат неприятия.

Выделю, с вашего позволения, самое главное во мсти­тельном, фаллическо-нарцистическом типе наклонностей Фритца. Это забияка, желающий подмять под себя всех, остальное же не признающий. Непризнающий психоана­лиз, характерный анализ, по возможности, всю человече­скую мудрость, существовавшую до него. И, как следствие, при формировании Гештальта кое-что было упущено. И первое, к чему мне хотелось бы обратиться, особенно при­нимая во внимание, о чем я говорил в контексте медита­ции,— это понятие преодоления привязанности к духовным авторитетам и долгам, независимости от них. Мне кажется, что этот аспект забывается в процессе возму­жания и трансформации человека. Я уже говорил, что мы идем от оральной зависимости сосунка к, в определенной мере, сильному эго в хорошем понимании этого термина классической психологии. А эго означает определенную воздержанность, терпимость, присущие взрослому челове­ку и не имеющее отношения к алчущему вожделению. Гештальт развивается на фоне такой независимости, которая обычно не замечается из-за внешнего дионисийства оргиастики. На самом же деле независимость требуется даже для этой внешней оргиастики, поскольку без нее тут не обойтись. Независимость требуется для того, чтобы остано­вить себя, распрямиться, усесться по-дзенски, забросить все игры, стать собой, трезво осознавать свое восприятие момента, а не вдаваться в фантазии или в «игры»; для всего этого требуется независимость. Она требуется и для того, чтобы полностью отдаться экспрессии. Поэтому независи­мость является ценным теоретическим понятием, забы­тым и оставленным из-за антитеоретической направленности и отсутствия интереса к формулировкам, проистекающим из духовных традиций, особенно восточ­ных.

То же можно сказать о любви. Это вожделенческо-садистская склонность является главным агрессором и помеща­ет любовь на задворки.Трудно не согласиться, что любовь, подобно неагрессивности, является частью здоровья. Фрейд очень просто ответил на вопрос журналиста: «Доктор Фрейд, что является целью психоанализа?» Вообще всегда очень не просто сформулировать суть любой проблемы. Он сказал: «Способность трудиться и любить». Далее эту мысль развил Фромм.Мне очень нравится разработка этой темы в его «Человеке для себя». Он утверждает, что этика основывается скорее на образе бытия, чем на характере, а добродетельный образ бытия, «если так можно это назвать, основывается на способности возлюбить себя самого», из чего происходит способность любить других. Если это явля­ется чертой здоровья, если это часть терапевтического про­цесса по избавлению от ребяческой амбивалентности, как выражаются психоаналитики, может, стоит об этом заду­маться. Не из-за долженствования: «попытаться возлю­бить» нельзя. Как доказала история христианства, «попытка возлюбить» приводит к пуританскому тупику. Но это не означает, что терапевт должен отказаться от ориен­тации на идеальную любовь, от ориентации на любовь как терапевтическую цель. В отношении к любви в терапии, как к альтернативе «попытке возлюбить», хотелось бы ска­зать несколько слов о процессе Фишера-Хоффмана, изве­стного в основном на западном побережье США и в Южной Америке. Однако прежде необходимо отметить:

Я воспринимаю Гештальтное терапевтическое отноше­ние и «путь» Гештальта воистину как «учение» — и к тому же Учение с большой буквы. Здесь нет правил — только осознание. Осознание и спонтанность. Или лучше — осоз­нание и естественность. Естественность — это не импуль­сивность, а нечто, что Фриц интуитивно определял как синтез спонтанности и взвешенности. (Этого довольно мно­го в Дзене, особенно в искусстве Дзена). Спонтанность, но контролируемая спонтанность. Высший синтез, предел психотерапии как искусства. Творческая психотерапия, ес­ли так можно назвать. В противовес психотерапии как ис­кусству существуют иные системы психотерапии со своими правилами, приемами и ритуалами. Гештальт богат своим репертуаром психотерапевтических заготовок, однако это в нем не самое главное, принимая во внимание его внешне невидимое усиление лечебного воздействия через аутен­тичные столкновения.

Я думаю, что процесс Фишера-Хоффмана замечатель­но эффективен, даже несмотря на системную закоснелость, систематизацию. Интересная получается вещь. Тут у вас и искусство психотерапии и технологии, можно настолько отточить технологию, что средненький терапевт, обладаю­щий ею, сможет сделать больше, чем плохой художник, работающий с крупной формой.

Среди новых систематизированных терапевтических процессов, таких, как терапия примитивных восклицаний  (primal scream therapy), наукологии, НЛП и т.д., я думаю, что процесс Фишера-Хоффмана или «Четверичности» осо­бенно интересен Гештальт-терапевтам, поскольку ему присуще следующее: во-первых, он ведет индивида через направляемый катарсис боли и гнева, переживаемых во время подрастания при отце и матери или их заменяющих людях. Также он задействует направляемый аналитиче­ский процесс внутривидения в ранний период жизни и те­перешнюю личность. И, однако, процесс не останавливается на катарсисе и внутривидении, но продол­жается к направляемому «пересечению» на дальнейшее ви­доизменение по отношению к прошлому индивида и родителей. В крупных формах Гештальта вы работаете ор­ганично, задействуете катарсис прошлого, как только оно всплывает в потоке переживания, в континууме осознанно­сти. В органичности воздействия в момент появления есть нечто неординарное, тут необходимо разобраться. Здесь мы имеем дело с «временной дорожкой», как говорят науколо-ги. У нас есть «пленки воспоминаний», каждое отдельное воспоминание является болевым компонентом этих пле­нок, для полноты картины необходимо обратиться к вре­менной дорожке хронологически и в соответствии с отражаемым в ней значением. Иногда на сеансе Гештальта вы выражаете немало гнева по отношению к матери из—за того или этого, к примеру, а на другом сеансе даже и не помышляете об этом. Между тем важно, чтобы все наше переживание было изменено так, чтобы мы смогли охва­тить и интегрировать понимание своей жизни, характера и ситуации. Этим как раз и занимается процесс Фишера-Хоффмана. Он выделяет полный катарсис боли, вовлечен­ной в отношения с родителями, поскольку он основывается на положении, что наши отношения ненормальны, так как изначально ненормальными были наши отношения с роди­телями. Это повторяет психоаналитическую точку зрения: наш контакт с миром ненормален, так как изначально не­нормален был контакт с миром по рождению. Мы пригово­рены к постоянному повторению из-за того, что не доводим до конца отношения с родителями.

Но что означает довести до конца отношения с родите­лями? Я полагаю — покончить с тем, что мы не простим. С одной стороны мы предаем отношения любви с первыми людьми в своей жизни. А эти наиболее важные для нас люди были недостаточно святы, чтобы по—настоящему любить нас, и мы перестаем сдерживать свою настоящую, спонтан­ную любовь, сознательно или бессознательно обижаем их. Мы недостаточно еще зрелы для сострадания. Боимся дове­риться, прибегаем к аварийному реагированию, механизму стресса. Переставая проецировать свои переживания роди­телей в настоящий момент в виде повторений принужде­ния, мы должны «окончишь с ними, т.е. простить за ту боль, которую они когда-либо нам причинили. Наверное, наибо­лее оригинальным вкладом процесса Фишера—Хоффмана является его субпроцесс достижения прощения через пони­мание обусловленности родителей, как реакция на их усло­вия жизни. С последующим направлением индивида к месту зарытия топора войны, чтобы забыть о прошлом и вновь начать любить.

Любопытно. Сколько из вас слышало о процессе Фишера-Хоффмана раньше? Вероятно, меньшинство. Тогда по­звольте мне рассказать немного о его истории. Когда Боб Хоффман увидел в людях индивидов, то наука эта называ­лась психической терапией. Он был портным, стал медиу­мом. Человеком, открывшим свой дар сразу же после своей матери, когда ему захотелось поверить, что есть что-то вне могилы, что его мать See еще может с ним общаться. Хотя он и не был особенно верующим, но все же убедил себя пойти в церковь, где медиум отвечал на вопросы присутст­вующих. Это произвело на него огромное впечатление, что побудило его присоединиться к психическому движению, поступить на курсы при церкви. Постепенно он развился как медиум и стал общаться с духом, называвшим себя д-ром Фишером, венским психоаналитиком, с которым был знаком раньше. Иногда д-р Фишер учил его, и с его лично­стью произошли некоторые изменения. Это побудило его вынести процесс, описываемый д-ром Фишером, на люди. Я оказался одним из первых его пациентов, несмотря на то, что подвергся психоанализу и самоанализу, гештальтиро-ванию, дианетизированию, воздействию ЛСД и т.д., я вдруг обнаружил особое значение происходящего на мою личную и профессиональную жизнь. В первые дни сущест­вования САТа (психо-духовной школы, которую я открыл в начале семидесятых, закрыл, и вот теперь опять откры­ваю), я впервые применил концепции Фишера—Хоффмана в качестве группового процесса, Бобу Хоффману удалось это еще лучше, а вскорости он начинает обучать инструк­торов.

Предлагая процесс Четверичности вниманию гештальтистов, я не ожидаю, что Гештальт-терапевты станут вести группы Фишера-Хоффмана, хотя это оказалось бы хоро­шим подспорьем специфической работе по «здесь-и-теперь», работе по травматическому материалу, теперешним конфликтам и по снам. Скорее я ожидаю, что олицетворя­емое данной терапевтической системой может быть «разру­шено» разжевыванием и ассимиляцией с тем, чтобы обогатить ее добродетелями органичный процесс Гешталь­та. Обогатить его приглашением к завершенности к «близо­сти» в отношениях, обогатить Гештальт-синтез посредством синтеза органичного и системного, Дионисийского и Аполлоновского, спонтанности и преднамеренно­сти. В конце концов, именно интеграция спонтанности и преднамеренности была одним из интересующих Фритца вопросов в последние годы жизни, концептуализация кото­рого столь оригинальным и значительным вкладом. Спон­танность плюс преднамеренность равняется интеллектуальная естественность — путь Гештальта.

Я говорил с вами об интеграции как о выходе из тупика «обвинитель-обвиняемый», о Гештальте и медитации, Гештальте и вожделении, о месте «быть собой» в Гештальт-терапии, о заполнении пустот в теории Гештальта концеп­циями независимости и любви, о том, чему может Гештальт научиться у поп-психологии, и теперь вижу, что мне не придется читать главу по главенству отношения и передаче переживания. У меня она с собой для пущей безопасности, чтобы уж точно быть уверенным, что времени не останется. Никак не могу побороть свой страх, что за секунду выпало все, что должен был сказать за пять минут.

Однако кое—что я все же добавлю: ваше внимание я заострил на отношении Гештальта записывать буквально все. При просматривании всегда можно заметить, что упу­щено, к чему стоило бы вернуться. Во времена становления Гештальта (или скорее раннего Гештальтного клана) нуж­но было приговаривать: «Вот он я, я самый лучший». Те­перь, когда все отлажено, эту игру можно опустить. Я, например, считаю, что в терапевтическом процессе замет­ное место принадлежит анализу характера, поскольку это помогает взглянуть на себя изнутри, понять себя, свою жизнь и структуру своего характера, а не только проводить эксперименты по отношениям и заниматься экспрессивной техникой Гештальта. Я также считаю, что следует отдать должное более утонченной работе над собой, что дополнит происходящее на сеансе. Думаю, что необходимо много за­ниматься и дома, такая работа должна занимать все время.

Это подводит меня к заключительной части моего вы­ступления — к месту Гештальта в процессе психодуховно­го руководства. Мне нравится такое выражение: «психодуховное руководство», поскольку не думаю, что можно психологический процесс отделить от духовного*

В моей работе я вижу Гештальт как мозаику. «Холисти­ческую» мозаику. Мозаику работы над собой, над чувства­ми (с Гештальтом, как основным средством), духовной работы (в основном через медитацию) и интеллектуальной подпитки. А такие вопросы, как понимание смысла жизни или связи жизни с космосом, являются очень важными и не должны называться «дерьмом собачьим». Я люблю читать рассказы Суфи людям, с которыми работаю, потому что насколько буддисты мастерд в молчании, настолько же су­фисты являются мастерами слова.

Думаю, что наговорил достаточно.

 

Глава третья

Дик Прайс: Памятное Крещение *1

 

Моей немедленной реакцией на приглашение Джо Вайсонга написать статью, посвященную годовщине выпуска «Гештальт-журнала», было записать последний сеанс. Я получил запись, добавил кое-какие примечания. Однако вскорости после этого я просматривал свои материалы для включения их в будущую книгу и нашел то, что показалось более подходящим: запись более раннего сеанса, однако более своевременного ментальному горизонту гештальтного сообщества.

Я полагаю, большинство читателей журнала знает Дика Прайса. Если Майкл Мерфи был мозгом и карманом Эзалена, Фритц — его добрым гением, то Дик, директор эзаленской программы с самого начала до недавнего времени, являлся его мужеством, силой воли.

Именно благодаря чутью Дика Прайса мы гордимся те­перь расцветом деятельности Фритца, его работами, став­шими всеобщим достоянием, благодаря ему Фритц принял решение осесть в Эзалене после переезда на Западное По­бережье.

Думаю, что те, кто знал Дика, великого поборника от­крытости, разделят мои чувства, вновь встретившись с ним на страницах «Гештальт-журнала» в десятую годовщину выхода журнала в свет.

1 «Гештальт-журнал», весна 1987 г. (Перепечатано с разрешения).

Описываемый сеанс имел место в мае или июне 1971 года сразу же после моего возвращения из Арики, Чили, где я пережил такое, что повлияло на мою деятельность в Геш-тальте и на всю мою жизнь, на чем я здесь не буду останав­ливаться. Я не стал бы характеризовать здесь свою работу как нечто совершенно новое, однако мне достаточно инту­иции попросить Дика, погруженного в восприятие воды и детства, выкристаллизовать свои переживания, «приведя своего ребенка к фонтану».3десь речь идет об образе, при­водившемся на сеансе ранее. Запись, к сожалению, лишь фрагмент, я не буду комментировать, она начинается так:

 

Дик Прайс: ...Я думаю об особенном месте... говорит Лао Цзе... грязный становится чистым, как отстоянная во­да... (плача). Будто бы я для других стараюсь... (плачет).

Клаудио Наранхо: Еще разок пройдитесь по этому.

Д. П.: (плачет) Кто, будучи грязным, грязный... (пау­за)... Я точно не припомню... Кто, будучи грязным, выхо­дит чистым, подобный чистой воде. Кто, оставаясь застывшим, ведет других к полноте жизни. Я подобен пото­ку, будто здесь я замутнен, а вот здесь течение, только очень слабое...

К. Н.: Еще раз.

Д. П.: (плача) Кто, будучи грязным, грязный (пауза)... Точно не припомню... Кто, грязный, выходит чистым, как чистая вода. Кто, оставаясь застывшим, ведет других к пол­ноте жизни. Я подобен потоку, будто здесь я замутнен, а вот здесь течение, только очень слабое...

К. Н.: Прошу вас, можете вы опять коснуться этого по­тока слез?

Д. П.: Я почитаю из Лао Цзе еще. «Я грязный, выхожу чистым, подобно чистой воде. Я, оставаясь застывшим..., будто бы сдерживаю свое течение, Я боюсь показать свою слабость...»

К. Н.: Да, пойдем дальше. Вот — ребенок...

Д. П.: Ребенок, да, да. Я боюсь показать мою слабость: я никогда не плачу. Но, будучи застывшим, веду других к полноте жизни (плачет). Я никогда... вы не знаете, как у меня хорошо получается...

К. Н.: Да.

Д. П.: Но, будучи застывшим, веду других к полноте жизни, но сам себе открываю свою жизнь не полностью.

К. Н.: Мне кажется, вам следует позволить себе быть слабым, всю свою крутизну поставить на службу своей сла­бости. Попробуйте прямо сейчас отдаться слабости.

Д. П.: Хорошо, будто бы я должен стать тем ребенком. Мне нужно, чтобы ребенка оставили в покое... пусть так, знаете ли. У меня получится. Только дайте мне стать им. Дайте мне стать ребенком, дайте мне стать бабочкой. Не нужно меня топить... А совсем наоборот. Ты не разрешаешь моему ребенку, моим страхам, даже моим слезам... А как Дик, ты хочешь утопить меня. Наоборот: ты хочешь иссу­шить меня (усмехается). Дик, ты хочешь, чтобы я высох, не позволяешь мне быть собой... Подыскивал другое сло­во... не позволяешь мне быть самим собой, поступать, как мне хочется. Мои слезы — это мое. Я стараюсь показать тебе что-то, попросить тебя, хочу, чтобы и ты вошел в мою жизнь, где позволительны слезы (пауза) и позволительна слабость. Ведь ты же знаешь, Дик никогда мне не позволя­ет, я слишком упрям... Я тебе не позволю, я никогда не покажу слабости или слез, знаешь ли. Может, я полюблю тебя... иногда одной слезы хватит на всю жизнь...

К. Н.: Это голос говорит в вас, но, может быть, вы смо­жете что сделать во имя своих интересов. Я предлагаю, чтобы вы прошли через небольшой ритуал. Иногда у риту­алов бывает такой эффект, который привносит что-то в жизнь. Я вам предлагаю взять этого ребенка к фонтану, к которому ваш дремлющий рисунок хочет его привести, по­смотрим, как все пойдет.

Д. П.: Хорошо. Не знаю, безопасно ли позволить Дику превратиться обратно из бабочки в ребенка, дать Дику уба­юкать меня, позволить Дику взять меня к фонтану.

К. Н.: Станьте Диком. Станьте Диком, берущим ребен­ка.

Д. П.: Хорошо. Ты опять ребенок. Посмотрим. Чувст­вую холод в руках. Хочется и погладить, и отдать тебе жизнь, и все же что-то во мне, г-м-м, по крайней мере в целях... моя цель — дать тепло (усмехается)... руки у меня в самом деле холодные... да, так вот, мне следует убаюкать тебя способностью намерений. Поэтому я могу убаюкать тебя так, а руки придется убрать... есть другое решение... вместо того, чтобы каким—то образом отдавать тепло, я лучше возьму тепло у ребенка...

К. Н.: Это не может быть одновременно.

Д. П.: Да-да. Может быть, возможно взять тепло у тебя. Чувствую подушку, чувствую, что ты немного теплее, чем мои руки. А потом предплечьем отдаю тебе тепло, а кистя­ми должен взять тепло от тебя. Да-да, я могу отвести тебя к фонтану. (Плачет) Надо мной ночное небо, я в открытом павильоне, здесь на самом деле очень безопасно, э..., здесь как в саду. Тут что-то есть, может, фонтан, он большой, почти как эта комната, мелкий, пузырится в середине. Пу­зырящийся фонтан. И, да, как Дик, я не чувствую необхо­димости топить тебя. (Пауза).Да, ты со мной смотришь на фонтан... Я могу погладить тебя и дать тебе силу, больше тепла, могу взять твое тепло. И мы можем вместе смотреть на игру фонтана...

К. Н.: К-х-кх.

Д. П.: Можем помыться и попить. Нужно... знаешь ли, не нужно убивать тебя. Мне не нужно убивать тебя. Мне нужна твоя жизнь.

К. Н.: Вы удовлетворены совместным созерцанием фон­тана. Мне любопытно, есть ли у ребенка какая-нибудь иная мысль? Может, поскольку вы там, можно сделать еще что-нибудь с фонтаном?

Д. П.: Как ребенок, я немедленно хочу прыгнуть в него и поплавать, поиграть под водой, знаете... цу, цу, цу... вода льется на меня, брызгает. Мои ноги еще не очень сильные, но я могу, это, знаете ли, двигаться в воде... брызгая, брыз­гая водой на Дика. Не слишком холодно. Постарайся не замочить мне одежду. Да, вот теперь я на самом деле чув­ствую, что могу и отдавать, и получать силу. И что я, э... да, я нуждаюсь в тебе. Мне нужна твоя жизненность во мне. Мне нужно твое неиспорченное восприятие. Я не могу уп­равлять псевдосилой и знанием.

К.Н.: И ребенок говорит: «Да, ты нужен мне...» (группа смеется).Хорошо, это звучит как договор. Более или менее звучит как договор, который иногда заключается у фонта­нов или рек перед смертью, первой купелью...

Д.П.: Пузырятся, знаете ли, пузырьки, и вода, и э..., полная комната для, знаете, вся группа может там поме­ститься, в фонтане. Приглашаю всех поиграть с моим ре­бенком... (пауза). А теперь, знаете, я фонтан, сильный, могучий; во мне, знаете ли, столько силы, она бесконечна. Я циркулирую, во мне есть место для тепла и влаги. Беско­нечный водоворот, знаете ли... Вечно дающий жизнь, силу. Есть место для жизненности и спокойствия. Много, много места... Прямо в центре, пш-ш-ш-ш, пузырьки, будто бы ты можешь во мне успокоиться, в моих водах, да, у тебя может кипеть страсть, или ты можешь успокоиться во мне, выбор за тобой. Я здесь, могучий, сильный в продолжаю­щейся жизни, ночью и днем...

К.Н.: Чувствую, что мне сильно повезло присутствовать при вашем крещении. Я знаю, что если это случилось од­нажды, то будет вновь и вновь продолжаться.

Кто-то из группы: Можно даже без моющего средства.

Другой: Только не для больших фонтанов (группа сме­ется).

Д. П.: У меня такое чувство, что слезы теперь более для меня приемлемы, теперь это не «Я плачу, поэтому я слаб».Я плачу сильным.

К. Н.: Безусловно. Чрезвычайно мудрое видение, ваше­го ребенка привели к фонтану, и в противоположность, этому архетипному процессу сюда задействуется эго, в отместку... (смех).

Д. П.: Есть выражение, приписываемое Будде: «Я и весь мир...» Мне это никогда не подходило. Знаете ли, хочу еще сделать шаг...

К. Н.: Теперь придется пойти в кино, мне кажется, это будет хорошим завершением церемонии, полностью отда­ющей ребенку все его права (группа смеется).

Д. П.: Я лучше изменю (слово отсутствует) не в одино­честве, а почтеннейший мира...

[Запись — это все, что у меня есть, последнее предло­жение мне не понятно. Однако есть аллюзия по поводу рождения Будды, где, как обычно в Сутрах, он именуется «Мира Почтеннейший».Дик здесь обыгрывает легенду о новорожденном Будде, делающем после рождения семь ша­гов и провозглашающем свою божественность.]

(Смех).

Д. П.: Хорошо... пять, шесть, семь... (группа смеется).

К. Н.: Однажды я слышал, как Аллен Гинзберг говорил, что наступит время, когда он пойдет по Беркли, говоря: «Я Бог» — таким голосом, что все сразу поймут, что они им не являются. Нужно время, чтобы открыть, что мы можем им стать.

 

Глава четвертая

Гештальт - упражнения

 

Ж. Асихотерапевтические упражнения особенно меня инте­ресовали с самого начала моей карьеры. В конце шестиде­сятых, когда работал в Эзалене, я стал систематически вводить их в определенные курсы. После отъезда Фритца в Канаду я вел два вида курсов: на одних (в сотрудничестве с Бобом Холлом и Диком Даунингом) это был обычный Геш­тальт (Джим Симкин вел в это время тренировочные кур­сы) ; на других я воспользовался возможностью, предоставленной моими спонсорами, чтобы ввести нечто новое, посвящая утро медитации, вечер Гештальту, а день чему-то среднему: упражнения в маленьких группах во взаимодействии медитации и столкновения.

Я полагаю, что большая часть происходящего в психо­терапии на самом деле зависит от пациента, поскольку этот процесс внутренний, из которого развивается желание ви­деть и желание лечить. Психотерапию, с одной точки зре­ния, можно рассматривать как контекст, в котором происходит внутреннее событие: как поддержка для само­терапевтического процесса. Какая бы помощь не предлага­лась бытием и навыком терапевта, существует еще такая вещь, как работа над собой психологически, и многие дела­ют ее наощупь, даже и не зная о формальной психотерапии или духовном наставничестве.

Мое мнение по поводу возможности и важности работы по самотерапии было поддержано собственным приглаше­нием Фритца исследовать самотерапию в Гештальтных уп­ражнениях в начале 1951 года. Классическая Гештальт-терапия всегда интересовала меня в подразделе­нии межличностных структур, представляющих общие те­рапевтические принципы и, таким образом, могущих оказаться полезными для проведения самоработы для по­мощи себе. За годы работы мне удалось даже усовершенствовать минилабораторную ситуацию до уровня получения субстанциальных терапевтических результатов посредст­вом наблюдения такого процесса у работающих друг с дру­гом людей.

В начале 70-х у меня была возможность интенсивно использовать терапевтические упражнения в небольшой группе в связи с экспериментом по обучению, который по­том перерос в институт SAT, направлением которого яви­лось организация группы в самолечащую систему. Упражнения для небольшой группы в этом исследовании служили и для терапевтических, и для учебных целей, здесь же была представлена серия «Гештальтных упражне­ний», в которых я постарался дать возможность участникам сконцентрироваться на развитии специфических навыков, таких, как прослушивание, мониторинг их континуума осознанности, исследование языка тела, отражение и т.д.

Общим для упражнений, собранных мною в этой главе, является то, что они подходят и для терапии, и для трени­ровки.Первые три — усиление чувства присутствия и чув­ства Я/Ты в отличие от Я/Эго — я считаю желаемым фоном для всех психотерапевтических тренировок вместе со всеми аспектами континуума осознанности. Частное описание последнего, приведенное в дальнейшем, взято (за исключением вводных комментариев) из записи курса и иллюстрирует особую вариацию того рода, который я назы­ваю «континуум осознанности в медитационном контек­сте». «Медитационный контекст» здесь не только заменяет «медитационное поле», предоставляемое медитативным отношением слушателя, но и ограничение самой медитаци-онной осознанности в свете понимания медитации через селективное усиление в таких вопросах, как попуститель­ство, телесная осознанность, чувственная осознанность, панорамная осознанность и т.д.

Последняя серия упражнений в отношении конфликта «обвинитель/обвиняемый» также представляет превосход­ную возможность и тренировки, и терапии, здесь трениров­ка индивида из четырех фаз задействует, кроме упражнения интуиции, умение стимуляции эмоциональ­ной экспрессии, а в особенности гнева.

Обрабатывая и делясь своими духовными рецептами, я не мог не оценить, оглядываясь назад, Фритца за его уп­ражнение Я/Ты, которое мне тогда не удалось ни попробовать, ни пройти вместе с остальным наследием Гештальта. Упражнение Фритца заключалось в произнесении двумя индивидами вереницы Я и Ты в различных комбинациях и ритмах по выбору.

Я почувствовал, что переживание не идет дальше, чем игра словами, что могут быть и другие, значение которых не оценено: ощущение Я в балансе с ощущением Другой. Некоторые упражнения я нашел сам и описал для тех, кому они могут пригодиться для фокусировки на вопросе Я/Ты. Эти упражнения я проводил во многих группах, где их находили и персонально значительными и существенными для профессиональной подготовки.

Хотя здесь я представляю всего три упражнения «Я/Ты», из-за недостатка места в такой укороченной фор­ме, что их можно пробежать за мгновение, я все же пола­гаю, что переживание каждого из них заслуживает углубления через практику — в особенности в групповых ситуациях посредством ротации членов группы при повтор­ных встречах. С течением времени я также хорошо понял значение многих из проводимых упражнений, в особенно­сти после того, как мною была разработана программа те­рапевтической подготовки в институте SAT в 70-е годы. С тех пор мне нравится ситуация, которая не является ни чисто терапевтической, ни чисто профессионально подго­товленной: гибрид развития потенций терапевтов среди не­профессионалов при оформлении группы в самолечащую психологическую самоподдерживающую систему.

Хотя в такой деятельности по комбинированию утон­ченной микролабораторной работы и терапевтической под­готовки я черпал вдохновение вне Гештальт—терапии, на мою практику, естественно, сильное влияние оказал Геш­тальт; для этой главы я отобрал несколько упражнений, которые можно рассматривать как прямое воплощение идей Гештальта.

 

/. Упражнение Я / Ты

Первое упражнение, приведенное ниже, можно рассматри­вать и как развитие изначально присущего Гештальт—тера­пии, и как заимствование из Суфизма: упражнение фокусировки на ощущение присутствия или самости. Второе также можно рассматривать и как разработку того, что уже существует в гештальтном подходе, и как заимствова­ние: развитие посредством упражнения ощущения самости в другом, ощущения «Ты» в противовес переживания ощу­щения «Эго». Работая по отдельности с собой и с другими над этими двумя техниками, я, естественно, открыл сил их в комбинации: упражнение одновременного осознании себя самого и присутствия и бытия другого.

 

1. Присутствие

Сядьте друг напротив друга и закройте глаза.

Обратите внимание на телесные ощущения, позу, выраже­ние лица, произведите коррекции в позе или отношении , если этого потребует сознание.

Будьте такими, какими хотите быть — мгновение за мгно­вением.

Теперь откройте глаза, однако оставаясь застывшими те­лом и мыслью.

Расслабьте глаза, все еще оставаясь застывшими телом и мыслью.

Расслабьте тело и позвольте себе расслабиться, не пытаясь что-либо сделать, и поскольку теперь ваш мозг молчит, сконцентрируйтесь на чувстве существования —

Почувствуйте «Я здесь».

После концентрации в течение некоторого времени на ощу­щении Я, расслабившись при этом и с умолкнувшим рас­судком, внесите свое дыхание в осознание и переведите внимание с «Я» к «здесь», и мысленно повторяйте «Я — здесь» одновременно со вдохом, паузой, выдохом (не пытай­тесь что либо делать, в особенности во время выдоха).

Продолжайте с возможно продолжительным вниманием.

 

2. Ощущение «ТЫ»

Как и прежде, начните с того, что сядьте лицом друг к другу, закрыв глаза, приняв удобную позу, отношение, со­стояние.

Затем, после того, как достигнуто полное умиротворение, откройте глаза, при этом сидя, физически расслабившись, сконцентрировавшись на предполагаемом, ни словесном, ни не словесном диалоге; забудьте о себе, насколько это возможно, во время фокусировки на ощущении, что чело­век перед вами действительно существует, что он чело­век, а не вещь, сознательное существо, смотрящее на вас.

 

З.Я/Ты

После подготовительной концентрации как прежде — здесь двое, продолжающих выдерживать мысленное молча­ние с открытыми глазами и с поддержкой физической ре­лаксации, концентрация на обоих ощущениях «Я» и «Ты», при одновременном пробуждении ощущения бесконечно­сти вокруг них.

Попробуйте, пытаясь в то же время интенсифицировать ощущение присутствия в себе и другом и ощущение косми­ческой глубины.

Пусть ощущение бесконечности поддерживает ваше рас­слабление и растворяет ваш рассудок.

Возможно, вы найдете полезным иногда неслышно сказать: «Я — Ты — Бесконечность».

 

//. Континуум Осознанности в Медитационном контексте

Континуум осознанности для Гештальт-терапии — то же, что свободная ассоциация для психоанализа: это и на­чало, и конец терапии. В начале он представляет зеркало, в котором отражены психологические трудности индивида, в котором терапевт обретает ключ лечения; в конце это то же, что способность к свободной ассоциации без сопротив­ления, которую можно понимать как знак завершенности анализа; способность к полноте переживания и к глубине каждого здесь-теперь является целью Гештальта.

Я считаю, что, несмотря на обилие разговоров по поводу континуума осознанности, его практике не посвящают все­го заслуженного им внимания, поскольку не полностью принимают его за практику, практику здорового сконцен­трированного на настоящем отношения, но, наоборот, просто выделяют как отправную точку для других терапевти­ческих интервенций и директив.

С тех пор, как я счел такое психологичекое упражнение самоценным, могущим быть выполненным лучше всего под стимулом межличностной коммуникации, я всегда прибе-1 гаю к нему, как к дополнению к непосредственно терапии, а также — в виде одного из вариантов, показанных ниже, как к составной части подготовки.

Имеющие опыт в упражнении континуума осознанности не могут не заметить, что, как и вообще психологические упражнения, оно иногда бывает законченным и плодотворным, а иногда поверхностным: вереница кажущихся бессмысленными самовыражений, более типичных! для перечисления восприятий: сейчас я смотрю на коврик сейчас я слышу, как проезжает машина и т.д. Так где же чудо? Что же делает акт осознания момента чем-то глубо­ким, проникновенным?

Я думаю, что к ответу нужно подойти с разных сторон, одной из которых является переживание присутствия, пе­реживание «Я здесь». Бывает, что иногда мы испытываем себя как вещи, а иногда — как человеческие существа. Это может показаться предметом привлекательности, как и восприятие мира в целом: иногда дерево перед нашим до­мом мало для нас интересно, а иногда мы замечаем всю прелесть его красоты; иногда мир кажется тупым и темным, а иногда он наполнен смыслом (не интеллектуальным, а эмоционально глубоким, что является предметом медита-ционной практики); однако слушатель может быть спосо­бен помочь способом, совершенно отличным от обычно культивируемого в практике психотерапии: не через пред­чувствия, не через усилия понять, а через отношение бы­тия там самым реальным образом, через усиления, так сказать, густоты своего бытия, с тем, чтобы глубокое мол­чание смогло привлечь более глубокое общение. Вот уп­ражнение, которое я хочу предложить вам сейчас: упражнение «здесь и теперь», в котором один человек вы­полняет классическое гештальтное упражнение (к которо­му я еще добавлю деталей), в то время как другой — слушатель — слушает особым образом.

Позвольте теперь более пространно рассказать о роли обоих, а также о роли третьего участника, который является наблюдателем. Мы будем работать с группами из трех человек в такой последовательности, что у каждого будет по десять минут работы.

Я только что воспользовался словом «работа», весьма известным в словаре Фритца Перлса. Хотя работа с ним (или с другими терапевтами) требует готовности следовать директивам, не быть защищающимся перед лицом болез­ненных истин, данное упражнение континуума осознанно­сти (базовая гештальтная ситуация) уже является само по себе «работой». Это прежде всего работа внимания. Внима­ние может быть поверхностным или глубоким, явным или неявным, подавляемым или ритмическим. Это работа сме­лости и работа по отказу от привычного манипулирования нашего собственного рассудка. Подобно медитации, это мо­жет потребовать значительной работы, чтобы войти в со­стояние умиротворения, когда предпринимаются значительные усилия по неделанию, пока это неделание не перестанет требовать усилий, это работа по следованию с рассудком туда, куда он захочет пойти. Я полагаю, что этот органичный аспект потока переживания не всегда прини­мается во внимание в практике Гештальта. Думаю, что даже Фритц Перле под словом «континуум» в выражении «континуум осознанности» имел в виду квазипоэтичность многомерности осознанности и тот факт, что в каждый мо­мент мы можем обратиться к бесчисленно возможным пе­реживаниям: звуков, образов, эмоций, того, что мы делаем, нашего голоса и т.д. Различные поля осознанности не толь­ко пересекается в каждый момент так, что каждое из них может поманить нас и повести в определенном направле­нии; если мы противимся искушению стать активным ма­нипулятором нашего переживания, но верно чувствуем, куда хочет повернуть наше внимание, здесь возникает осо­бый психический поток — интерпретируем ли мы его в зна­чениях формации образа/фона, саморегуляции, или же просто спонтанностью или вдохновением. Такой очень про­стой акт может потребовать большой смелости, чтобы что­бы подчиниться тому, что происходит. Он требует большого мужества и также покорности; он требует многого, этот акт «открытости переживанию».

Если ты готов рассказать о том, что у тебя не отрепети­ровано, если ты готов удивиться тому, что сказал, ты можешь выйти из собственного образа. Ты либо выражаешь, либо производишь впечатление. Многое из того, что дела­ется в континууме осознанности, все еще находится в сетях роли, внутри границы не произведения плохого впечатле­ния. Я все это говорю, потому что думаю о том, что проис­ходящее в упражнении такой легкости зависит от твоей степени свободы; зависит от того, чему ты позволяешь про­явиться и как ты расцениваешь свои неопределенные по­тенции. Все зависит от тебя: превратить ли упражнение в тривиальность или в грандиозное событие; все зависит от того, насколько ты открыт и искренен в своем желании работать.

Хочу порекомендовать тем, кто говорит — в монологе — принять во внимание три основные сферы осознанности:! восприятие, чувство и действие. В любой момент времени вы осознаете, что происходит посредством внешних ощу­щений и через телесное ощущение. Вы сознаете, что дела­ете, не только телом и голосом/ но и внутрипсихическ1 (как, например, ожидая, что появится нечто для высказывания, выбирая, обратиться к тому предмету или к этому), и знаете о своих эмоциях. Я хотел бы предложить, чтобы вы не задерживались на какой-то одной сфере. Будьте увере­ны, что ваше упражнение не заключается только в бесчис­ленных восприятиях или в наблюдении того, что вы делаете. Двигайтесь, меняйтесь местами, однако усиливай­те наблюдение и экспрессию чувств. Именно чувства инте­ресуют нас больше всего. Именно чувства должны быть раскрыты; однако полезным будет, для того чтобы осознать свои эмоции, заземлиться в восприятиях с тем, чтобы су­меть исследовать то, что переживается в этом случае ваше­го восприятия. Не просто говорите о действиях, позах, модуляциях голоса, что вы наблюдаете, но используйте наблюдения за своими действиями, чтобы определить, как вы чувствуете во время действий: пользуйтесь действиями, как зеркалом своих чувств.

Теперь об инструкциях слушателю. Слушатель сидит лицом к лицу говорящего и сдерживает не только вербаль­ный язык (подходящий к монологу), но и язык тела также. Предложите своему партнеру переживание простого сви­детельства того, кто просто сидит без всякого вмешательст­ва, не одобряя и не не одобряя. Сдержите улыбки, пожимание плечами и т.д., обратитесь к медитативной тех­нике: ничего не делаю, но присутствую. Расслабьте лицо, глаза, расслабьте язык (который активен даже при внут­ренней, безголосной беседе). Я также хочу попросить вас не пытаться понять, о чем говорит партнер. Вы, вероятно, заметите, что, не пытаясь, вы поймете лучше, а не хуже. Вместо того, чтобы постараться понять, направьте свои усилия на внимание; направьте внимание внутрь и наружу: на то, что вы видите, на голос, слова, которые слышите, на то, как вы чувствуете момент за моментом. В обычных разговорах есть определенные скрытые приготовления к реагированию. Здесь же не должно быть ничего кроме вни­мания к моменту, к вашему партнеру. Пусть все ваше уп­ражнение сводится к продолжительному не судящему вниманию. Вы предлагаете партнеру лишь свое присутст­вие. Ничего больше — однако эффект этого, вы заметите, вовсе не обычный. И не простой — поскольку столько же­лания помочь, отреагировать, говорящий иногда кажется таким одиноким.

Третье лицо — наблюдатель. Он сидит перед группой. Первые двое сидят напротив друг друга, а он между ними чуть в стороне. Наблюдатель делает то же. что терапевт: отмечает нарушения правила Гештальта, т.е. отмечает, когда и что не является выражением переживания: когда говорящий отвлекается, увлекается объяснениями, абстра­гирует, рассказывает истории, предвкушает и т.д. Наблю­датель также внимателен к нетерпеливым жестам слушателя, который должен оставаться расслабленным: кивает, автоматически жестикулирует и т.д.,— он все от­мечает.

 

///. Упражнения

«Обвинитель /Обвиняемый»

Думается, всем известно, насколько часто столкнове­ние обвинитель/обвиняемый становится пиком сеанса Гештальта — точкой взрывного перехода к здоровому со­стоянию.

Поскольку у человека с внутренними проблемами име­ется обвинитель или суперэго, и поскольку каждому обвинителю соответствует свой обвиняемый, то мне кажется, что в неврозе всегда присутствует вопрос самоконтроля, ненависти к себе и самоманипуляции. Таким образом, можно выбрать, на чем основан конфликт. Выбор предпо­лагает систематизацию, а серия упражнений, которые я описываю ниже, представляют постепенную прогрессию.

 

Первая фаза:

Самообличение как Катарсис

Ярости Суперэго

Катарсис, говорит нам Аристотель, является пиком дра­мы; если так, то будет наиболее подходящим использовать драматизацию как средство для выявления ( и таким обра­зом для осознания) ненавистного самоконтроля, который обычно скрыт в неврастенических поступках и психосома­тических расстройствах. (Аргентинский психоаналитик Анхел Гарман говорил о том, как «суперэго грызет слизи­стую желудка»).

В начале этого упражнения я обычно объясняю, что, когда блокируются поведенческие каналы для экспрессии гнева посредством внутреннего запрета, трудно пережить эмоцию ярости, т.е. драматизация может облегчить обрете­ние этого чувства. (Здесь можно воспользоваться метафо­рой «затравки насоса»: «Ну-ка, отмочи»,— говаривал Фритц, пока поток эмоции не начал течь в словах, в голосе, в жестах).

 

Вторая фаза:

Переключение Обвиняемого

Вместо переигрывания столкновения обвинитель /об­виняемый я прибегаю к перестановке обвиняемого — к на­иболее драматическому применению реверсной техники, которую я знаю в Гештальте: здесь я прошу группу испол­нить роль своих обвиняемых (т.е. персонажей, которые яв­ляются мишенью для обличения обвинителями в предыдущем упражнении), однако не молящих о пощаде, виновных и страдающих, а наоборот, сознающих всю не­правоту и деструктивность нападок обвинителя; принять сторону угнетаемого, чтобы не быть угнетенным; восстать, сбросить ярмо обвинителя и изгнать его словами и жестами, полными гнева.

 

Третья и Четвертая фазы: Переключение Обвинителя и Работа по Договору

Когда предыдущее упражнение выполняется добросове­стно, это может привести к психологическому прорыву: к освобождению от обвинителя с соответствующим ростом внутренней свободы. Однако, по моему убеждению, это не окончательная свобода, не полное освобождение от власти обвинителя. Другой пласт психологической обструкции проявляется со временем, в итоге обвинитель не отсекает­ся, а ассимилируется. Концом ситуации обвинитель/обви­няемый является процесс синтеза, интеграции, диалектического очищения.

Чтобы это произошло, я полагаю, обвинитель должен отказаться от своей роли из полного понимания того, что он делает, и захотеть выйти из непереносимой ситуации (сюда включается и желание послужить целительному процес­су) . Переключение обвиняемого является лишь половиной лечения основы раскола психики. Другой половиной явля­ется переключение обвинителя: сделать его доброжела­тельным вместо контролирующего, чтобы его сердитость прекратила тиранию психики и стала ранимой и чувствую­щей.

Самым коротким путем этого переключения является погружение в роль обвинителя, поскольку суперэго высту­пает как родитель, которого мы создали, чтобы защитить и помочь себе, и наше суперэго желает только помочь нам.

Трудность лишь в том, что суперэго нетерпимо сердито, желает, чтобы мы стали другими прямо сейчас — а так не бывает. Но не могли бы мы научить обвинителя восприня-тию невозможности ситуации, которую он создает, пони­манию, что своей тиранией психики он никогда не обретет удовлетворения своим алчным требованиям? Не могли бы мы убедить его, что нужно захотеть помочь реализации его идеала ненавязчиво? Это вполне возможно.

Переключение обвинителя (посредством которого ин­дивид переключается от сердитых обвинений к соприкосно­вению, оставаясь обвинителем, со своими расстроенными желаниями и к выражению их отношением ранимости) вы­глядит таким подходящим путем к дальнейшему диалогу доминирующей и подавляемой подсущности, что я лишь теоретически их разделяю. На практике же я предлагаю это переключение как продолжение непрерывного процесса. При знакомстве членов группы с этой фазой процесса я предлагаю им придать обвинителю (внутреннему настав­нику) возможность говорить, наделить его готовностью вы­слушать о нуждах обвиняемого, как ребенка. Я сравниваю ситуацию встречи этих двух подличностей, делящих одно тело, подчеркиваю важность научиться жить вместе самым лучшим образом. Я предлагаю также выработать соглаше­ние, подвинуться к заключению договора.

Как можно предположить, в учебной ситуации, где ин­дивиды получают стимул и поддержку в небольшой группе, серия упражнений может быть сравнима по своей силе с неструктурированным сеансом Гештальтам, и я свидетель­ствовал, по крайней мере однажды, о явлении переживания психологической смерти — «смерти эго», сущность кото­рой в чистосердечном отказе суперэго от своего поведения тирана.

 

Глава пятая

Гештальт и Протоанализ

Хочу начать с вопроса: что же лечит психотерапия, или что она хочет вылечит?

Можно ответить — «невроз»., но иногда делается разли­чие между лечением симптомов и лечением корня пробле­мы — излечением того, что присуще неврозу. Перле часто пользовался понятием «тупик» и говорил, что большинство психотерапевтов останавливается перед тем, что русские называют «болевой точкой». Он никогда не шел дальше ссылки на это понятие советской психологии из-за того, что здесь есть структура, которую ни одна психотерапия не может видоизменить, так что все наши попытки психоло­гического лечения лишь доходят до определенного уровня. Как известно, это было понятием, которое Фритц поддер­живал как условную психотерапию, тогда как свой подход (в отличие от других) считал в самом деле способным выве­сти из тупика. Так что же является центральной структу­рой , этим корнем психопатологии индивида?

Трансперсональная психотерапия ответила бы словом, которое она использует по-другому, чем психоанализ: «эго». (В отличие от психоанализа, который уравнивает эго с сущностью, трансперсоналы обозначают «эго» как внут­реннюю обструкцию, фальшивую личность, стоящую на пути глубинной сущности). Лучшей передачей понятия «эго» в смысле, употребляемом и трансперсоналами и ду­ховными традициями, является не «эго» психоанализа, а «характер», т.е. сумма условностей, сумма адаптационных реагирований, отработанных в детстве, которые не пред­ставляют нас и не подходят к теперешней жизни.

 

 

1 Это редактированная запись презентации, проходившей на Второй Международной Конференции по Гештальту в Мадриде в 1987 году, к которой я добавил краткое описание девяти типов характеров в соответствии с протоанализом и некоторые ссылки на иллюстрированный материал в других главах этой книги. «Протоанализ» является зарегистрированным служебным термином Института Арика.

 

Концепция нормальной техники в Гештальт-терапии неотделима от понятия органичной саморегуляции; или же мы можем сказать, что характер является подсистемой внутри психики, не открытой для органичного контроля, однако (вновь используя выражение Перлса) превратив­шейся в «сумасшедшую», принужденную. Мы прекрасно знаем, как принужденная или «неорганичная» личность внутри нас прорастает из переживаний боли детства, буду­чи вначале случайным реагированием, укоренившись за­тем в фантоме опасности и тревоги.

Понятие характера как эссенции психопатологии явля­ется, я бы сказал, внутренне присущим Гештальт—терапии. Райх, аналитик Перлса, формулировал идею характера как защитную по сути; Фритц же пошел дальше, заявив, что идеальным является человек без характера. В англоязыч­ном окружении, в котором он жил в течение наиболее зна­чительных лет своей работы, это явилось вызовом по отношению к общепринятому значению слова. Такое же значение имеется и в испанском, когда мы говорим «чело­век характера», особенно в пуританских представлениях под словом «характер» понимается воля, самоконтроль, идеализированная непреклонность. Перле восстал против такого идеала своим пониманием здоровой личности как человека, творчески реагирующего на ситуацию, а не за­коснелого в устаревших реагированиях.

Понять это, конечно же, не просто, однако я полагаю, что симптомныи невроз является лишь второстепенным ос­ложнением скрытого характерного невроза, который раз­вивается практически у любого (как следствие подрастания в атмосфере «эмоциональной язвы культуры»). А посколь­ку это патологический стиль отношений, заложенный в характерном неврозе, который лежит в основе всех наших конфликтов, межличностных проблем и последующего страдания, я полагаю, что характер — основа повторяюще­гося принуждения — является наиболее фундаменталь­ным вопросом любой психотерапии, претендующей быть глубокой и завершенной.

Если это верно, то восприятие характера терапевтом в высшей мере релевантно терапевтическому процессу. В са­мом деле, я верю, что большая часть успеха терапевтов имеет отношение к их зоркому глазу по определению ха­рактера — к умению увидеть в походке, жестикуляции и манере говорения отражение образа жизни индивида Од­нако это не всегда внешне видно, и восприятие характера зависит не только от его переживания, но и от ментального здоровья терапевта. Лишь «органичный» человек, т.е. чело­век, основой ментального здоровья которого является твор­ческая гибкость, может воспринять безжизненность другого. Характер — это не живое, это часть, не присущая индивиду, Rigor vitae, как назвал ее Перле по аналогии с Rigor mortis.

Точно так же, как мастер Дзена может палкой отреаги­ровать на любое высказывание, могущее выйти из неозаренного сознания, хороший Гештальтист противостоит повторяющемуся принуждению — игре, автоматически выполняемой людьми,— с жесткостью или непреклонно­стью. Перле представляет прецедент, поскольку такой спо­собностью обладал в полной мере, особенно из-за переживания сатори (описанного в автобиографии), кото­рое явилось прелюдией его наиболее продуктивного перио­да жизни и работы. Он обладал замечательной зоркостью и большим опытом, работая в Калифорнии, когда я с ним познакомился. (Однажды я поздравил его по поводу одной работы на сеансе в Эзалене, а он ответил немецкой поговор­кой, что, мол, черт знает больше оттого, что стар, а не потому, что он черт).

Кроме факторов, помогающих терапевту увидеть от­клонения в индивиде — само понимание и личное здоровье с одной стороны и клинический опыт с другой — восприя­тие характера другого человека есть нечто, чему до извест­ных пределов можно научиться. Основная часть клинического образования состоит из научения различе­ния навязчивого характера, узнавания лицемерного харак­тера, нарциссизма и т.д. Между тем в психопатологии характера царит хаос, в различении характеров — путани­ца, следствием является неправильный диагноз. По этой причине (в дополнение к факту, что характер является основным объектом лечения, поэтому определение его осо­бенно важно в лечебном процессе) я полагаю, что информация, которую я здесь называю «протоанализом», имеет большое значение для психотерапии вообще и для Геш­тальт-терапии в частности.

Со временем диагностика становится несколько passe, может быть, вследствие влияния пост-крепелинской эры, где диагностическое и таксономическое пристрастия заме­нили живое понимание и способность выслушать пациента. Появилось мнение, что в работе лучше импровизировать, относясь к текущему личностному и межличностному про­цессу с как можно меньшим предубеждением, включая сю­да и диагностические предубеждения. Я полагаю, такое «романтическое» отношение в психотерапии может послу­жить хорошим противоядием возвеличиваемому «класси­цизму», не превращаясь в то же время в культ или догму. Подход может быть феноменологичен и интуитивен, при этом можно использовать (не без выгоды) и терапевтиче­ский аппарат; другими словами, можно извлечь пользу из обобщенного опыта, не будучи ослепленным предубежде­нием. Я предлагаю вам сегодня этот материал, потому что после 15-летнего опыта протоанализа могу сказать, что кроме наследия Перлса и Симкина именно это произвело на мою работу наибольшее влияние, потому что значение этого подтверждено многими, кто изучал протоанализ со мной вместе: и терапевтами, профессианализм которых вы­рос, и нетерапевтами, которые, сами того не желая, стали грамотными любителями. В 1971 году в Беркли у меня была группа, я говорил участникам, что не следует восприни­мать себя как учебную группу, это деятельность, предлага­емая для развития личности. Получилось так, что через полтора года наших занятий почти каждый непрофессио­нал в группе стал любителем, способным помочь, а некото­рые профессионалы превратились в Калифорнийские звезды первой величины, и все это благодаря особому отно­шению к восприятию к характеру себя и других людей.

 

III

Слово протоанализ было введено Оскаром Ичазо, ду­ховным наставником «Четвертого Пути» (Суфистская родословная которого хорошо представлена на Западе Гюрд-жиевым). Частица «прото» означает «То, что в основе», слово в целом обозначает процесс исследования основной структуры личности индивида. Поскольку такой процесс обращен к психике — сути традиционной психодуховной теории,— выражение «протоанализ» применимо к психо­духовной теории, подобно тому, как «психоанализ» обозна­чает не только терапевтический метод, но и его теоретический аппарат. В итоге можно сказать, что прото­анализ является эмпирическим и теоретическим понима­нием личности или эго в свете Четвертого Пути психологических идей.

Различия между «сущностью» и личностью определены Гюрджиевым и Ичазо подобно том, как Фарнберн и теоре­тики объективизма определяют сегодня различие между «глубинной сущностью» и «фальшивой сущностью». «Лич­ность», или «эго», является объектом протоанализа и дру­гих фаз подхода Четвертого Пути и может быть рассматриваема как подсистема психики, составляющая познавательную, эмоциональную и поведенческую обус­ловленность под воздействием того, что может быть назва­но «Тао» или «Божественной волей», или, на языке западной психологии, органичной саморегуляцией.

Эго, или личность,— наше бесспорное тождество — можно сравнить с островом в психике и в сети нервов; это часть, контролирующая все и все подменяющая: она заклю­чает в свои границы только то, что когерентно ее директи­вам, она не отличима от того, что мы называем характером, это структура, предназначенная для активной бессозна­тельности, фиксированность которой зародилась в крити­ческом реагировании на страдания детства и продолжает эту бессознательность и страдание.

Данная сфера личности регистрируется в протоанализе по трем категориям ментального феномена, признанных вслед за Брентано западной психологией: познавательной, эмоциональной и способной к волевому движению, или ко-нативной. На языке Ичазо это определяется интеллекту­альным, чувственным и инстинктивным или двигательным «центрами». Особенность психологической теории, сумми­рованная в предлагаемой схеме личности, не базируется на едино-инстинктной теории подобно фрейдовской "(до раз­работки им концепции инстинкта смерти), но признает взаимозависимость трех инстинктов .или внутренних целей психики: самосохранение, половое влечение и потребность общения (дружбы), которую Маслов называл инстинктои-дом, а теория объективизма теперь противопоставляет классической теории либидо.

В свете наличия трех центров психики и тройственности инстинктивных сфер, «анатомия эго» представлена в виде схемы пяти центров.

низший

 

 

 

 

ЦЕНТР ЧУВСТВ

 

низший

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ЦЕНТР

ЦЕНТР ИНСТИНКТА

Упрощенные здесь до треугольников, значения каждого из пяти центров или сфер схемы называются энеаграммами (знакомые тем, кто читал Успенского или иные разработки теории Гюрджиева). Они также знакомы с понятием еще двух потенциальных центров обычного человека: «высший эмоциональный» — по контрасту с «низшим эмоциональным» центром эго — и «высший интеллектуальный». (Оба являются аспектами сущности и объектом дисциплины вне протоанализа).

Чертой, отличающей отношение Четвертого Пути от обычных религиозных образований (и приближающая его к современной психотерапии), является его рассмотрение инстинкта как сущностного, а не относящегося к эго. Про­цесс трансцедентности эго как главной цели направления, понимается как отделение от страстей и «фиксаций» (не­правильных представлений о реальности, составляющей познавательный аспект эго) и рассматривается не как осво­бождение от инстинкта, а как из инстинкта: чтобы в про­цессе взросления «связь» или состояние эго инстинктов (соответствующих страстям) заменялась свободным w нео­бусловленным состоянием.

Знакомые с работой Гюрджиева знают, что вслед за практикой постоянного, момент за моментом, самонаблю­дения, главным фокусом самопонимания является разли­чение (среди всех своих «моментальных фотографий») модели, обычно называемой «характерной чертой» челове­ка—ключа структуры личности, над которым рекомендует­ся сконцентрировать дальнейшие усилия в работе.

Согласно психологической системе, представленной Ичазо, «характерной чертой» является не что иное, как «фиксация» индивида — познавательная структура, иду­щая рука об руку с ведущей страстью индивида, в то время, как девять эмоций эго в психической системе человека мо­гут быть, в зависимости от личности, на виду. (Обычно, объясняя это, я говорю, что хотя в нас заключено девять страстей, обозначенных в энеаграмме, наша психика подо­бна девятичленной общности, пребывающей в той или иной секции, представляющей таким образом себя фундаментом индивида).

Характерология протоанализа — это не просто набор типов, она занимается рассмотрением их взаимоотноше­ний, которые обозначены на окружности таким образом, что их можно рассматривать в виде гибрида сопряжений, а линии энеаграмм-л связывают многочисленные точки, представляющие психодинамические процессы внутри психики индивида. Особо не останавливалась на этом воп­росе, я представляю здесь энеаграмму страстей и краткое описание девяти характерных синдромов.

	Леность 9 '—7^—~~v.
8     /^ Вожделение /\~-v /    \^j		Гнев \
Чревоугодие  (\      / Ум	h	Si2 А   Гордость
6 \    \ I Страх     \\\		1 Тщеславие                       I
5 Алчность	4 Зависть

Тип I, в котором ведущей страстью является гнев, ха­рактеризуется неочевидной агрессией, а совершенствова­нием, где гнев выражается интеллектуально через критицизм к себе и другим. Он типичен для личности «пра­вильного» человека, «борца за правое дело», пуританина, который контролирует себя и других посредством мораль­ной правильности. Характер совершенства соответствует «принудительному» в ДСМ III2 и в настоящей книге иллю­стрирован сеансом с Джеральдом, в котором он выставляет себя внешне «хорошим парнем», интеллектуально иссу­шенным, и в котором эмоциональная отработка приводит его к фантазии отражения ударов и желания совершить «сногсшибательное». В отличие от многих руководителей групп, я редко предлагаю физическое столкновение во вре­мя сеанса, считаю, что полезность его здесь (как средство научить пациента меньше бояться причинить ущерб и из­бавиться от сверхконтроля за агрессией) заключается и в мотивации (порожденной в ситуации из самовосприятия), и в соответствии структуре характера.

Тип II — гордый тип. Нужно также отличать гордость II типа от самонадеянности VIII типа, от тщеславия III типа и гордости других личностных типов. Специфичность ситуации здесь в раздувании собственного имиджа, в более чем очевидном хвастовстве или в ориентации на подвиг. -

 

2 Диагностический и статистический Учебник Ментальных Нарушений, Третье издание, доработанное. (Вашиштон, ОК: Американская Психиатри­ческая Ассоциация,  1487 I.).

 

Такое самовосприятие, т.е. ощущение собственной особенности, поддерживается частично через воображение, частично по­средством оценки людей, которые и соблазняются, и при­знаются за авторитет. Люди II Типа — это те, кто предается удовольствиям в том, учто Идрис Шах назвал ВКО, Взаимокомфортной Операцией. Для данного типа личности характерна адаптация позиции псевдоизбытка из-за избегания унижения признания необходимости. Из-за этого нужда выражается манипуляционным путем и ста­новится также источником импульсивности. Это то, что сегодня называется «театральным» характером, предоми-нантно—эмоциональным типом.

Тип III в углу внутреннего треугольника в энеаграмме подразумевает идентификацию со своим образом, а не с приложением и соответствием с достигаемым характером, поскольку здесь идеализируемая сущность нуждается в вы­ставлении, а не в утверждении личностных обвинений в виде гордости. Поскольку утверждение выполняется через подгонку объективных (обычно количественных) стандар­тов, форма становится заменой бытия. Относящийся сюда синдром описан Фроммом под рубрикой «рыночная ориен­тация», столь известной в Американской культуре.

Тип IV, следующий в круге за тщеславием, соответст­вует страсти зависти, и можно сказать, что зависть — это расстроенное тщеславие: комбинация тщеславия с хрони­ческой жаждой, чувство желания, делающее зависть наи­более страстной из страстей. Оно наиболее присуще женщинам и соответствует тому, что Фритц называл «тра­гедийной королевой» человеку, исполненному требований и жалоб, стремящемуся противиться терапевтическому процессу, соревнуясь с терапевтом (Я много раз слышал, как Фритц обращался к подобным людям: «Скольких тера­певтов вы уже одолели?»).

Тип V соответствует алчности, находясь в числе «смер­тных грехов». Он более сдержан, чем страсть накопления сокровищ. Подобно зависти, в алчности ощущается пустота и истощение. Вместо проявления в виде «мокрой депрес­сии» типа зависти (находящейся в истеричном регионе эне-аграммы), ощущение потери здесь является частью шизоидной «сухой депрессии», проявляющейся апатией и отсутствием живости. Не только «шизоиды» Кретчмера и Фанрберна совпадают с типом V, они совпадают с личност­ными возмущениями, обсуждаемыми Когутом и Кернбер-гом(но не ДСМ-Ш) под ярлыком «нарциссизма», который характеризуется небольшими приступами чувств и холод­ной отчужденностью.

В Типе VI доминирующей страстью является страх: че­ловек теряет уверенность в себе. Страх сделать что-нибудь неправильно или совершить неправильный выбор, являю­щийся частью навязчивого сомнения, делает человека за­висимым от поддержки и руководства авторитетным лицом или идеологией. Случай с Ричардом и с Леном иллюстри­рует два субтипа страха. Ричард, по преимуществу контр-фобийный, является на языке протоанализа социальным трусом (который послушно будет рисковать на войне и по­боится повстречаться со своим отцом). Лен, по преимуще­ству заискивающий, ищущий расположения, иллюстрирует тип самосохранения VI: слабость, мягкость, необходимость в защите.

В типе VII доминирующей страстью является чревоуго­дие — не обязательно в смысле еды (как алчность не обяза­тельна в смысле наживы) — это чревоугодие в любви, оценке, одобрении и, говоря вообще, во всем, что только может быть. Характерологический синдром здесь: неагрес­сивный, мягкий, нежный, старающийся быть полезным и вместе с тем внутренне боязливый и алчный. За исключе­нием Абрахама и некоторых других, к описанию этого типа оптимистического «орально-рецептивного» характера в психологической литературе обращаются нечасто.

Тип VIII, где доминирует вожделение, которое не явля­ется только желанием сексуального удовлетворения, а вож­делением к интенсивным ощущениям любой формы. Тип соответствует фаллически-нарцистическому характеру по Райху и может также называться «мстительным» (по пред­ложению Карен Хорни), или садистским. Он характеризу­ется отрицанием страха и подавлением мягких или сочувствующих чувств в борьбе за силу и доминирование. Фритц, задира и хулиган, который (я слышал, как он сам это говорил) «отфритцал» своей непосредственностью всех вокруг, олицетворяет характер VIII типа, и я уже говорил3, насколько практика Гештальт—терапии своей конфронтативностью характеров и склонностью к возбуждению несет на себе отпечаток личности.

Страсть, соответствующая Типу IX, не может быть на­звана ни одним подходящим словом на сегодняшнем языке, хотя у средневековых монахов такое слово в словаре было: accidia, которое иногда переводилось как «лень». Однако тут имеется в виду ленность не тела, а духа: это сопротив­ление самопознанию, сопротивление изменению. Такая внутренняя мертвость жизненных сил (для которой Гюрджиев нашел подходящее определение — «дьявол самоуспо­коения») может повлечь внешнюю леность, однако чаще всего ассоциируется с противным — с очень напряженной деятельностью (поскольку активность позволяет отвлечься от переживаний себя и окружающего). В отношении адап­тации проблема здесь противоположна обычной — здесь патологическая сверхадаптация, чрезвычайная пассив­ность к требованиям окружающих, что является обратной стороной халатности глубинной сущности или (говоря на языке религии) «забвение Бога».

IV

Раз уж я решил показать, как знакомство с протоанали-зом подействовало на меня как на Гештальтиста, начну с того, что я никогда осознанно не старался применить про-тоанализ в Гештальт—терапии. Вел себе курс и наблюдал за пациентами, когда обнаружил в себе особую восприимчи­вость к работе человеческих личностей, обостренную инту­ицию при альтернативе интервенции. Иногда большая часть сеанса целиком отдавалась исследованию доминиру­ющей страсти индивида или характерологической страте­гии, по существу являющихся содержанием Гештальт-сеанса, но в то же время дополняющих его спо­собностью к различению типов. Во многих случаях воспри­ятие структуры характера отражалось в различных предложениях по работе с континуумом осознанности: в особом внимании к определенным душевным состояниям, в нагнетании их и в сдерживании.

 

3                       Лейтмотив  выступления  на  II  Конференции  Восточного  побережья  по Гештальт} представлен в Главе 2 Книги Второй.

 

Я подметил, что восприятие характера помогает в рабо­те, мне так легче ощутить, что поддержать в пациенте. Ког­да понятно, в чем заключается патология человека, становится ясно, и как от нее избавиться. Вот совсем недав­ний пример с одним молодым человеком, который мучил себя тем, что ему либо следует открыть всему свету, что он гомосексуалист, либо остаться в одиночестве. Много лет он старался изменить свою сексуальную ориентацию, а когда бросил это, стал счастливейшим человеком. Теперь он тре­бовал от себя героизма, чтобы определиться и мучиться. Распознав в нем «боящийся тип», где долг и непереноси­мость двойственности являлись центральной проблемой, я смог увидеть, что стремление определиться вызвано подчи­нением суперэго послушного сына, и был состоянии поддер­жать его искания через внутренний диалог до тех пор, пока он воспользовался своим мужеством вместо нерешительно­сти, неопределенности позиции, пока он не начал жить в соответствии со своими настоящими желаниями.

Протоанализ оказался полезным и в принятии того, что каждый тип характера имеет доминирующую страсть или, точнее, эмоциональное состояние, которое одновременно и патологически интенсифицировано, и отвергается (по­скольку на доминирующую страсть мы также налагаем осо­бо интенсивное табу). По опыту я знаю, что работа по самообвинению и катарсису особо продуктивна при фоку-' сировке на доминирующую страсть. Самообвинение в дан­ном случае помогает индивиду осознать скрытое самообвинение, являющееся частью его хронической мен­тальной атмосферы; обыгрывание доминирующей страсти ломкой хронического табу помогает внести в сознание уг­нетаемую эмоцию. Посредством этого становится возмож­ной трансформация энергии, хорошо известная Гештальтистам, которую порой можно сравнить с изгнани­ем демонов. Вспоминается в этой связи сеанс с человеком, стремящимся к совершенству во всем (гневный тип), кото­рый страдал из-за преувеличенного критицизма по отно­шению к себе и к другим, будучи при этом чрезвычайно интеллигентным человеком, не умеющим сердиться. Со стороны его инсценировка рассерженности показалась взрывом дремлющего вулкана; субъективно переживание гнева вне суждения о хорошем/плохом привело его к пере­живанию внутреннего огня, который он ассоциировал со скандинавским божеством Локи. Можно сказать, что такое трансперсональное и архетипнос переживание подпитыва-лось гневом, хотя больше не принадлежало к сфере стра­стей, поскольку представляло безличностный незаинтересованный гнев без особого повода. Локи пред­ставлял для него противоядие непреклонной личности, в которую он был заключен. Дальнейший ход терапевтиче­ского процесса исходил из намерения сделать его более Локи-подобным в повседневной жизни, чтобы он позволил себе стать тем, кто порицался его суперэго, чтобы перестать заботиться о внешнем впечатлении.

Три вопроса, о которых я только что говорил, можно разделить лишь искусственно, во многих сеансах инсцени­ровка ведущей страсти будет протекать естественно при изучении характера, и характер, и страсть проявятся в кон­тексте в скрытой или явно выраженной поддержке-конф­ронтации. Так, в сеансе с женщиной II типа (гордость) я начинаю (что бывает очень редко) с молчания, ожидая, заметит ли она в себе желание спросить. Когда это прояс­няется, я показываю, что ей не доставало этого при обще­нии, поскольку в этом я уже могу видеть отражение психологии характера гордого типа: слишком гордого, что­бы спросить, и не выраженного при сообщении необходимо­сти. Это ведет меня к предложению поэкспериментировать с выражением желаний другим членам группы, что в свою очередь доводит до ее внимания необходимость быть важ­ной для других. Здесь слова «Я хочу быть важной для вас», повторяемые по моему предложению, служат как выраже­ние ее гордой сущности. После ее пребывания в течение некоторого времени в этом желании я между тем пригла­шаю ее по очереди сказать всем присутствующим: «Я хочу, чтобы вы любили меня без того, чтобы я должна была бы быть важной».

И опять мое знакомство с динамикой гордости (где ин­дивид ищет своей значительности и любви к себе вместо того, чтобы заслужить и привлечь любовь, и в то же время угнетает в себе осознание детского желания быть люби­мым) не только подсказывает мне исследовать таким обра­зом обратную сторону гордости (и необходимость нужды), но и стимулирует проведение группового обмена в таком виде, что она верит в действенность полученного: теперь ей не надо быть важной, чтобы ее любили. К концу сеанса она со слезами сказала: «Для меня это так важно — мне не нужно стараться, чтобы получить желаемую поддержку. Хочу, чтобы меня любили такой». До конца встречи она могла обходиться без сокровенной жажды по-детски быть любимой, не прибегая при этом к роли взрослой. Сеанс в целом был для нее уроком, показавшим, как надлежит над собой работать в дальнейшем.

Иногда такое восприятие характера пациента помогает мне не быть «втянутым» в игру или манипуляцию, которые я мог не заметить раньше. Вспоминается случай с группой в Италии, когда пациентка начала рассказывать о своей отчужденности, а после проработки этого смогла сфокуси­роваться на внутреннем желании судить. В группе италь­янцев она была единственной американкой, поэтому, поскольку понимала мой английский, просила, чтобы неко­торые мои интеренции не переводились на итальянский. Безусловно, это означало оставить группу из-за ее выгоды и столкнуться не только с протестом с их стороны, но и с протестом переводчика, не желающего и слушать об этом. Я попустительствовал некоторое время стычке переводчи­ка (поддерживаемого группой) с пациенткой с тем, чтобы потом своим вмешательством заставить ее осознать, как она превращает свои желания в требования, находя поддер­жку требованиям в развенчании отказа ее желанию посред­ством суждения «детский». Т.е. за ее уверенностью в своей правоте стояло детское неуважение к нуждам и мнениям других; за ее протестом скрывалось неприятие в счет дру­гих. Сейчас я не помню в деталях, как оно все было, но хорошо помню, что она поняла, что отказ от услуг перевод­чика был основан на самоинтересе. Весь ход событий про­иллюстрировал обычную манеру, в которой самооценка перфекционистов уподобляется «эгоизму во имя правиль­ности», это необходимость, чтобы все было рационально — и мораль, и взрослость, и «простые приличия». Мой показ этого, настолько она закрыта к восприятию людей, которых обвиняет, превратился в самое важное, что она вынесла с этого курса. Я полагаю, без отточенности распознания ее манеры манипуляции мне было бы гораздо легче просто поддаться ее внешне резонной настойчивости, чем проти­востоять ей.

Еще один способ приложения протоанализа к Гештальт-терапии — именно этим я все время и занимаюсь — исходит из понятия, что для каждого типа есть свое «проти­воядие», которым можно пользоваться против доминирую­щей страсти и соответствующей фиксации.

Хотя традиционно «психокатализаторы» или «святые идеи» представляют медитативные упражнения на более поздней фазе, чем протоанализ (поскольку предполагают существенную медитационную подготовку), я полагаю, их можно рассматривать посредством гештальтного обыгрыва­ния в отношении «как будто», они позволяют себя приме­нить в связи с континуумом осознанности.

Примером является следующий отрывок из сеанса с мужчиной типа I, который до этого следовал моим инструк­циям по преувеличению ощущения неудобства в обществе и через это показал карикатуру на себя обычного. Играя роль своей аудитории, как ему было предложено, он обви­нил себя, что «крутится вокруг да около со всей этой отра­жающей ерундой». «Скажет что—то и тут же перескакивает на другой уровень и говорит о нем, и опять перескачет, и опять рассказывает... Почему так все время?»

Чтобы еще больше прояснить для него ситуацию, я спро­сил у него, как воспринимает «представление» (его слово), и он признался: «Это представление — самая сильная шту­ка за всю мою жизнь. Да-да, т.е. я хочу сказать, что перед людьми я выступаю очень часто и всегда считался с тем, что они думают. Представлением является даже медитация».

До последнего высказывания все было прояснением эго, для упражнения была выбрана идеальная сцена, хорошо известная среди гештальтистов, которая, как я думаю, бы­ла разработана Джимом Симкиным и очень была здесь к месту. Я ему предложил: «Я расскажу вам, что я вижу, как доминантную характеристику того, что вы делаете: вы бье­те себя по голове.— Я не показываю представление, я не произвожу, я не делаю того, что должен был бы делать, я не знаю, что должен был бы делать и т.д. Итак, направление, в котором я был бы заинтересован, наблюдая за вашей ра­ботой, заключается в том, чтобы вы себя меньше осуждали, чтобы перестали быть к себе прокурором. Поэтому попы­тайтесь с континуумом осознанности еще раз, понаблюдай­те за своим стремлением осуждать; сдержите его немного.»

Хотя и необходимо для психики, но заглушить стремле­ние осуждать было для него не так легко, поэтому в процессе выполнения моих инструкций у него была возможность наблюдать, как он не только продвигается вперед, но даже достигает успеха. Позже, однако, я предложил предписы-^ ваемое для перфекционизма противоядие: идею перфекцш (т.е. интуицию, что все перфектно-совершенно). Такув «идею», которую только «высшему рассудку» с его способ-] ностями дано понять, невозможно, конечно же, подделать. Однако, «представляя», что все совершенно, можно зага­сить критичность и открыть путь для истинной оценки, как в небольшом эксперименте, показанном ниже. Я начинаю его словами:

«Давайте забудем на время обо всем и посчитаем, что все совершенно. Посмотрим, будет ли это противоядием вашей навязчивой жажде судить обо всем. Предположим, что все совершенно, вся вселенная — совершенна, даже са­мые ее несовершенные черты, что все в процессе, и процесс этот совершенен и в прошлом, и в настоящем. И вы совер­шенны. А теперь вернитесь к континууму осознания, но с этим отношением».

Цитирую его ответ: «Хорошо, замечательно. Мы вот сидим здесь. Приятно. Не нужно ничего делать, думать, на что истрачены деньги, уверять себя, что это сеанс развле­чений, представлять, что же я отсюда вынесу... вы знаете, вынесу. Вот, подумал, и тут же другая мысль: хорошо, да-да, но если сидеть здесь, станет так скучно, можно кое—что из этого взять, если продолжать говорить, слышать, что говорит Клаудио, что-то делать.— Что-то не так? Я имею в виду, в этом тоже совершенно. Так работает машина. Клаудио кивает — и это очень здорово, все так совершен­но, да-да. Просто чудесно. А затем думается — так почему же все так надоело? — Хотя и это совершенно. Это такая особая программа. Хорошо, просто прекрасно, да-да, но я говорю, что мог бы сидеть здесь и не говорить. Но говорить тоже здорово, так что я поговорю.»

Не являясь драматичным, упражнение положило конец его самосознанию, и хотя и не понимаемая интуитивно «Святая идея» (по терминологии Ичазо), потенциально принимаемая в созерцательном состоянии, стала для него уроком в процессе обозначенного выше сеанса: выходом, побуждением работы над собой в повседневной жизни. Вме­сте с тем могут быть случаи, когда применение «противоядия» к «главной черте» индивида может быть довольно драматичным в сеансе Гештальта. Такой случай я уже представлял без комментариев в этой книге — в записи се­анса с Диком Прайсом. Хотя в краткой вступительной за­метке (написанной по публикации в «Гештальт-журнале») единственным комментарием было, что после возвращения из Арики моя работа настолько изменилась, что мне не хотелось прекращать анализировать то время, я достаточно задержался во время данной дискуссии, чтобы увидеть, что по крайней мере одним источником этого изменения была моя осознанность протоанализа. Дик, я сознавал это, был «вожделенческим типом». Я уже знал о протоанализе с тех пор, как он посетил Ичазо вместе со мной за несколько дней до сеанса. Если его характерологическое смещение пред­ставляло «крутость», то путь, которым оно могло быть исп­равлено, заключался в «нежности». В протоанализе словом, которым определяют психокатализ мстительного типа, будет не «нежность», а «безвинность» — слово, про­буждающее детскую спонтанность. Во время сеанса я ни разу не упомянул «безвинность», но прекраснб сознавал полярность карательности и безвинности, когда работал с ним и поддерживал его идентификацию с ребенком в виде­нии.

Другой ситуацией, заслуживающей упоминания, кото­рую я расцениваю как отточку восприятия ценности прото­анализа, является работа с видениями. Большинство людей, работающих с видениями, интерпретирует их спо­собом, не отражающим релевантность структуры личности символическому материалу. (Юнг, например, всю жизнь посвятил работе со снами, однако его обсуждение видений в основном фокусировалось на трансперсональном архе-типном аспекте с относительно ограниченным отношением к личностному значению).

Здесь приводится пример работы с видениями с точки зрения осознания характера: женщине привиделось, что она в машине следует за другой. Вероятно, она едет на вечеринку, собрание (это не ясно из сна). Останавливается у светофора, смотрит влево, видит, как проезжает на вело­сипеде ее муж. Понятно, что он едет поиграть в теннис, поскольку он соответственно одет, он выглядит так, будто знает, куда едет. Ей доставляет удовольствие это. От удовольствия она смеется. Но когда с красного сигнал сменяет­ся на зеленый, она понимает, что отвлеклась и теперь не может найти другой машины. Она потерялась и не знает, куда ехать.

Думаю, что мое ухо не было бы столь открыто к этому видению, если бы я не распознал в пациентке синдром, соответствующий типу IX протоанализа. В ее психологии доминирует леность, это человек, которого двигают при­вычки, который делает то же, что и окружающие; ленивый нуждается в принадлежности, он может быть патриотичен, входить в состав команды, любой, от футбольной до пол­итической. В любви такие люди симбиозны, они заполняют ощущение отсутствия своего собственного бытия присутст­вием другого человека.

С такой точки зрения сон становится ясен: она следует и даже не представляет за кем; затем она веселит себя вместо другого, вместо того, чтобы сосредоточиться на сле­довании, и в итоге теряется и остается одна.

 

V

Перед относительной потерей интереса к характеру, со­путствующей потере интереса к диагностике в 50-е годы, предмет был еще далек от полного изучения. Я крайне уди­вился, когда, перечитывая Фрейда (в поисках подходящего материала), обнаружил, как мало отец психоанализа инте­ресовался характером. (Несмотря на открытие им дискус­сии в классических своих работах по базисному характеру, я отметил, что он увяз между симптомами и воспоминани­ями детства, пройдя почти полностью мимо моделей взаи­моотношений пациента). Безусловно, это Адлер. Хорни и Райх вывели предмет на передний план; именно Райху мы обязаны за обобщение осознанности характера в позднем психоанализе. В основном именно типология Лоуэна, по­следователя Райха, прошла испытания временем в гумани­стической психологии, уверен, что многие Гештальтисты с биоэнергетическим уклоном согласятся, что типология Ло­уэна помогает гештальтисту в оценке аспектов поведения индивида *4.

 

*4 Даже если бы такая помощь по оценке и экстраполяции была бы единственной заслугой протоанализа, его всесторонность и точность выходят далеко за рамки системы Лоуэна. Из наблюдений  за  приблизительно 80 пациентами параллельно с двумя специалистами по оиоэнергетике (д-р Антонио Асин в Испании и Бланка Роза Аньорве в лексике) я пришел к выводу о таком соответствии: Тип IX соответствует лоуэнскому «мазохисту», тип V — его «шизоиду»; в то время как тип IV воспринимается в биоэнер­гетике как «оральный», и тип II часто видится оральным; типы III и I я связал вместе как «непреклонный», типы VIII и VI как психопатический; тип VII обычно описывается как смешанный.

 

 

И все же протоанализ — это не просто описательная система и умение определять тип характера. Идея ведущей страсти предлагает психодинамическую интерпретацию, особенно подходящую к каждому типу в соответствии с эмоциональным фоном, присущим поведению, а понятия особых стратегий и мнений по отношению к самости и ре­альности, задействованных в каждом типе характера, по­лны предложений и вдохновения для терапевтического процесса.

Если я не ошибаюсь в предположении, что характер является центральным вопросом при неврозах и психотера­пии, то не ошибусь в рекомендации протоанализа для Геш-тальтистов.

 

 

Глава шестая

Гештальт в контексте Путей Роста *1

 

Большая честь для меня предстать перед вами, и особое! удовольствие — открыть настоящую конференцию по просьбе Лауры Перлс, которой обстоятельства не позволили это сделать самой. Организаторы желали присутствия' Лауры, и я полагаю уместным представить, что она здесь, по крайней мере обратиться к ней с кратким приветствием, сказать, что хотя Лаура и не была с Фритцем в Калифорнии и Канаде (а эти годы я считаю наиболее зрелыми в его работе), не всем известно, что она вдохновила и оказала мощное влияние на становление Гештальт-терапии. Еще меньше тех, кто знает, что она является автором доброй части первой книги Фритца — «Эго, Желание и Агрессия». С ранних лет будучи (вместе с Райхом) последователем Далкроза, она во многом способствовала обращению Фрит­ца в терапевтическом процессе к телу, его настойчивости по «пробуждению чувств».

Для меня предстать сегодня перед вами — это не только большая честь, но и счастливая возможность. Думается во многом справедлива испанская поговорка: «La terccera es la vencida» (Триумф в третий раз), по крайней мере в моей жизни это достаточно часто оказывается верным. В третий раз меня приглашают открыть конференцию по Гештальту (начиная с первой из них в Беркли), и мне представляется, что скрытое в этом приглашении — открыть 2—ю Междуна­родную Конференцию по Гештальту в Мадриде — призна­ние подобно пунктуационному знаку в особый период моей жизни: в период перехода и внутреннего (в котором я чувствую, что годы странствий подходят к концу и теперь я, наконец, начну мужать), и внешнего — в фокусе моих дей­ствий по переезду из США в Испанию.

 

 

*1 Обращение ко II Международной Конференции по Гештальту (Мадрид, 1987 г)

 

Подобно Панчо Униусу, сидящему рядом со мной, я начал свою жизнь в Чили — особого патриотизма я тут не испытываю, поскольку никогда не чувствовал там себя как дома; пока рос и жил там, я был скорее чужаком. В Беркли приехал как в оазис, тут начинаются годы моего учениче­ства, годы странствий. А теперь мне кажется, что лучшую часть своей жизни я проведу в Испании. На переезд меня подвинуло приглашение коллег и друзей не только препо­давать здесь (я начинаю трехгодовой летний курс начиная с этого года), но и, благодаря Игнасио Мартину Пойо, жить и работать в «Королевстве Бабий» — рядом с Алмерией.

Заканчивая со своей личностью (Гештальт любит, что­бы дело касалось личности), я обращаюсь к первой из двух тем, которые хотел бы обсудить как аспекты Гештальта: это место Гештальта среди классических «путей роста».

Начну с близости Гештальта и некоторых духовных тра­диций, затем выскажусь о том, с чем, по моему мнению, Гештальту не следует расставаться в своем кредо и практи­ке, что может его обогатить.

Мы живем во время, когда испытываем одновременное наличие великого множества терапевтических и духовных методов. Подобно тому, как в истории музыки было время, когда человек жил настоящей звучащей в данный момент музыкой, затем музыку научились записывать, и теперь мы все больше живем одновременно и с сегодняшней музыкой, и с музыкой, ставшей историей. Точно так же мы сопостав­ляем и всемирное развитие, и развитие личности в одновре­менном использовании вклада всех культур.

Когда я спрашиваю себя, какой из огромного репертуара методов ближе всего к Гештальту, первое, что приходит в голову и о чем я говорил в своей книге «О психологии медитации» (в соавторстве с Робертом Е. Орнстайном, Нью-Йорк, 1971 год) почти 20 лет назад: естественно-еи-пассана, медитация, представляющая первую и наиболее характерную технику буддизма, являющаяся ни чем иным, как вниманием к «здесь и теперь». Разница между ними заключается в том, что в классической буддистской меди­тации практика обращения к «непосредственным данным сознания» (говоря словами Бергсона) не является межличностной деятельностью, это деятельность в одиночестве, обычно в молчании и неподвижности. Поэтому можно ска­зать, что Гештальт-теория (как говорил Джим Симкин) — это практика «здесь и теперь» в контексте «Я и Ты».

Параллельность Гештальта буддизму не заканчивается традицией хинайаны, где главной практикой является випассана. Хотя Гештальт и можно рассматривать как откры-тие заново (если не применение) випассаны в межличностной ситуации, Фритц был все же более близок Дзену, чем традиции хинайаны.Такое влияние оказали на него его друг и последователь Эмил Вейсс в Нью-Йорке и поездка в Японию. Когда он переехал в Калифорнию, это влияние вызвало особый интерес у представителей местной культуры (гораздо больший, чем где-либо в другом месте на западе), которые в те годы сильно увлекались востоком, в особенности замечательной интерпретацией Дзена Ала­ном Уаттсом.

К теме Гештальта и Дзена обратились многие газеты. Мне кажется, что наиболее значительно сходство представ­лено приглашением отказаться от концептуального мыш­ления, спонтанностью, характерно твердым, жестким образом поведения учителя/терапевта.

Однако еще больше, чем с хинайаной и Дзеном, парал­лелей у Гештальта с тантрическим буддизмом, называе­мым также ваджрайана, или «алмазным путем». Несмотря на сходство между випассанои и упражнением континуума осознанности, эта ранняя хинайанная форма буддизма от­личается от Гештальта тем, что ей свойственна суровость, контрастирующая в целом с гедонистическими терапиями. Если в хинайане особое внимание придается дисциплини­рованности, то в Гештальте поощряется спонтанность и экспрессия импульсов. Хотя в Дзене также высоко расце­нивается спонтанность, но еще большее значение она имеет в тантрическом буддизме, где вдобавок большой упор дела­ется на «трансформации энергии»: трансмутации страст­ной и патологической мотивации, характерной для затемненного сознания, в различные качества озарения (символизируемые Дхайани Буддами и соответствующими цветами). В данном процессе трансформации используют­ся упражнения визуализации, в которых наиболее значи­тельный аспект является не непосредственно визуальным представлением, а вызыванием ментальных качеств и актом воображаемого наделения себя ими. Хотя в Гештальте и нет богов и архетипов, но зато есть образы видений, суб­личности, язык тела; в этом отношения Гештальта и тант­рического буддизма сходны с интерпретацией религиозных символов в каббалистической традиции и интерпретацией символов видений, разработанной Фрейдом.

Возможно, что Фрейд (как полагает Дэвид Бакан, наме­кая на определенную литературу в библиотеке Фрейда) находился под влиянием хассидских идей, а идентифика­ция с символическим материалом Фритца Перлса пришла вовсе не с востока, а, как известно, из театра, в особенности из общения в годы ученичества с Максом Рейнхардом.

Существует менее известное, но более продвинутое учение в буддизме, в котором мы находим параллели с Гештальтом,— это Дзогс— чен, или Aти-Йога, о котором на западе стали говорить и писать лишь недавно; это учение покоится на двух столпах — внимании и естест­венности. Практикующий может прийти к Ати—йоге че­рез опыт предшествующих «носителей» или йана, что составляет гуруйога и вводную практику. Можно сказать, что в целом это основано на внутренней отработке внима­ния и познании совершенства. Это соответствует гештальтной ситуации, где ощущение недостаточности рассматривается как наследие («незавершенное дело») прошлого, и пациенту предлагается обратиться от незакон­ченности, связанной с мышлением (воспоминания и пред­вкушения) , к возможности обрести завершенность даже в болезненных ситуациях, которые переживаются осознанно и со здоровым отношением.

Значительность параллелей Гештальта с буддизмом отражается во взаимоотношениях Гештальта с другими тра­дициями роста. Можно сказать, что Гештальт — это криптобуддизм, точно также Гштальт — это и крипто—таоизм. Фритц был образцом и практиком таоизма, вероятно, потому, что это было главным элементом его родства с Эзаленом (наверное, наиболее значительной неотаоист-ской миникультурой в Америке). Так случилось, что в Эзалене в самом начале (когда и мы с Фритцем были там) жил Джиа-Фу-Фенг, приехавший из Китая, чье присутствие способствовало распространению таоизма в атмосфере на­шей общины, жившей среди лужаек, рощ у моря. Часто его каллиграфия украшала стены, его силуэт можно было увидеть где-нибудь неподалеку, когда вместе со студентами он занимался Тай Чи. Яркой искрой этого раннего Эзалена, без которой не было бы его расцвета, был Алан Уаттс, столько сделавший для распространения Дзена, но всей душой преданный таоизму, о чем свидетельствуют его кни­ги и лекции.

Дух таоизма в Гештальте очень силен. Таоизм говорит о«Тао небес» и «Тао человека», о «Тао вещей» и «Тао инди­видуальности». «Тао индивидуальности», глубокая и умуд­ренная спонтанность за пределами программируемой воли сознательного эго, не отличимо от идеала Гештальта. Геш­тальт таоистичен своей естественностью («естество» — так часто передается слово «тао»): это духовность, объемлю­щая не только актуальность и конкретность, но и само тело в частности, и сферу инстинктов.

Говоря о созвучии Гештальта с буддизмом и таоизмом, нельзя не отметить его родство с суфизмом, в особенности с той его формой, которая названа Четвертым Путем.

Исключительным было влияние на мою жизнь Гюрджиева и его школы, было время, когда я мечтал о встрече со вторым Гюрджиевым. Приехав в Калифорнию, я жил на­деждой, что могу повстречать человека такой эрудиции и мастерства. Я бы сказал, что человеком, более всего напо­минающим Гюрджиева, был Перле. Не знаю, что вы можете знать о русском Сократе, ставшем известным незадолго до русской революции и эммигрировавшем в Турцию, а затем во Францию. Он работал со вниманием и с тем, что он называл «страданием сознания», он никогда не избегал трудностей и принимал страдания, вызванные ростом. Перле был не только защитником «секрета осознания», но, так сказать, психологическим хирургом. Его терапевтиче­ский успех основывался в значительной мере на приглаше­нии не избегать б^оли, причиняемой его собственной мощной конфронтацией. Интересно, что ключевым словом языка Гюрджиева являлась «работа». Обученные в его тра­дициях говорят о себе просто: «Я на работе». Это слово является ключевым и в лексиконе Перлса, типичным его приглашением к терапевтическому процессу в группе бы­ло: «Кто хочет поработать?» Через него это слово стало обычным для руководителей группы.

Перле был крипто-буддистом, крипто-таоистом и крипто-суфистом, но нельзя не заметить, что в нем было много и от хассидского раввина. Он определенно был, подобно Хассидиму, воплощением joie de vivre, радости ментального здоровья, не только фрейдистской «взрослости» или серьез­ной возмужалости человека, который больше уже не ребе­нок, но и интеграции детского и спонтанного. Звеном, связующим хассидизм с Перлсом, был, конечно же, Бабер, с которым у Фритца внутренне, если не внешне, было много общего. Бабер погружен был в следование хассидским тра­дициям и выражал себя в литературе, Перле же находил самовыражение в действии, но у обоих был особый дар в своем деле, в философии и терапии собственно, дар, кото­рый можно назвать пророческим.

Именно в Баберовском «Я и Ты» и других его работах мы находим сходство с Перлсом. То было время, когда Ба­бер, известный как образец хассидизма, отходит от хассид-ской формы выражения и позволяет себе даже усомниться в существовании Бога. В это время Бабер становится, не переставая быть глубоко религиозным, антимистиком, этим он прекращает интересоваться любым проявлением божественного через внутренний мир, отделяет религиоз­ность от человеческих контактов. И Перле, подобно Бабе-ру, был пророком контакта — мне кажется, слово «пророк» здесь как нельзя более подходит (хотя мы и не найдем в его работах баберовской риторики освобождения), поскольку по воздействию он был одним из самых мощных проповед­ников изменения в дни кризиса гуманистической психоло­гии и «революции сознания». Можно также назвать его пророком «здесь-и-теперь», лично воздействующим на подход людей к жизни сначала в Калифорнии, а затем в ширящемся «Движении Человеческого Потенциала».

Подход Перлса и Бабера можно назвать одним словом — «присутствие», баберовское отражение присутствия могло бы вдохновить любого Гештальтиста, поскольку Гештальт считает, что терапевтическое действие основы­вается на присутствии больше, чем на технике. У Бабера слово «присутствие» несет в себе значение любящего при­сутствия, т.е. заботящегося присутствия; в Гештальте это слово культивируется скорее как предмет внимания в на­стоящем — внимания к себе, внимания к другому, изна-чальности в столкновении Я — Ты. Можно сказать, что баберовская формула идеального отношения vis-a-vis с другим — это присутствие и забота, тогда как кредо Перлса — присутствие и аутентичность (даже если эта аутентич­ность влечет признание чьих-то ограничений в заботе и выражении гнева).

В отношении выражения гнева, между тем, мы опять находим схожесть у Перлса и Бабера, несколько неясную из-за разницы в манере высказывания. На недавней кон­федерации «Взгляд в Будущее и проблемы сохранения Земли», проводимой в Цюрихе в 1987 году, я имел удовольствие послушать Мориса Фридмана (переводчика на английский и биографа Бабера), раскритиковавшего дух «нового поколения» в психологии, потворствующего объе­динению без должного признания различий. Он исходил из перспективы баберовского отношения упорной борьбы с на­шими коллегами по поводу таких различий и нашего долга не соглашаться с ними. Хотя Фритц не любил язык должен­ствования, он был настоящим мастером лечения через кон­фронтацию, человеком, глубоко сознающим, что «контакт

— это осознанность различий».

Важным различием между духом Гештальта и старыми традициями, обсуждаемыми здесь, является, я полагаю, наличие духовности. Безусловно, это весьма олицетворен­ная духовность, погруженная в осознание опасностей по­иска духовных переживаний (с этим Бабер согласен), как уход от земных проблем. Кроме того, отношением Фритца было ни что иное, как «набожность», если «набожность» означает молящегося просителя и условную добродетель, которую он видел следствием бытия «хорошим мальчиком» или «хорошей девочкой». Своей приземленностью и кажу­щейся низкой духовностью Гештальт напоминает шама­низм больше, чем что либо другое. Уступка обычна для пророческого западного течения духовности и для шама­низма, но, строго говоря, у цивилизованной религии име­ется также очень сильный аполлоновский ингредиент, тогда как шаманизм влечет более необусловленную уступ­ку — и, соответственно, ближе знаком с сумасшествием.

Я уже говорил, что новая психология (получившая оп­ределения «гуманистической» и «трансперсональной») — это больше чем академическое событие, это обширный культурный феномен, который можно интерпретировать как новый шаманизм, где шаманом является архетип наше­го духа времени. Новая психология была аспектом деятель­ности эзаленских первопроходцев, связавших многих из нас вместе в 60—е, сочувствующих этому духу, когда он содействовал развитию «позитивного значения психотиче­ского переживания» в шестидесятые, что привело к созда­нию альтернативной трактовки психоза по пути, намеченному Лэингом, Пэрри, Сильверманом и др.

Психотерапия в целом скорее дионисийна, и только не­которых психоделических терапевтов я мог бы назвать бо­лее дионисийными, чем Фритц с его манерой практики Гештальта в Калифорнийский период. Мне кажется, будет интересно выделить, что переход от фритцевского раннего Гештальта «восточного побережья» к его терапии в 60—е обозначился из его психоделики в Иерусалиме. (Хотя на восточном побережье показывали на него, что он, мол, стал хиппи, я вижу, что он из тех немногих, кто осмелился бросить вызов миру и стать «дурачком» — он учился танце­вать в возрасте около 70). Он жил в Эзалене — не только калифорнийской столице таоизма, но в прототипе сегод­няшних центров роста и в главном оплоте развития сегод­няшней дионисийной духовности (так хорошо описанной Сэмом Кином в книге «К танцующему божеству»).

Мне кажется важным, что впервые я встретился с Фрит-цем во время первой поездки в Эзален вместе с Карлосом Кастанедой. Хорошо известный теперь американский ант­рополог Майкл Харнер пригласил нас присоединиться к нему во время презентации центра по шаманизму. Эзален только что распахнул свои двери, а Фритц жил там; он все еще не работал, он только-только начинал показывать в Эзалене, кто он на самом деле. Нам выпала честь увидеть его среди присутствующих на открытии центра, с нами была и Элси Пэриш, целительница индейцев Помо. По­мнится, как Фритц высказался в перерыве, что то, что де­лает Элси, и есть шаманизм, он и сам был шаманом. Судите сами, поскольку шаманизм по характеристикам является интуитивизмом, одной из типичных форм экспрессии кото­рого есть направление момент за моментом потока пережи­ваний другого — столь характерного для гештальтной ситуации. Характеристикой шамана является и его «энер­гетическая заразность», что немало сопутствовало успеху Фритца, как и работе других больших терапевтов. Но более существенно, что среди других традиций шаманизм явля­ется наиболее дионисийным, точно так же, как Гештальт-терапия дионисийна среди новых «путей роста».

Хочу теперь обратиться ко второй теме и высказаться по поводу дыр в Гештальте и потенциальной роли Гештальта в холизме программы роста.

Вы знакомы с понятием «дыр», которое предложил Фритц. У человека может не быть глаз, но он чувствует себя видящим; у другого можно удалить сердце, и тогда ему потребуется тепло кого-то другого. Некоторые не ощущают своего тела, вместо этого они в контакте с абстракциями. Каждый из нас не замечает какие-то аспекты своего пере­живания, часть своего поля переживания. Я полагаю, что подобное встречается в Гештальте как культурно-социаль­ное явление. Фритц часто пользовался словом «отрица­ние». Как известно, он определял эго как явление идентификации — акт, которым мы определяем «это моя граница», которым устанавливаем себе барьеры и говорим: «Все, что за пределами,— это не я, не я». И Гештальт—те­рапия говорит: «Это не Гештальт». Она воздвигает свои барьеры и утверждает, что то—то и то-то «не есть Гештальт-терапия».

Я сказал бы, что Гештальт—терапия появилась на свет в соперничестве — и весьма успешном — из того, что мы сейчас называем гуманистическим движением. Фритц ни­когда не уходил от соперничества. При необходимости он мог умело побороться с монополией психоанализа, с догма­тической монополией, отвергнувшей многих талантливых людей (таких, как Хорни) и сопротивляющейся творческо­му подходу. Фритц был первым, кому удалось в одиночку противиться психоанализу в США так, что именно о Геш­тальте было сказано: «В этом есть какая-то могучая тера­певтическая сила». Я говорю, что это и открыло путь для гуманистического движения в целом, поскольку идеи сле­довали за практикой, а не наоборот. В то время, как другие подходы ТА, группы столкновения и т.д. не смогли достичь такого успеха, хотя и хлынули на сцену после того, как величайшему авторитету психоанализа был нанесен удар.

Фритц исходил из отношения состязательности контек­стов, когда говорил: «Это не так, а вот это гораздо лучше». Например, он подчеркивал о себе, сколько лет потерял, почивая на лаврах, никогда не мог простить Фрейду, сколь мало внимания тот ему уделил во время посещения Вены. Однако хотелось бы сказать, что не только не нужно, но и непростительно выбрасывать за борт процесс инсайта в психотерапии или сводить его к минимуму, что стало при­вычным для Гештальта. Я считаю, что любая глубокая те­рапия оперирует посредством инсайта, даже когда это и не интерпретация, а поведенческий эксперимент, такой, как рискованность, групповое взаимодействие, инсценировка, обостренное внимание, рассказ о личных переживаниях терапевту, ведущий к инсайту. Я полагаю, что нет необхо­димости отбрасывать простой процесс рассказа о восприя­тиях и понимании со стороны терапевта. Интеллектуализация не подходит для сеанса Гештальт-терапии, однако сегодня многие (а Эйб Левицкий прежде всего) считают, что вовсе не нужно применять Гештальт для каждого отдельного сеанса или же что можно чередо­вать Гештальт с интерпретацией. Сегодня есть даже анали­тики, провозглашающие Гештальт вкладом в психоанализ (и я считаю это логичным, если под этим понимать не ана­лиз, в котором изначальная приверженность к специфиче­ской теории вымарывает феноменологический аспект терапевтической деятельности и свободную игру терапев­тической интуиции).

Дырами, нарастающими в Гештальте из-за отказа от психоанализа, являются не только теоретическое неприз­нание инсайта и практическое неиспользование интерпре­тации, но также и неиспользование свободной ассоциации, которую Фритц отвергал и называл свободной диссоциа­цией. Я полагаю, что иногда полезно прибегать к свободно­му потоку мышления (а не к ощущению — поступку — восприятию пациента), точно так же, как полезно интерп­ретировать, однако не догматически, но в свете «Так я это вижу».

А теперь позвольте сказать пару слов о так называемом «дерьме собачьем». Это очень полезный термин для опреде­ленного рода защитной интеллектуализации, и разница между нормальным «дерьмом собачьим» и «дерьмом сло­новьим» не менее подходяща. Но нужно помнить, что Фритц был весьма противоречив по отношению к собствен­ным теоретическим разработкам. В его автобиографии можно увидеть, как на одной странице он дает превосход­ные концепции времени, пространства, сознания, а на дру­гой высмеивает себя за философствования. С одной стороны, он вводит в Гештальт мнение, по которому пол­учается, что для теории здесь нет места, а с другой — говорит также в своей биографии, что, если бы ему довелось стать священной коровой, он бы воспользовался своим пре­стижем для интеграции психологии, медитации и филосо­фии.

Понятно, как мне кажется, что личность Фритца наво­дит на сильное антиинтеллектуальное предубеждение, и мы не должны ослеплять себя этим, чтобы признать, что интеллект, как эмоция и поступок, может быть частью пу­ти роста. Именно из такого признания и вырастает так называемое «учение». Восточные пути, например, вмеща­ют в себя — каждый из них — мировоззрение — это час­тично космология, частично антропология; мировоззрение, поддерживающее или стимулирующее трансформативный процесс. Подобные перспективы (дришти на санскрите) являются средством видения ве­щей, что облегчает путь. Я полагаю, что Гештальт мог бы также оперировать в контексте видения вещей (и говорю это, несмотря на скудный энтузиазм в «традиционном», т.е. гудменовском теоретизировании). Это еще одна дыра в Гештальте, выросшая из-за претензий, что всего можно добиться без всякой поддержки. Гештальт Фритца в последние годы был хорошим историческим примером того, что в[ терапии можно обойтись без теории, но совсем не обязательно точно этому следовать, уча терапевтов, что понимание психики, психопатологии, взросления человека! является дерьмом собачьим.

Нечто подобное можно сказать в отношении медитации.! Сам Фритц медитировал, по крайней мере в те годы, когда я знал его, но вследствие нежелания оценить любой путь кроме своего собственного, свысока смотрел на все, что касалось духовности. В результате некоторые сегодняшние гештальтисты не признают факта, что медитативное созна­ние представляет глубочайшую самоподдержку. Большин­ство Гештальтистов знакомо с концепцией роста как движения от внешней поддержки к самоподдержке. В то время, пока много говорится о поддержке из заземленности в сенсорном осознании и, в более общем плане, из осозна­ния переживания, нам нужно учиться поддержке в духов­ных традициях, идущей из оставления поддержки во всем и через открытость — развивая чувство существования вне осознания содержания — осознания осознания, чистого присутствия или истинного бодрствования (бодхи в буддизме), которая дарует и чувство неранимости и способность быть независимым.

В традиционном Гештальте (если так можно назвать ранний Гештальт, когда он так избегал традиционности) есть дыра, образовавшаяся вначале из представления и презумпции, что внимание, которое уделяется телу во вре­мя сеанса, достаточно. Нужно отдать должное Гештальту за осознание им тела, за внимание к позе и жестам во время терапевтического процесса, так же как за его внимание к телесным ощущениям как к состоянию бодрствования и отражения чувств; и все же, я полагаю, что Фритц и Лаура несколько самонадеянно утверждали, что этого достаточ­но; отдаю должное гештальтистам нашего поколения — Бобу Холлу, Ричарду Блумбергу, Айлен Рабенфелд — всем, кто интегрировал райховы и другие элементы «рабо­ты тела» в Гештальт. По существу, дело здесь не в том, чтобы индивид мог что—то получить от сеанса, а в том, чтобы уметь помочь себе посредством внимания к тому, чтобы положить конец сдерживающей броне своей физио­логии. Чтобы быть эффективной, работа тела в любой из­вестной школе требует определенного внимания и времени. Пусть это будет Фельденкрейс, Александер, древние мето­дики — как йога и Тай Чи, техника потребует времени, чтобы ею овладеть.

Другой дырой терапевтического репертуара является чересчур строгое следование терапевтом установленным границам Гештальта, что может систематично удерживать его от возможностей совета или поведенческих предписа­ний. Все эти важные аспекты поведенческой терапии и со­временной семейной терапии являются, без сомнения, надежными средствами в руках психотерапевта и духовно­го наставника, и я хотел бы бросить вызов преобладающему мнению гештальтистов (взятому из раннего психоанализа и из терапии Роджера), что воздействия советом на паци­ента следует избегать. Каким бы ненаправляющим Гештальт-терапевт ни был в его поддержке спонтанности, он вполне может быть весьма направляющим своей подсказ­кой поведенческого экспериментирования во время сеанса — и нет причины, почему бы это не распространить (как это часто делал Джим Симкин) на определение задач вне или в дополнение ко времени лечения — т:.е. на советы по самостоятельной работе над собой в повседневной жизни.

 

До сих пор я говорил о дырах с точки зрения незадейст­вования ценных ресурсов, о неиспользовании возможно­стей, которые могли бы способствовать терапевтическому процессу во имя чистоты Гештальта. Теперь хочу обратить­ся к дырам, природа которых более психологична. Одну из них можно описать, как склонность Гештальта к «круто­сти». Каким бы ценным ни был бы вклад Гештальта в его систематической поддержке экспрессии гнева, мне кажет­ся, что его поборничество грубости иногда приводит к опре­деленному забвению идеала любви; идеала — тут я согласен с Фрейдом,— который не может быть отделен от нашего понимания целительства. Верно, что выявление конфликтов и боли уже само по себе достаточно во многих случаях, чтобы убрать барьеры к спонтанной интеграции. Между тем, полезно иметь на виду и интеграционный про­цесс, чтобы знать, что мы работаем по восстановлению спо­собности любить, без которой не может быть полного удовлетворения или окончания страдания. В этом отноше­нии гештальтисты должны многому научиться (как я уже заявлял) у процесса Фишера-Хоффмана — не с тем, чтобы превратиться в проводников процесса Фишера-Хоффмана, а для того, чтобы увидеть, какое значение там придается I факторам любви и прощения, и внести это в практику Гештальта.

Еще одной дырой может стать отношение Гештальта по  превалированию удовольствия над болью в трансформиро­ванном процессе. Я уже говорил, что в самом начале Гештальт представлялся как «гуманистический гедонизм». Верно, экспрессия импульса помогает избежать репрессии; предписание не сдерживаться помогает процессу осознания импульсов: и, однако, это не должно привести нас к мне­нию, что реверсный процесс сдерживания импульсов бес­плоден как подход. Духовность традиционно была не гедонистичной, а аскетичной, строгой, из признания, что ограничения тоже могут обострить наше внимание к сво­им желаниям и эмоциям. Если пристально взглянуть на Гештальт, можно увидеть, что оба эти аспекта отражены в нем. Часть Гештальта отваживается обходиться без «обви­нителя» (в большей мере, чем в реальной жизни), а другая его часть представлена способностью «ладить» с пережива­нием, не прибегая к его обыгрыванию, когда член группы говорит (к примеру): «Мне неловко от того, что вы сказали»,— вместо того, чтобы сделать критическое замечание. Главным выражением этой дыры в Гештальтной практике является наставление для повседневной жизни, которое большинством выносится после сеанса Гештальта. Обыч­ным отношением бывает, что нужно всегда жить «по-гештальтски», т.е. выражать свои негативные чувства в семье и на работе. Я с таким советом не согласен, поскольку слишком часто наблюдал, как это ведет к бесконечному раздражению в группе, не ориентированной психотерапев­тически, в которой это становится скорее деструктивным, чем конструктивным. Я считаю, что правило прозрачности весьма ценно для Гештальт-терапии, но в ее пределах, а традиционная установка на сдерживание своей деструктивности в повседневной жизни может быть лучшим фоном для дополнительной работы над собой.

Думаю, что Гештальт-терапия, столь революционный метод 15 лет назад, появившийся в нашей культуре, сегод­ня рискует превратиться в еще более ортодоксальную мо­нополию, чем в прошлом был психоанализ. И я считаю более подходящим сегодня, когда Гештальт получил широ­кое признание, чтобы его рамки стали более гибкими, дав тем самым возможность для более широкого развития Геш­тальта — холистического подхода, в котором способности индивида к работе над собой отрабатываются в медитации и практике осознанности в повседневной жизни и в котором телесная работа, как и ментальная перспектива в развитии человека, способствуют процессу роста индивида — в до­полнение к непосредственно сеансу терапии. В этом случае Гештальт-терапия послужит еще лучше, как изысканной элемент мозаики, дополняющий и поддерживающий ее.

 

Глава седьмая

Гештальт после Фритца *1

 

Хочу признаться, что никогда не интересовался историей Гештальт-терапии и даже не думал что-нибудь посвя­тить этому вопросу, пока Рикардо Зербетто не попросил меня сделать обзор Гештальта за последние двадцать лет. Обзор, однако, не получился, и д-р Зербетто, ставший од­ним из организаторов этой конференции, пожелал, чтобы я все же остановился на этом вопросе. Позже он собирался провести сессию, посвященную истории Гештальта, где мой доклад «Гештальт после Фритца» явился бы частью выступлений по нью—йорскому и калифорнийскому перио­ду деятельности Перлса. Задача, которую я на себя взял по обзору гештальтной литературы и «Гештальт-журнала» в хронической последовательности, позволила мне многое увидеть более ясно и почувствовать теперь искренне жела­ние поделиться своими соображениями по истории Геш­тальта.

Поскольку никто из Нью-Йорка не взялся за это дело, а Эйб предпочел более личное представление своего станов­ления как Гештальтиста, я почувствовал себя вправе рас­сказать не только о «Гештальте после Фритца», но также о Гештальте в эзаленский период Фритца. Мне показалось необходимым показать то, что я считаю основой последую­щей работы Фритца (на Западном Побережье): «новое на­чало», которое он пережил во время кризиса в Израиле, когда ему было шестьдесят. Именно поэтому, когда не­сколько недель тому назад ко мне позвонил Рикардо и спро­сил, как я собираюсь озаглавить выступление, я ответил (не желая удлинить и без того длинное название): «Геш-тальт-терапия после Иерусалима». Он был озадачен, неверно истолковав столь апокалиптический слог.

 

*1 Отредактированная запись на Четвертой Международной Конференции по Гештальту (Сиена, Италия, 1991 г.).

 

Вижу, как он представил то, как это будет звучать для людей, не знающих, что приезд Фритца в Израиль стал поворотным пунктом его жизни — событием, сделавшим его не просто талантливым, а мастером. В моем несколько неспешном заглавии отразились сразу и жизнь Фритца в Израиле, и нечто «апокалиптическое». С технической точки зрения это было неправильным, поскольку Фритц провел в Иеру­салиме не так уж и много времени, а настоящим местом его внутреннего переворота был Эйнход *2.

Поэтому позвольте мне начать свое повествование с мо­мента приезда Фритца в Эйнход. Эйнход — это поселок художников к югу от Хайфы, где остановился Фритц во время своих блужданий (как он рассказывает в автобиогра­фии), почувствовав «заточенность в жизни», приговоренность и даже не депрессию — отчаяние. По приглашению д-ра Симкина он приехал в Калифорнию, а затем решил вернуться из Калифорнии в Нью-Йорк, но не с запада на восток, а через запад, вокруг света.

Первая остановка была в Японии, и он влюбился там в Киото. Затем, объехав весь свет, он устраивается в Эзалене («устраивается» — слишком сильно сказано, ведь он был вечным «цыганом»), навсегда оставив в своем сердце Киото и Израиль, остановка в которых явилась для Фритца своего рода странствованием в странствовании. В Эйнходе он по­знакомился с духом хиппи, и это стало для него большим ударом, поскольку до этого он всегда гнался за славой и признанием и не имел никакого понятия, что же это значит — ничего не делать.

В автобиографии он рассказывает, каким ударом было для него найти людей, которые лишь искали и искали нечто совершенно другого порядка, чем двигающее его возбужде­ние. Он отдался живописи и серьезно подумывал забросить свою профессию терапевта. Близко сошелся с Хиллелом (одним из основателей поселка и весьма примечательной личностью в длинном перечне израильских авторитетов), писавшим Джеку Гейнесу по поводу его книги в семидесятые:

 

 

2 Хотя я решил рассказать о деятельности Фритца в последний период его жизни и о Гештальт-терапии после Фритца, уже в типографии я вернулся к изначальному заглавию «Гештальт после Фритца» — из-за двойственности его значения в связи с двоякостью смысла слова «после» Потому что Гештальт-терапия Фритца «после Иерусалима» стала «после» него в том смысле, который имеют в виду, говоря о живописи после Рембрандта

 

 «Он прямо мне сказал, что больше не хочет быть психи­атром, он не хотел больше заниматься психотерапией, он хотел полностью посвятить себя живописи и искусству, жи­вописи и музыке, так мне и сказал. Он распрощался с прошлым и, однако же, вернулся обратно к психотерапии, вернулся к тому, с чем распрощался, пережив то, что стало для него новым рождением».

Это впечатление совпадает с мнением д-ра Кулкара, психиатра, к помощи которого Фритц прибегал каждую неделю, чтобы проверить на себе действие ЛСД. Д-р Кулкар был восхищен Фритцем, считая однако его занятие бесполезным, поскольку не было от этого никакой пользы, Фритц и сам хорошо справлялся: «Он лечил себя, а это не было депрессией, то была боль роста, боль нового рожде­ния».

Когда я познакомился с Фритцем в Эзалене — и когда весь мир через Эзален узнал Фритца, поскольку теперь он становится уже харизматической фигурой — это был не тот Фритц, которого мы раньше знали. Думаю, можно ска­зать, что он всегда проявлял большой талант, но здесь он подходит к расцвету своего гения. Между талантом и гени­ем большая разница. Гениальность — это не просто потен­ция, не только прикладная способность, это глубинный контакт индивида со своей исконной сущностью. Величие, которое те из нас, кто знал его во второй фазе жизни, чувствовали в нем, явилось выражением зрелости, а не тем, что было поверхностным в начале, пусть даже и талантли­вым.

Однако не только расцвет гения Фритца лежал в основе «гештальтного взрыва» в середине шестидесятых; еще од­ним фактором этого был Эзален или, более обще, начало «калифорнийского чуда». Была какая-то провидческая связь между его приходом в Калифорнию с предложением чего-то важного и замечательными людьми, работавшими там. Поскольку не только в Израиле, но особенно в Кали­форнии ищущие смысла люди находили оазис и формиро­вали движение, запустившее контр-культуру в нашу жизни.

 

Фритц предлагал не только нечто особенное, он вышел на совершенно иной уровень самореализации и авторитет­ности, как он достаточно ясно говорит в автобиографии, утверждая, что нашел «Тао и истину». Несмотря на то, что он иногда затушевывал такое признание (когда говорил: «Я еще не дошел до высшей ступени озарения, если только она есть»), его позиция была полной и завершенной, и это вы­ражалось через естественное ощущение его авторитета. Мне кажется, что те из нас, кто встречался с ним, воспри­нимали его как воспринимают мастера Дзена — не потому, что у него какая-то особая добродетель, а из скрытого ощу­щения, что «он знает». И интуиция, конечно же, не подво­дила, поскольку это восприятие подтверждалось все снова и снова. В тех пределах, где это оставалось верным, заклю­чался фактор его психотерапевтического успеха. Вот вам пример: Хиллел, его гостеприимный хозяин и учитель жи­вописи в Израиле, говорит: «Нам не нужно было много разговаривать, мы читали мысли друг друга», — и добавля­ет, что он (Хиллел) был не просто художником, но и пытал­ся писать, но оставил свои попытки: это было трудно и не совмещалось с семейной жизнью. Он разрывался между желанием высказаться и необходимостью уединения, что­бы писать, которое никак не давала его жена.- Он никогда не говорил об этом Фритцу, но Фритц сам однажды обра­тился к нему: «Хиллел, ты должен был стать не художни­ком, а писателем. Но когда в конце концов ты станешь писать тебе потребуется отдельная комната, ключ от кото­рой никогда не давай жене». В этом есть какое-то яснови­дение. Он никогда об этом не говорил, но считаю, что именно его необычайной интуицией, а не какими-то теори­ями, объясняется то, как он работал.

Так чем же занимался Фритц в период, который я на­звал «расцветом его гения»? Каковы качества его ума? Чем вызван его необычный успех? Я говорю о времени, когда люди стали стекаться в Эзален с Восточного Побережья — представители всех направлений психотерапии, включая психоанализ,— как будто чтобы увидеть чудотворца в дей­ствии.

А все произошло за один час терапии, прецедента кото­рой не было. Иногда говорят, что Мильтон Эриксон был таким же гением. Если и есть кто, с кем можно сравнить, так это Эриксон, поскольку я сомневаюсь, что у Фрейда был такой же терапевтический гений, несмотря на его важ­ный вклад в психологию и культуру. Мы почувствовали (а под «мы» я имею в виду Виржинию Сатир, Джерри Гринвальда, Уильяма Голдинга, Эйба Левицки и других из моей первой учебной группы), что стоим перед чем-то совершен­но уникальным, абсолютно новым. Таким оно и было, хотя сегодня стало вполне обычным.

Элементом этого являлось нечто, называемое сегодня «диалогичным». Должен заметить, что хотя Фритц и знал о Бабере, лексика Бабера входит в Гештальт очень медлен­но. В основном использовалось старое (Нью-Йорское) сло­во «контакт». Мне оно несколько не нравится из-за его двусмысленности. Оно, конечно же, показывает правиль­ное направление, однако под ним можно понимать сопро­тивление как с внутренним миром, так и с внешним, иногда оно обозначает сенсорный контакт, иногда моторный, а это совершенно разные вещи. Я думаю, полезнее было бы де­ржать про запас слово «осознание» для контакта с пережи­ванием. Также, когда мы имеем в виду межличностную ситуацию и заимствуем слово «контакт» из мира механики, в нем чего-то не хватает, поскольку им не удается передать большее, чем сенсорно-моторный контакт, что является наиболее существенной частью сенсорно—моторного кон­такта, контакта «от сердца к сердцу», от сущности к сущ­ности или от центра к центру, что Бабер называет «столкновением» или «отношением». Несмотря на некото­рое различие в баберовском использовании «столкновения» и «отношения», оба термина имеют связь с ощущением дру­гого как субъекта, с ощущением другого кого-то вне пред­елов объекта мышления, манипуляции или, желания. Подход в способности воспринимать «другого» как «Ты», а «Я», которое выглядит как «Ты»,— вовсе не то же, что «Я», которое выглядит как «Это» (как говорит Бабер в начале своей работы «Я» и «Ты») — в этом подходе и доброволь­ность, и необусловленность.

Полагаю, что у Фритца было нечто, развитое им до необычного уровня: способность присутствовать, быть. Присутствовать, быть в жизни, заставить другого прочувствовать свое бытие. Иногда он мог произвести из этого психотерапевтическую интервенцию. «Кто это мне гово­рит?» Когда однажды я ответил ему: «Я это говорю»,— он бросил: «Ты? Я не слышу тебя». Целью подобных высказы­ваний является не внешнее поведение, когда кто-то смот­рит на пол или на кого-нибудь другого, вместо налаживания непосредственного контакта. Иногда все внешние признаки контакта в наличии, но чего—то глубин­ного не хватает.* Ты говоришь со мной?»,— мог затем ска­зать Фритц: «Не чувствую, чтобы ты обращался ко мне». Это очень тонко. Это уже иная сфера — сфера личностной сути и бытия вне биологических аспектов.

Мне думается, что эта тончайшая сфера контакта явля­лась элементом его «диалогической» деятельности. Если положить «диалогическую терапию» как синоним «терапии через общение» (по Фрейду), то он был чрезвычайно диа­логичен, и мне кажется, что Фридман был совершенно не­справедлив к нему в своей книге по данному вопросу3. Повстречавшись с Фридманом некоторое время назад в Швейцарии на конференции, посвященной теме «Оздоров­ление Земли и перспективы на будущее», я составил о нем очень хорошее мнение, мне казалось, что его выступление о Бабере совершенно совпадает с тем, что могло быть ска­зано Фритцем по баберовской концепции «священной вой­ны» с оппонентом и проблеме ответственности за словесную «дуэль». «Фритцевым» был и его подход к обще­нию и контакту: он дискутировал с духом «Нового Поколе­ния» по поводу поощрения последним чувственности братства и тождественности без надлежащего признания различий и пределов.

Получив после встречи с Фридманом его книгу, я был немало удивлен, обнаружив его приверженность юнгианцам, поддержку любой другой школы, но только не геш-тальтистов! Удивлен, поскольку я считаю, что Гештальт сделал больше, чем любой другой подход, для высвобожде­ния сегодняшней психотерапии от фиксированных ролей и приемов, поскольку пример Гештальта воодушевил психо­терапию в целом к стремлению к большей свободе терапев та, к видению в нем индивида, а не зеркало или техниче­ское средство.

 

 

3  Морис Фридман,  «Целительный Диалог в Психотерапии». (Нью-Джерси: Джейсон Аронсон, 1985 г.).

 

Фритц был также и великим манипулятором — в одной из бесед он сам так определил свои действия. Но, кроме всего прочего, он был тем, кто использовал себя, если мож­но сказать «использовал» о том, что двигало им из веры в главенство столкновения над остальным. Только в отноше­нии Р.Д.Леинга можно сказать, я полагаю, что терапия и жизнь настолько близки друг другу, что различие между терапией и внешней ситуацией столь несущественно.

Другим элементом экстраординарности присутствия Фритца является то, что уже в шестидесятые (после одного из его курсов) я назвал «такчтожестью». Мне потребова­лось время, чтобы разобраться, что его «такчтожесть» той же природы, что он называл «творческой индеферентностью». Выражением этого была его необыкновенная способ­ность противостоять манипуляции. Его не затягивала ни одна игра, он умел оставаться нейтральным. Безусловно, это является частью золотого правила психоанализа по раз­витию нейтральности, но его нейтральность была просто потрясающей, она не зависела ни от сказанного, ни от не­сказанного, ни от того, сидишь ты или стоишь, она была похожа на полную буддистскую отрешенность. Совершен­но спонтанно Фритц обрел необыкновенную отрешенность, и это хорошо проявлялось особенно при инсценировках, т.е. в присутствии индивида, обыгрывающего боль; в этих случаях он обычно говорил: «Так что с того? Ты всю жизнь собираешься оплакивать прошлое?»

Этим он способствовал отношению к «здесь—и—теперь», наиболее здоровому отношению по принятию жизненной боли, какой бы она ни была, зная, что означает игра «бед­ный я» и что сознание до тех пор ограничено, пока мы избегаем боли. То было частью его внутренней теории пси­хотерапии: пока мы не хотим страдания, мы не видим, то было частью его практики введения и даже подталкивания к противостоянию боли. В этом Фритц часто сравнивал себя с хирургом.

Еще одной характеристикой этого периода жизни Фрит­ца будет, так сказать, совершенство в несовершенном. В нем было величие, но величие парадоксальное, как я вчера высказал в одном из анекдотов, пришедших на ум в связи с просьбой поделиться воспоминаниями о нем в конце ужина перед конференцией. Мне кажется, что, когда говоришь о Фритце, само собой получается, что рассказ выливается во всякие его «штучки». Может, нас именно это всегда и инте­ресует в анекдотах, но он то на самом деле не был «сукиным сыном». Он сам как—то высказался о себе, что он «на 50 % сукин сын, а на 50 % сын божий». Именно в этом тождестве и кроется его уникальность — в равенстве святости и обыч­ности, в неповторимости и свободе не быть животным (т.е. биологическим существом) и даже в свободе быть эгоистич­ным. Вспоминается ответ Фрейда Бинсвангеру, когда Бинсвангер выговаривал под конец своей жизни Фрейду за то, что он так настаивает на животном аспекте человека. Фрейд ответил: «Я попытался напомнить человеку, что он тоже животное».

И здесь есть то же самое, но и еще что-то — не могу уйти от этого слова — мистическое. Нечто, о чем не говорят и не пишут, разве что только в буддизме или в суфизме, в которых имеется понятие высшей мудрости, одеянием ко­торой является поведение или манера говорить, кажущиеся возмутительными или даже идиотскими. Вдобавок к пере­вернутости мудрости в перевернутом мире, о чем хорошо говорит Идрис Шах в «Мудрости Идиотов», я думаю, что «Мудрость придурка» порождает явление, о котором еще не говорили. Существуют люди настолько развитые, что даже их придурковатость становится мудростью для других, да­же ошибки которых принимаются за благодеяния. Я попы­тался, выразить это в интервью, которое Джек Гейне цитирует в своей книге *4, говоря, что ненавистность Фритца стала даром для его пациентов, помогая лечению их невро­зов. Д-р Шнейк, психотерапевт из Чили, написавшая вступление к испанскому переводу книги Гейнса и никогда не видевшая Перлса, посчитала, что я его неправильно понимаю, что я не верю в то, что он хороший, добрый человек. Она высказала мнение, что я должен был сказать, что Фритц хотел разрушить их эго, а не разрушить их самих. Но это уже какая-то мистика, сам Фритц отверг бы такой обезличенный язык.

 

*4 Джек Гейне, «Фритц Перле  Здесь и теперь»  (Интегрейтед Пресс, Тибурон, КА, 1979 г )

 

В людях, достаточно развитых на пути трансформации, есть такая сила, что их выходки спонтанно связываются с их фундаментальной ориента­цией, не принимая во внимание внешнюю сторону дела — так, подобно Мефистофелю Фауста, они делают добро, не стараясь быть добрыми. Этот редкий феномен был точно подмечен кем-то, написавшим издательское рекламное объявление на обложке той же книги, где говорится, что феномен Фритца Перлса в том, что «у него одновременно были и рога и нимб». Его нимб происходит, вероятно, из сознания рогов.

Когда в возрасте 75 лет Фритца потребовалось уложить в больницу в Чикаго (он тогда возвращался из Германии в Ванкувер), где он и умер после хирургического вмешатель­ства, тот факт, что сотни хиппи собрались у больницы, где он лежал, явился свидетельством, что его деятельность ока­зала воздействие не только на отдельные судьбы его паци­ентов и его коллег, но и на культуру в целом. Его жизнь (как я уже говорил по другому поводу) приобрела пророче­ский облик. Хотя целительный потенциал осознания и про­цесса «здесь и теперь» давно известен буддизму и хорошо описан Хейдеггером в «Бытии и Времени», хотя Рам Дасс (в книге «Будь сейчас здесь») и Алан Ватте в своих лекциях многое сделали для популяризации темы после Фритца, именно Фритц Перле более чем кто либо другой заслужи­вает звания «пророка здесь и теперь» современности. Не интеллектуальное воздействие, а сама жизнь стала сущно­стью этого и в психотерапии вообще (за пределами Гештальта), и в «новом сознании», широко раскинувшемся из Калифорнии по всему западному миру.

Гештальт-терапия продолжает распространяться и гео­графически, и внутри нашего общества. Она достигла Ин­дии и Японии, а в США лично знакома многим. Наиболее значительным стало проникновение Гештальт-терапии в культуру; взяв свое начало как контркультура, она превра­тилась в науку, преподаваемую в университетах, ее приме­няют в бизнесе и т.д. Говоря о превращении Гештальт—терапии в общественное течение, можно назвать это ее институционализацией: 1) поскольку она проникла в существующие институты и 2) поскольку практика Гештальта выкристаллизовалась в огромное число центров обу­чения Гештальту по всему миру. Делая такой вывод о раз­витии Гештальтного образования, необходимо сознавать, как адаптация психодуховных ценностей истеблишментом и обществом в целом вызывает процесс компромисса. Поэ­тому позволительно будет задаться вопросом, принимая во внимание громадное международное и межкультурное про­никновение Гештальт—терапии за последние 20 лет и нали­чие великолепных представителей данного подхода во многих странах, о лишении Гештальта полнокровия, о его выхолащивании, как в известной шутке о «супе и утке» Насреддина.

В этой истории говорится, как из деревни приехал пови­даться с Насреддином родственник и привез с собой утку. Насреддин с благодарностью приготовил утку и разделил ее с гостем. Вскорости приезжает еще один гость. Он был дру­гом, как он сказал, «того, кто привез тебе утку»: Насреддин хорошо его попотчевал. И так повторялось несколько раз. Дом Насреддина постепенно превратился в духан для при­езжих. И каждый был то другом, то дальним родственником привезшего утку. Однажды в дверь постучали, и появился один путник. «Я — друг друга того друга, который друг привезшего из деревни тебе утку»,— сказал он. «Входи»,— пригласил Насреддин. Сели они за стол, Насреддин попро­сил жену принести суп. Отведав, гость почувствовал, что это просто теплая вода. «Что же это за суп?»,— обратился он Мулле. «Это,— ответил Насреддин,— суп из супа того супа, который был супом из утки».

Джим Симкин, чья мудрость обычно выражалась в фор­ме шутки, однажды рассказал о том же в истории, как одна дама пошла к раввину с просьбой о «броши» для рождест­венской елки. Будучи весьма ортодоксальным, тот изви­нился за то, что приходится говорить о таких сувериях, как освящение дерева, и предложил обратиться к раввину ре­формистской конгрегации. Тот тоже отказался и пореко­мендовал другого — раввина конгрегации нового поколения. И вот дама просит этого последнего сделать «брошь» для рождественской елки, и тут раввин говорит: «Рождественской елки? Не возражаю; но что такое "брошь"»?

Если нечто подобное произошло с Гештальт-терапией, то и она не избежала, так сказать, исторического закона, действие которого наблюдается в сворачивании обществен­ных движений и даже цивилизаций, которые, как отмечали Шпенглер, Тойнби, Сорокин и другие, имеют свою весну, свое лето, осень и свою зиму.

Есть одна тема, которой хотелось бы коснуться, по­скольку без этого данная ретроспекция истории «Гешталь­та после Фритца» была бы неполной. Кроме разговора о сильном проникновении Гештальта в страны и культуры, необходимо вспомнить и о разделении Гештальта — разде­лении, отражаемом в различии во взглядах представителей Восточного Побережья и Западного Побережья, разделе­нии, которое теперь разошлось по всему свету в виде двух контрастирующих ориентации.

Деление на Восток и Запад на самом деле является раз­делом целого на две части, однако с течением времени оно стало отражать растущую оппозицию, с которой Фритц Перле и его деятельность столкнулись в лице его старых единомышленников, оппозиция в зародышевом состоянии существовала, когда он был еще жив, когда только начал обосновываться на Западном Побережье.

Неудивительно, что сторонники Фритца, активно со­перничавшие с ним в Нью—Йорский период (как часто вспо­минал Симкин), только усилили противодействие, когда Фритц избрал свою антитеоретическую и интуитивистскую позицию, когда такие выражения, как «дерьмо собачье» и «мозгодер» запестрили в его лексиконе, когда он подумы­вал о книге по Гештальт-терапии со своими новыми друзь­ями и единомышленниками. Легко понять, как они не только отчуждением ответили на отчуждение, но и, приняв триумф Фритца на Западном побережье за поражение, жаждали его несостоятельности. Тонкие и сдержанные в выражении своего неодобрения при жизни Фритца, после его смерти они стали порочить его, желая похоронить его и свести к минимуму его след в анналах истории, по крайней мере в смысле лишения его превосходства в отношении Лауры Перле и Пола Гудмена.

Публичное выражение этой критики породило своего рода контрреформу, или «реставрационный» период в истории Гештальта, уже объявленный, когда Пол Гудмен счел для себя возможным раскритиковать Фритца на мемори­альном собрании, «праздновать» которое вызвалась группа из Нью-Йорка вскоре после панихиды в Сан-Франциско в Массонском Зале. Главной вехой в выражении этой крити­ки стала статья Исадоры Фрома «Реквием по Гештальту» *5, где в рассказе о своей тренировке Фритцем он обвиняет его в неспособности дать Гештальт-терапии теорию, что впол­не удалось Полу Гудмену *6. На мой взгляд, д-р Фром не только принял сторону своего братца Пола против его эди­пова конкурента, но и заявил исподтишка о себе как о представителе Пола Гудмена среди живущих.

За этим можно заметить, как постепенно переписывает­ся история Гештальт-терапии на страницах «Гештальт-журнала». Фритца здесь показывают чуть ли не хиппи, утратившим серьезность, а преданность работе с группами объясняется его нарцистическими потребностями и легко­мыслием. Его критикуют за отсутствие интереса к теории, обвиняют за чрезмерную преданность технике. Стали даже поговаривать и в книгах, и в статьях, что Фритц вовсе и не практиковал в Калифорнии. Если прочтете, то найдете там, что он лишь демонстрировал Гештальт-терапию, а не ле­чил. В итоге гений Фритца был представлен «официально­му свету» как интеллектуальный и моральный упадок.

Как я уже отмечал, когда Рикардо попросил меня впер­вые выступить по «Гештальту после Фритца», особенно я не переживал. Однако затем я прочел все, что было по этому поводу написано о Гештальте, я перечел каждую строчку Пола Гудмена (чьи формулировки мне никогда особенно не нравились, они полны мистификации), и в ре­зультате у меня появился настоящий мотив высказаться. Для меня стало как никогда ясно, что Гештальт, однажды появившись как революционное движение, породил орто­доксальность. Макс Вебер отмечает, что в истории каждой религии наступает переход от «харизматической стадии» к «стадии бюрократической». Когда устоявшаяся церковь обвиняет тех, кто не следует «священному писанию», это означает, что наступила бюрократическая стадия.

 

5  «Взгляд на Гештальт-Терапию после Тридцати Двух Лет Практики: Реквием по Гештальту» («Гештальт-журнал», весна 1984 г., выпуск №74).

6   Джо  Вайсонг,   «Устная  история  Гешталы-Терапии   Интервью  с  Лаурой Перле, Исадорой Фромом, Ирвингом Полстером, Мариам Полстер и Элли­оттом Шапиро» (Хайланд, НИ: Гештальт Журнал Пресс, 1988 г.).

 

Исадора Фром утверждает, что Гештальт (харизматический) За­падного Побережья подвергает опасности движение — но мы-то знаем, что настоящая опасность для любого движе­ния кроется не в его гибкости, а в его закоснелости.

К сожалению, мне показывают, что мое время истекло, что не позволяет мне документально освидетельствовать сказанное, чего я очень хотел. Надеюсь, однако, что старые гештальтисты в этой аудитории прочувствуют, что мои сло­ва подтверждаются очевидным, но все более замалчивае­мым фактом, что личная история Фритца Перлса — это история происходящего, что его работа после переезда на Западное Побережье — это не вырождение, это расцвет. Вероятно, тот факт, что гештальтисты Западного Побе­режья не ощущают необходимость создать общество Фрит­ца, передает признание его таоистского духа и веры в спонтанность процессов.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Предметный указатель

Абрахам, 254 Абстракция, 54, 73, 241 Accidia, 255 Авторитаризм, 202 Авторитарность, 281 Авторитарный обвинитель, 127 Агрессия,  58, 122-123, 132-134,

139,145-146, 152, 208, 212-213,

218,222,252 Адаптация, 59, 246, 255 Адлер, 262

Актуализовать   (актуализа­ция), 98,180

Александер (техника), 275 Алчность  (в  характере),  253-

254

Амфетамины, 158 Анализ, 208 Аналитический склад ума, 54,

59

Анатомия, 250 Антидуховный, 201 Антиинтеллектуальный   (о

Перлсе), 274 Антропология, 274 Апатия, 254 Аполлоновский   (в   терапии),

22<5, 270

Арика (система), 218,228,261 Аристотель, 76,241-242 Архетипы,   идентификация,

267

Аскетизм, 56,276 Ассимиляция, 133, 156, 182, 226 — проекций,   125,    130-131,

см также Проекция

Ассоциация   (свободная),   45,

273 Ати-Йога, 267

Аутентичность, 90,150,201,204, 215,220

Бабер, Мартин, 269-270,282-283

Базисный характер, 262

Байон, 45

Бэкан, Дэвид, 22/, 267

Барака (духовная сила), 200

Барбитураты, 158

Барьеры   (ограничения),   81,

272, 276 Барк, 65 Бездумность, 57 Безопасность, 117, 154,226 Безответственность стратегии,

136, 153,156, см также Страте

гия

Бейссер, Арнольд (Д-р), 32

Бергсон, 265

Беркли (Калифорния), 164, 232,248,264

Берн, Эрик, 90

Бессмысленность, 74,155

Библия, 59

Бинсвангер, 285

Биоэнергетика, 262

Биохейвиористики термины (в Гештальт-терапии), 98

Блейк, Уильям, 59,150

Близость Гештальта и духов­ных традиций, 265, 268

Блумберг, Ричард, 275

Бог, 62, 66,201,204, 206,232,255, 269

Бодрствование, 200, 275

— чувств, 264, см также Бодхи

Бодх (будить), 199

Бодхи (бодрствование), 274,см

также Бодрствование

291

Бодхисатства, 221

Брентано, 249

Брошь, 287

Будда, Буддизм, 47, 57, 64, 205,

214-215, 220, 232, 266-268, 275,

286

—  практика, 57, 201, 204, 265

—  Хинаяна, 214, 266

— Махаяна, 21

— Тхеравадана, 213

— Тантрический, 266-267 Будь Сейчас Здесь, 286 Бостие, 56, 88, 97-98, 213, 215,

221,223, 236, 238, 253, 283 «Бытие и Время» (Хейдеггер),

286    (См  Хейдеггер) Бытия опыт, 44 Быть застывшим, 216 Быть собой, 215-217 Бюрократическая стадия, 289

Ваджраяна, 266

Вайсон, 215, 228

Ван Дусен Вильсон, 104

Ватте, Алан, 48,55,57, 266, 268,

286

Вебер, Макс, 289 Вейсс, 214,266 Weltanschauung, 36,65 Вербализация, 79, 90, 102, 145,

220 Видения (грезы), 72, 126, 130,

154,158-161,166,178-180, 190,

192,  210,  229-232,  261.    (См.

Гештальт-терапия)

Видуализация в тантрическом

Буддизме, 266 Вина, 74,84-85,116, 123 Випассана, 204, 213, 265-266 ВКО (взаимокоЕ1фликтная си­туация), 253

Вкус, 81

Внимание, 49-50,71,97,182,213, 217, 239, 241,265, 267-269, 270, 273

— обнаженное, 47

—  не судящее, 241 Вожделение, 222,254,261

—  как   гештальтное   отклоне­ние,   217-220,   226,   см. также Гештальт-терапия

Вожделение к жизни (Ирвинг

Стоун), 212-213 Возврат, 46

Вокализация (озвучание), 103,

218 Волнение (при обыгрывании),

116 Воображение, 48, 72, 163, 166,

253,267

Восприятие,   49, 104, 112, 129-130,154-155, 238, 247, 261

—  характера, 255-256,258 Восьмеричный  Путь,   47, 202,

204

Ву-хсин, 48

Выявление, 108,111,114-115,132

Галлюцинации, 163-164 Галлюциногены, 158 Гарман, Анхел, 242

Гедонизм, 266, 276   (См. Гума­нистический) Гейне, Джек, 280,285 Гессе, Герман, 205 Гете, 63

Гешталып-журнал, 15, 20, 228, 261,278,289

Гештальт-терапия

— обыгрывание,   114-116,   125, 156

—  цели, 51, 54, 60, 77, 121, 125, 153,180, 226, 237

—  как тренировка осознанно­сти, 30, 32,34, 151, 204, 213

— аскетизм в. .. , 56-57, 59-60,

284.   (См  Аскетизм)

— отношение в. . . , 25-42, 271

—  Буддизм,   сравнение   с... , 47, 201, 266-267

292

— определения, 35, 42, 74, 182, 199-200,204,216,219

—  видения (грезы) в.     ,47,55, 71,107, 115, 130, 178,183, 186. (См. Видения)

—  история, 20,278,289-289

— вожделение как характер в

. . , 211-213, 217-220, 226, 254, см. также Вожделение

—  медитация в.   . ,47, 207, 211-217,226-227,274

—  психоанализ, сравнение с. . . ,35,77,121,199,216

—  шаманизм в. . . , 270-271

—  теория против практики, //, 15, 22-23, 30, 32, 200, 266, 274, 289

—  «терапевтическая   ситуа­ция», 27, 42

—  «состояние   рассудка»,   28, 215

Гешталът-терапия   сегодня

(Джон  Фаган   и  Ирма  Ли

Шеферд), 11 Гешталът-терапия   (Фритц

Перле), 12 Гинзберг, 232 Гипноз   (гипнотерапия),   44,

153,158 Гнев, 104-105, 107, 109, 140, 146,

156,162,168, 224, 234, 242-143,

252, 256, 276 Голдинг, Уильям, 282 Голдштейн, 21, 203 Гораций, 60, 62

Гордость в характере, 252-253, 257

Грех, 58,82,218,253 Гринвальд, Джерри, 282 Гудмен, Пол, 123, 132, 215, 274,

288-289 Гуманистический

—  гедонизм, 21,58, 60, 276.  (См Гедонизм)

—  психология, /5, 262, 269-270, 272.   (См. Психология)

— терапия, 199-200

Гуроны, 181

Гуруйога, 267

Гюрджиев, 249-250,255,268

Далкроз, 264

Данте, 62

Даунинг, Джек, 233

Движение Человеческого По­тенциала, 269

Двусмысленность, 118,256,282

Дезоиль, /50

Дерьмо слоновье, 75

Дерьмо собачье (как. термин Гештальта), 75, 150, 197, 227, 273-274, 288

Депрессия, 122,253,280

Детство (в терапевтической технике), 45,95,107,158-159, 162,246,249,262

Джеральд (сеанс терапии), 137-149

Джиа-Фу-Фенг, 267

Дзен, 30, 40, 46, 69, 88, 205, 214,

222-223,247, 266, 268, 281 Дзогс-чен, 267 Дзю-ДО, 34, 150-151, 219-220 Диагноз, 78,99,218,247,262 Диалогический (терапия), 282-

283

Дианетика, 46, 158 Дионис, 221 Дионислитный, 206, 226,271

Добродетель, 58, 105, 201, 209, 270

Долженствование, 75,79-81,85, 87,270

Драйден, Джон, 61

Драматизация (инсцениров­ка) (Для Перлса), 116, 154, 158,207,220-221,242,273

Дришти, 274

ДСМ, 227,252,254

Душа, 46, 57,104, 181, 203

Духовность, 59, 200-201, 268, 270-271,274,276

293

Дхайани Будды, 266 Дыхание, 106, 143

—  в   упражнении   Гештальта, 236

Дьявол (черт), 46,220,247,255

Еда (упражнения), 133-134 Естественность (в Гештальте), 223,226,267

Жаргон, 75,131

Жест (в экспрессивной техни­ке), 108,110-111,113,115,117, 140-141, 143, 145,242,275

Загрязнение характеристиче­ское, 220

Закоснелость (о Гештальте), 290

Защита, 29, 54, 86, 126, 129

Защитность, 156

Зербетто, Рикардо, 278

Змея (в фантазии пациентки), 163-164

Значение, ценность, 80,195,287

Идентификация

—  в   Гештальт-терапии,   70S, 114-115, 130, 132,152, 154-155, 158,162-163, 176, 182, 261, 267

—  с эго, 56 Иерусалим, 271,278 Избегание настоящего, 51, 53,

73-74, 87-88, 94, 109, 153 Израиль, 278

Иисус, 64.   (См  Христос) Иллюзия, 48, 130,153-154 Импульс, 97, 100, 103, 121-124,

172,192, 219, 266, 276 Импульсивность, 217, 223,253 Индейцы (американские), /50 Индия, 286

Индуизма мистицизм, 88 Инстинкт, 208,250-251,268,281 Инстинктоид, 158

Интеграция,  125, 127, 132, 154,

182,208,217,226,243,276 Интеллектуализация, 77,79,273 Интенсификация, 107-109, 212 Интроекция   (в   Гештальте),

133,159

Интроспекция, 77, 122 Интуиция, 115, 255

—  в терапии, 104-105, 135, 206, 229, 234, 260, 273

Иосиф (новый, о Фрейде), 221

Ирокезы, 180

Искание внутреннее, 58

Искусство, 49, 89, 113, 136, 216, 280

—  психотерапия   как.   . ,  107, 202, 223

Искусство любви (Овидий), 60 Испанский монах (Драйден),

62 Иудаизм, 38

Ичазо, Оскар, 205,218,220,248-249,260

Йана, 267 Йога, 220, 275 Joie de Vivre, 269

Кабалистическая традиция, 221

Карикатура (в терапии), 259 Carpe Dilm, 60 Кастанеда, Карлос, 271 Кастрация (страх), 132 Катарсис (в терапии), 219,224, 242, 256

Категории ментального фено­мена, 249

Каули, Абрахам, 63 Кернберг, 254

Кин, Сэм (К танцующему Бо­жеству), 271 (См К танцую­щему Божеству)

Киото, 279

Кислород, 218

294

Классицизм (в психотера­пии), 248

Кляйн, Мелани, 45

Когут, 254

Коммуникация осознанности, 49,55, 102,238

Комус (Мильтон), 61

Конативный (категория мен­тального феномена), 249

Контрагрессия, 123

Контркультура, 286

Конфронтация (противопо­ставление), 78, 127, 150, 154, 187-188, 257, 268, 270, 284

Концентрация в упражнении Гештальта, 120, 202, 236

Концентрация на настоящем, 43-44, 47, 49-51,53, 65, 81, 150, 156,237

Концептуализация, 203, 214

Крепелинская, 248

Кетшмер, 254

Крещение Дика Прайса, 88,232

Крипто-Буддизм (Таоизм, Су­физм) — о Гештальте 267-268

К танцующему Божеству (СэмКин), 277   (См Кин)

Кулкар (Д-р), 280

Лао, 229   (См ЦзеЛао)

La tercera es la vencida, 264

La Vieja у Novisima Cestalt (Ha-ранхо), 14

Леви, Норберто, 209 Левитски, Эйб (предисловие), 273,282

Лень (assidia), 47,255

Либидо, 250

Личность, 74,78,90,115,120-123, 150-151,199,202,215,218,221, 245, 248-250, 252, 257, 265

— дыры, 78, 104

—  в протоанализе, 246-263

—  интеграция,   116,   125,   133, 182,208    (См Интеграция)

Ловкач, 216 Локи, 256-257 Лонгфеллоу, 62 Лоуэн, 218, 262 ЛСД, 225, 280 Лэинг Р   Д 271,284

Любовь, 59, 86, 160, 169, 222, 225-226, 230, 254, 257, 262, 276, 279

Маета, 84

Манипуляция, 75,86-87,98,203, 239, 242, 258, 282, 284

Маслов, Авраам, 88,250,271 Масонский, 289 МДА, 158

Медитация, 180, 200, 204, 206, 212-214, 216, 221, 227, 233-234, 238-239, 259, 265, 274, 277

— Перлса, 46-47, 49, 201 —- Гештальта, 47, 207, 211, 213, 222, 226, 234

Мерфи, Майкл, 228, 276 Мефистофель, 286 Микроконфликты, 116 Милл, Дж   С. 60 Мильтон (комус), 61 Мистик (-цизм), 60, 215, 221

Мнение, в сеансе Гештальта, 72-73, 79, 101

«Мозгодерство», 288 Моисей, 220

Молчание (тишина), 227, 237-238, 266

Момента осознание, 153 Мона Лиза (улыбающаяся), 91 Мораль, 37-38, 201-202,204, 258 Морено (психодрама), 158 Мотивация, 166,209,216,252,266 Мстительность, 123, 162

Мудрость придурка (Идрис Шах), 285

Музыка, 111,265,280

295

Наркотик, 158

Нарцистический (о характе­ре), 247,254,289 (См Фалли-ческо-  . . )

Насреддин,Молла, 287 Настройка   (органическая  са­морегуляция),  249, см. также Органичная ..

Наукология, 224

Невербальная экспрессия, 102, 111,117,155

Неврастеник, 46, 64, 132, 151, 197, 201, 203, 242. (См. Харак­тер)

Неврастения, /05, 212-213, 220, 242, 246, 263, 285

Неделание, 239 Нежность, 261

Незаконченность (незавер­шенность), 62, 707,115, 185

Ненаправленность, 121, 153

Ненасытность (характера), 218

Необусловленность (состоя­ние), 217,251

Ничего (ничто), переживание, 73-74,80,93,205

НЛП (невро-лингвистическое программирование), 224

Нулевая точка, 204

Обвинитель/обвиняемый,   86,

89, 116, 127, 132, 208-210, 217,

226,234

— упражнения, 241-244 Обвиняемый,   86, 116, 126-127,

131-132, 160, 208-209, 217, 221,

226,234,241-243

Образование клиническое, 247 Обусловленность, 50, 249 Обыгрывание, 46, 115-117, 130,

158,180, 182 Обыгрывание  (переживания),

55,192

Овидий (искусство любви), 60 Озарение, 74, 88, 199, 213, 266,

281

Оральный,  о  поведении,   133,

212-213,218,222,254 Организм:

— определение Перлса, 203

—  психофизический, 86 Органичная   саморегуляция,

88, 150, 203, 215, 217, 220, 239, 246

Орнштейн, Роберт — Природа Человеческого Сознания, 207

—  О   психологии  медитации, 52

Ортодоксальность, о Гешталь-

те, 277, 289 Осознанность, 43, 47, 49, 55-56,

71, 97, 178, 213-214, 217, 220,

274, 282, 286

— континуума, 46-47,56,90-92, 100-101, 141,199, 224,234, 237, 255

— в духовных традициях, 274

—  многомерности, 239

—  недвойственности, 218-227 Ответственность, 39, 43, 52-53,

77,87,89,95,101,104,115,120, 129,136, 150, 153-156, 180

Отклонения Гештальта, 219, 277

Отношение в Гештальт-тера-пии, 25-42,86-87,92,109,208, 226,236,260,267,277

—  христианское   мировоззре­ние, 64

Отрешенность, 284 Отсутствие цели, 85 Отто, Герберт, 23 Отчетливость снов, 182 Отчуждение, 179 Отчужденность, 254, 258 Охотник, 91 Оценка, 129, 165,217

Пали (кодекс), 64

Память (воспоминания), 54-55,81, 114, 157-159,224

296

Патанджали, 202 Переживания основа,  в  осоз­нанности, 56

Перле, Лаура, 264, 275, 288 Перле, Фритц, 218,220-221,229

— как шаман, 201,205-206,216, 271

—  калифорнийский   период, 15, 136, 247, 264, 266, 271, 278, 280, 285

— характер   Перлса,   31,  125-126,254,268,272,285

— гений, 228, 247, 267, 279-281, 289

— опыт, 158, 247-248, 269

—  техника   медитации,   180, 265, 274

—  нейтральность, 203-204, 214, 284

— недуализм, 203, 217

—  пророк, 269, 286

— сатори Перлса, 247

—  самореализация, 281,284

— духовность, 34, 201

—  «место для пациента», 125 Первекционизм   (совершенст­во), 66, 189,252,256,260,267

Пиковое   переживание,   87-88,

241 Пища   в   Гештальт-терапии,

133-134

Повествовательность, 75-79 Повторение, 108-111, 166,182 Подавляемость, 44 Подсущности, 116,125,217 Поза, 106,111, 113-114, 117, 127,

179, 182, 236, 240, 275 Пойо, Игнасио Мартин, 265 Полный (изобильный)

—  механизм   принятия — от­вержения, 80, 244,260,281

Пол (-овой), 250,254,256 Помо (индейцы), 271 Послание(Гораций), 62 Послание к коринфенам (Св. Павел), 59

«Потому что», 77 Поэзия (стихи), 60, 89, 111, 113 Правильный человек, 252 Правило отказа, 82 Правомыслие, 47-48 Прайтс, Дик, 228-232, 261 Предвкушение, 55, 57, 75, 114 Представить   «будто  бы»,   82, 117, 156, 160, 189,258-259

Представление, 72

Презентификация (представ­ление), 46, 157

Признание (интуитивное), 43, 117

Примитивные восклицания, 223

Принуждение, 225, 247

Проекция, 50, 87, 112, 122, 125, 129-130, 132, 207, 218, 225 — (ассимиляция) 154-155,159,см. также Ассимиляция

Прокручивание, 47 Прорыв психологический, 243 Противоречивость, 52-53, 223 Протоанализ и Гештальт, 245, 248-249, 251, 254-256, 258, 261-263

Прощение, в терапии, 225, 276 Псевдосуществование   (о   не­врастении), 64

Психоанализ, 27, 44-45, 54, 59, 75, 81, 122, 129, 132, 139, 157-159,199,202,216,222,237,245, 249, 262, 272-273, 275, 277,284

Психоделика, 73, 80 Психодрама,46 Психодуховное  наставничест­во (значение), 227,286

Психоз, 164,271 Психокатализ   (святая   идея),

259-260 Психология, Гештальт, 62, 216

— гуманистическая,   270,   см.

также Гуманистический Психопатический   тип   (Лоу-

эн), 218

297

Психопатология,  136, 150, 246-247,256,274

Психосоматический, 181, 242 Пустота (опустошенность), 66, 74, 78, 88, 93, 100, 152, 205, 215 Пьянство духовное, 200 Пэрри,271

Пэрри   Элси,   целительница, 271

Раввин, 269,287 Равновесие (баланс), 59,95,235 Рагенау, отец, 181 Райх, Вильгельм,45,218,246,254, 262-264

Рам, Дасс, 286 Рационализация, 75 Реассимиляция, 123, 132,180 Резник, Боб (Д-р), 33 Рейнхард, Макс, 267 Реквием по Гештальту (Исадо-

ра Фром), 289 Религиозность верования, 201,

269

Религия, 75,180-181,222,270,289 Репрессия, 121,202,211,276 Ретрофлекция, 121-123,162,182 Реформулировка, 130 Ритуал, 46, 115, 223, 230 Роджера терапия, 275 Роль, 116-117 Рольф, Рольфинг, 214-215 Рубай (Омар Хайам), 67   (См

Хайам)

Рабенфельд, Айлэн, 275

Саган, Женэ, 23

Садистский, о характере, 218,

254

Самархи, 81, 202 Самовосприятие, 105-106 Самовыражение,  98,  107,  118,

202,219 Самонаблюдение, 46,50,251

Самоосознание, 92,98

Самоосуждение, 116, 122, 127, 256

Саморегуляция, 239, см также Органичная

Самосознание, 74, 104, 122

Самоубийство, 152

SAT, институт, 225, 234-235

Сатир, Виргиния, 44,282

Сатори, 70,201,247

Сверхадаптация (о характе­ре), 51,255

Свободная ассоциация, 29, 44, 47,51,69,81

Свобода, 48,55-56, 61,65,81,91, 94-95, 101, 156, 161, 169, 176, 216,240,243,283,285

Св   Павел, 59

Сдерживание, 103, 121,202,219

Сдержанный, (о характере), 253

Семейная терапия, 275

Сенека, 65

Сенеки, индейцы, обыгрыва­ние сновидений, 181-182

Сенсорный (чувственный), 158, 206

—  моторный, 282 Сеньцан, 40,89 Сильверман, 271 Сильный характер, 75/ Символ, 63,113,160,178, 81,187,

221,261,267

Симкин, Джеймс (Джим), 755, 204,216,233, 248, 259,266, 276, 279, 287-288

Синтез, 125, 223,226, 243

Сиюминутность, 50

Сконцентрированность (в ме­диации), 46

Скотома, 82,92

Скука, 88,92,217

Смерть, 60

—  психологическая, 244

—  инстинкт, 249

298

Смерть — возрождение, 44, 80, 93, 205

Смуте, Ян, 203

Совершенство в несовершен­ном, Перле, 284

Советская психология, 245

Сознание (в Гештальте), 47,61, 98, 182, 199, 206, 213, 216, 247, 266,284

—  поток, 268 Сократ, 58,268 Соломон, 59 Сорокин, 288 Сопротивление, 29,106,133,135,

151,237,255

Состояние рассудка, 48

Сострадание, 205, 225

Спенсер (Волшебная короле­ва), 61

Спонтанность, 89, 102-103, 105, 165,182,217,220,223,226,239, 266,268-269,275

Столкновение, 127-128,167,223, 233,241,269,284

— в группе, 78, 252, 272

— у Бабера, 282

— внутриличностное,   125-126, 132,208

Стоун, Ирвинг (Вожделение к

Жизни), 213 Страсть,  202, 212-213, 251-256,

259 Стратегии, 136,156, 209, 263, см

также Безответственность

Стратегия, 98,124,135,151,157,

159, 255

Стыд, 74,84,101,116,123,126,142 Субличности, 208, 244, 267 Судзуки Шрунью, 30 Судить способность, 66 Сукин   сын   (сын   Божий)

(Перле), 174,206,285 Сумасшедший, 246 Суньята, 213 Суперэго (сверхэго), 150, 208-

209,241,243

Супрессивная техника, 72, 74,

76,97, 101 Сутра, 201,232 Суфизм, 200, 218, 235, 248, 268,

285 Сущность (эссенция), 249,251,

275, 282

Тай Чи, 34, 151,214,268 «Так что жесть»  (о Перлсе), 214,284

Тао (-изм), 38, 63, 215, 249, 267, 281

Тао Те Чинъ, 63

Тантрический Буддизм, 266

Творчество (в терапии), 135, 288

Телесная работа (в Гешталь­те), 227,277

Тело-разум, 59

Тибета Буддизм, 266

Типология, 218,220,251,262

Тойнби,288

Трансперсональный (в Геш­тальте), 199-201,203-205,245, 257, 270

Трансферентность, 45

Трансцедентность, 202, 251

Требования, 95, 258

Тревога, 55, 74,84, 88, 246

— кастрация, 132

— определение, 218 Три центра психики, 250 Тхера, Нияпоника, 48 Тщеславие, 218, 252-253 Тизета, 47-48

Ты (ощущение), 236

Удовольствие, 60

Униус, Панчо, 265

Уоллис, 181

Упражнение в Гештальт-терапии, 50, 56, 90, 100, 109, 133,

233-235,238-243,266 Усиление, позитивное, 98

299

Успенский, П. Д., 250

Учебник по Гешталът-тера­пии (Ф. Дуглас Стефенсон), 17

Файрберн, 249,254 Фаллическо-нарцистический

характер, 218, 254 Фальшь, 150 Фантазия, 252 Фауст (Мефистофель), 286 Фильденкрейе, 275 Ференци, 81 Фермин, отец, 181 Фидлер, 28

Фиксация, 133,251,259 Фишера-Хоффмана   процесс,

223-225,276 Фрейд, 44,178,181,221-222,249,

262, 267, 272, 276, 282,285 Фридландер С. 204 Фридман, Морис, 270, 283 Фром, Исадора, 289-290 Фромм, Эрих, 218,222,253 Функционирование-без-разду

мий, 214

Хаббард, Рон (Дианетика), 158

Хайам, Омар, 66

Хайфа, 279

Хаксли, Лора, 28

Характер, 29,41,90,98, 107,115,

120,129,215-216,246-247,249,

253, 255-257, 262-263

— анализ, 45, 222, 226

— характерологические откло­нения в Гештальте, 152,156, 203

— основа   психопатологии   (в Гештальте и протоанализе, а также характера  типы), 245-263

Характерная черта, 251 Харнер, Майкл, 182, 271 Хассидизм,

— у Фрейда, 269

—  в Гештальте, 271-272 Хатха Йога, 57

Хвастать, 137, 188-189, 194-195,

253 Хейдеггер  (Бытие и Время),

286.   (См  «Бытие и Время»)

Хефферлайн, 123,132

Хиллел, 279, 281

Хинайана Буддизм, 214, 266

Хиппи, 271, 279,286, 289

Хлеб (физич.   пища), 134

Хоббс, 60

Холистический, 277

Холл, 233, 275

Хорни, Карен, 45,201,218,254,

262, 272

Хоффман, Боб, 225 Христианин (-ство), 59,64,223

—  семь смертных грехов, 218

Христос, 58, см. также Иисус

Хсин-Хсин-Минь   (Сеньцан), 89

Цзе Лао, 229.  (См. Лао) Цоннонтуэны (Сенеки), 180

Четвертичности процесс, 224,

226

Чили, для Наранхо, 228, 265 ЧреВо, 163

Чревоугодие (тип VII), 254 Чуань-тцу, 48

Шаман (-изм), 205,216,270-271 Шах, Идрис, 253, 285 Шекспир, 61

Шестидесятые, 271,280,284 Шива, 221 Шизоид, 254 Шнейк, 285 Шпенглер, 288

300

 

Эго, 55,59,180,200, 205,215, 220, 222,249,259,285

— анатомия, 249-251

— как характер, 244-245

—  смерть, 244

— определение Перлса, 272

—  редукция (сокращение), 203 Эго, Желание, Агрессия, 120,

132,215,264 Эго-идеал, 210 Эзален,  161, 179, 201, 228, 233,

247,268,271,279-281 Эйнход (Израиль), 279 Экзистенциалист, 97 Экспрессивная техника, 97,99,

104,106-108, 117, 120,122,125 Экспрессивность, 173, 213 Эмерсон, 66

Энеаграмма, 105,250-251,253 Энергетическая   заразность,

271

Энергии трансформации, 210,

256,266

Энрайт, Джон, 17 Эпикур, 60

Эриксон, Мильтон, 281 Этика, 219,222

Юнг, 199,261

Яблоко (физич. еда), 134 Язык (лексикон)в терапии, 81,

89,118, 179,240,254,286 — видения, 178-179 Я и Ты (Мартин Бабер), 236,

269,282

Я (ощущение — я), 234-235 Япония, 266, 279, 286 Ярость (гнев), 123,126,см. также

Гнев

301

 

 

 

Дорогой Читатель Гешталътп—терапии,

Если Вам понравилась эта книга д-ра Клаудио Наранхо, у Вас может возникнуть желание продолжить свои исследования в этой области. Данная книга предполагалась для пользования и практикующими специалистами психотерапии, и новичками или непрофессионалами, интересующимися идеями и методами в собственное удовольствие.

Вне зависимости от мотивов Вашего использования данной книги, возможно, Вы заинтересуетесь другими книгами д-ра Наранхо или учебными материалами других авторов. За информацией о наличии публикаций, аудио- и видиокассет д-ра Наранхо и будущих учебных материалов, предоставляемых институтом SAT в Европе или Латинской Америке, Вы можете обратиться к издателю по адресу, указанному ниже.

Если у Вас возникли вопросы и комментарии, которые вы хотели бы адресовать автору, мы будем счастливы направить ваши письма или записки непосредственно к нему.

 

The Editors Gateways Books P.O. Box370-GT Nevada City, С А 95959

Телефон:(916) 432-1716

Факс: (916) 432-1810

Только для США: (800) 869-0658

В России:

394000, г. Воронеж, а/я 179,

НПО «МОДЭК»

Телефон: (8-0732) 49-87-35

302

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Содержание

Предисловие Абрахама Левитски............10

Предисловие к английскому изданию..........14

Вступительное слово автора..............17

КНИГА ПЕРВАЯ:

Отношение и Практика Гештальт-терапии

I. Теория

1.  Главенство Отношения   ..............25

2.  Концентрация на Настоящем  .........43

И. Техника

3.  Введение в Технику Гештальт-терапии . 68

4.  Суппрессивная Техника..............72

5.  Экспрессивная Техника..............97

6.  Техника Интеграции.................125

III. Стратегия

7.  Стратегия как Метатехника...........135

8.  Здесь и Сейчас с Джеральдом:

случай с примечаниями............137

9.  Психологическое Дзю-до  ............150

10. Там и Тогда (Лен)   ..................167

11. Работа с Грезами....................178

12.Ричард.............................184

зоз

КНИГА ВТОРАЯ:

Ревизия Гештальт-терапии

1.  Трансперсональный аспект Гештальта  . 198

2.  Гештальт и Медитация—а также другое 207

3.  Дик Прайс: Памятное Крещение......228

4.  Гештальт-упражнения  ...............233

5.  Гештальт и Протоанализ.............245

6.  Гештальт в контексте Путей Роста.....264

7.  Гештальт после Фритца..............278

Предметный указатель..................291

 

Издательство НПО «МОДЭК». 394000, г.Воронеж, а/я 179.

Сдано в печать 15.10.95. Формат 84x108/32.

Бумага газетная. Гарнитура «Тайме». Усл.печ.л. 17,1.

Тираж 10000  Заказ  №5265.

Отпечатано с компьютерного набора

в издательско-полиграфической фирме «Воронеж»,

г.Воронеж, пр.Революции, 39